И, слава небесам, разъяснилась фраза, жужжавшая у меня в ушах уже несколько дней: в серию входила повесть «Неделя на чердаке» (имелось и оригинальное издание – Huit jours dans un grenier), прелестная история о сестре и брате, тайно приютивших на чердаке виллы Николетту, девочку, убежавшую из дому, – трудно было сказать, зародилась ли во мне любовь к чердакам после чтения этой книги, или книгу я полюбил за то, что в ней описывалась моя приязнь к чердакам. Не потому ли я назвал свою дочку Николеттой?
Компанию Николетте составлял великолепный черный ангорский кот Мату, вот все и объяснилось. На картинках были изящные и элегантные подростки, одетые в кружева, белокурые, и точно такими же выглядели на рисунках их мамы, с красивой короткой стрижкой, в платьях с заниженной талией, юбками до колен и тройными воланами, с аристократичной небольшой грудью.
В эти два дня в ступе у фонтана, досиживая до захода солнца, когда читать становилось невозможно и можно было только рассматривать картинки, мне думалось, что «Библиотечка для юношества», безусловно, сформировала мой вкус, нацеленный на приключения, но приключения понятные и домашние: даже если писатель носил иностранное имя Catalany, с игреком на конце, моя душа искала героев с именами Маурицио и Лилиана.
Воспитание в духе национализма? Этих детей мне преподносили как отважных соотечественников, живших и действовавших в чужой обстановке за несколько десятилетий до моего рождения?
Фонтанное сидение кончилось, я снова наведался на чердак и подцепил там целую кипу, обвязанную веревкой, не менее тридцати журналов по шестидесяти чентезимо штука, – с приключениями Буффало Билла. Они были сложены не по порядку, но взгляд на самую верхнюю обложку вызвал к жизни целый залп таинственных пламен. «Бриллиантовый медальон»: Буффало Билл, нахмуренный, со сжатыми кулаками, кидается на преступника в красной рубашке, угрожающего пистолетом.
Глядя на верхний, одиннадцатый выпуск, я понял, что знаю названия остальных – их не видя. «Маленький курьер», «Приключения в лесу», «Дикарь Боб», «Рабовладелец дон Рамиро», «Проклятое поместье»… Поразительно, что на обложках стояло название «Буффало Билл – герой прерий», а на титульном листе было «Буффало Билл – итальянский герой прерий». Ситуация (по крайней мере для букиниста) была совершенно прозрачной, учитывая год выпуска – 1942 и объявление на первом номере нового годового комплекта жирным шрифтом, гласившее, что Уильям Коуди – это просто псевдоним Доменико Томбини, итальянца из Романьи (то есть из родных мест нашего дуче, вот что требовалось сказать, хотя сказано и не было). В 1942 году уже шла война с США, по-моему, во всяком случае. Этим-то все объяснялось. Издатель Нербини из Флоренции цветные обложки напечатал загодя, во времена, когда Уильям Коуди мог еще себе спокойно быть американцем. И вдруг выходит постановление, что героический персонаж может быть только итальянцем. Что прикажете делать? Не выкидывать же отпечатанные цветные обложки. Переверстывали только первый черно-белый лист.
Забавно, подумал я, задремывая над последним приключением Буффало Билла: меня вскармливали французскими и американскими приключенческими байками, наскоро закамуфлированными под итальянские. Вот, оказывается, патриотическое-то воспитание, на чем оно зиждилось!
Нет, все было не так просто. На следующий день я дошел до «Юных итальянцев, единых во всем мире» Пины Балларио с современными иллюстрациями, выполненными в нервной манере взаимоналожения обширных черных и красных полей.
Листая Жюля Верна и Дюма в своей комнате несколько дней назад, я припоминал какой-то балкон. Тогда я не обратил должного внимания: мимолетное дежавю. Но потом, прислушавшись к ощущению, я снова вспомнил о балконе на дедовой половине. Никак на том самом балконе я отроком читывал книги о приключениях?
Для балконного эксперимента я предназначил «Юных итальянцев, единых во всем мире» и старательно уселся, попытавшись даже просунуть ноги через решетку и поболтать ими. Увы, растолстевшие ноги через решетку не хотели пролезать. Несколько часов я жарился там на солнце, покуда светило не отвернуло от нас свой лик и жара не стала ослабевать. Видимо, я стремился впитать всей поверхностью тела андалусское солнце, хоть приключения и происходили не в Андалусии, а вовсе даже в Барселоне. Юные итальянцы, единые во всем мире, в данном случае – происходившие из эмигрантских семей, живущих в Испании, становились свидетелями антиреспубликанского восстания под руководством генералиссимуса Франко, только вот узурпаторами представали красные ополченцы, упоенные вином и кровью. Юные итальянцы осознают свой фашистский долг, в черных рубашках выходят на уличные бои на улицах Барселоны, выносят знамя из Дворца Фашио, закрытого республиканцами. Отважный герой умудряется даже своего отца, социалиста и пьянчугу, переагитировать в пользу Муссолини. От этого чтения, надо полагать, меня так и ошпаривало гордостью. Так за кого я был тогда? За юных итальянцев? Или за маленьких парижан из книги Бернажа? Или за господина, который, если все-таки разобраться, звался на самом деле Коуди, а вовсе не Томбини? Кто жил в моих детских мечтах? «Юные итальянцы, единые во всем мире» или барышня с чердака?
Новый поход на чердак – новая порция эмоций. Прежде всего, «Остров сокровищ». Естественно, название мне было знакомо, общеизвестная классика, однако я совершенно запамятовал содержание, верный знак, что эта книга вросла в мою собственную личную жизнь. Не менее двух часов ушло на запойное припоминание целыми кусками и главами – как только начинался новый поворот, я с самого начала знал, что сейчас будет. Я снова перебрался в сад. На этот раз в заросли орешины. Забившись в кустарник, я пожирал книги и орехи. С орехами расправлялся так: разбивал камнем три-четыре, сдувал скорлупу и отправлял всю горсть в рот. Я не сидел в бочонке из-под яблок, куда затиснулся Джим и откуда он подслушивал козни Долговязого Джона Сильвера, но в свое время, безусловно, я читал эту книгу в скрюченной позе и грызя какой-то сухой паек, как и положено в плавании.
Это было про мою жизнь – начав с хрупкой рукописи, добраться до сокровища капитана Флинта! В конце романа мне захотелось сходить за бутылкой граппы, которую я высмотрел за створками буфета Амалии, и запивать пиратские приключения горячими глотками. Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо и бутылка рома.
После «Острова» я откопал «Историю Пиппати, как он родился старцем и умер дитятей» Джулио Гранелли. Точно в том виде, как она прорисовалась в моей памяти несколько дней назад, но вдобавок в книжке рассказывалось еще о неостывшей курительной трубке, забытой на столе подле глиняной статуэтки старичка, и как трубка передала живительное тепло мертвой материи, отчего старичок ожил. Старый юноша, одна из любимых тем Античности. В конце рассказа Пиппати уготована «внезапная смерть новорожденного», и феи возносят его на небеса. Нет, я помнил все это иначе, и у меня было лучше. Пиппати рождался стариком в одном кочане капусты и умирал младенцем в другом кочане. Путь Пиппати «в сторону» собственного детства был как мой. Что ж, восхождение к мигу рождения таит эту опасность – не раствориться бы в Ничем (или во Всем), как Пиппати.
Вечером звонила Паола, где я, что я, почему не даю о себе знать. Тружусь, тружусь, как ты велела, дорогая. Не волнуйся о моем давлении, оно нормальное.
На седьмой день я опять с головой ушел в шкаф. Там был полный Сальгари с цветочными виньетками, меж листьев и стеблей возвышался Черный Корсар, волосы как смоль, ярко-красный рот четко выписан на его печальном лике; роман «Два тигра» о Сандокане: гордый абрис властителя Малайских островов, тело гигантской кошки, рядом томная Сурама и лодки праос из «Пиратов Малайзии». Дедушка собирал все издания – испанские, французские, немецкие.
Трудно сказать, припомнилось ли мне или уже и так было заложено в мою бумажную память, – ведь Сальгари не забыт до сих пор, и ученые критики время от времени посвящают ему громадные статьи, полные наивной тоски по детству. Мои внуки тоже кричат «Сандокан, Сандокан», кажется, они узнали о Сандокане из телевизора. Я мог бы написать энциклопедическую статью о Сальгари без всякого приезда в Солару.
Разумеется, я поглощал эти книги, когда был маленьким, и все же так свою личную память не наладишь – если путаешь личное с общественным. Самые важные книги детства – те же, которыми определялась и моя взрослая внеличная культура.
По велению того же инстинкта большую часть книг Сальгари я таскал для перечитывания в виноградник (остальные я сложил в спальне и не отрывался от этих книг даже ночью). Среди виноградных лоз стояла жаркая духота, то есть атмосфера тех пустынь, прерий и объятой пламенем сельвы, о которых я читал, дух тропических морей, гладь которых бороздили каботажными судами ловцы трепангов. Среди виноградных лоз, под редкой тенью деревьев, окруживших виноградник, отирая пот, я прислонялся к баобабу, к колоссальному помбо, из тех, что окружали хижину Джиро-Батола, к манговому дереву, пальмы одаривали меня кочанами пальмовой капусты, мякоть их листьев мучниста, а вкус напоминает миндаль, я сидел под священным баньяном черных джунглей и вслушивался в музыку рамзинги и ожидал, что в кустах, того гляди, закопошится жирная бабирусса, которую можно будет испечь на вертеле над костром, вкопав по его сторонам крепкие коряги. Я подумал, вот бы однажды Амалия приготовила мне к ужину блачанг, который считается у малайцев самым утонченным блюдом! Он состоит из рачков и маленьких рыбок, перетертых вместе, подгнивших на солнце и потом засоленных, зловоние, которое исходит от этого блюда, по свидетельству Сальгари, неописуемо. Тем не менее малайцы так охочи до него, что предпочитают его курятине и ребрышкам молодого барана.
Ну как это должно быть здорово. Может быть, именно из-за этих чтений я, как говорит Паола, люблю китайскую кухню, в особенности плавники акулы, ласточкины гнезда (с гуано, естественно) и морские уши, причем чем вонючей эти моллюски, тем я счастливей.