И не в одном блачанге штука, а вообще – как могли юные итальянцы, единые во всем мире, читать Сальгари, ведь его герои были дикари и разбойники? Нам полагалось ненавидеть не только англичан, но еще и испанцев (о, как я ненавидел маркиза Монтелимара!). Но если три корсара (Красный, Черный и Зеленый) были итальянцами, графами Вентимилья, то другие-то герои звались Кармо, ван Штиллер или Янес де Гомера. К португальцам полагалось относиться хорошо, потому что они немножко фашисты. А разве испанцы не фашисты? Мое сердце билось в унисон с сердцем отважного Самбильонга, стрелявшего картечью из пушки мирим, и мне было безразлично, какой из Зондских островов был его родиной. Каммамури и Суйод-хан, хороший герой и плохой герой, а при этом оба – индийцы… Сальгари сильно нарушал системность моих первичных культурно-антропологических представлений.
На дне того же шкафа я нашел кучу журналов и книжек по-английски. Выпуски журнала «Стрэнд» со всеми приключениями Шерлока Холмса. В то время я английского не знал (Паола говорила, что я выучился английскому во взрослом состоянии), но, по счастью, там и переводных изданий было достаточно. Хотя большая часть итальянских переводов Холмса печаталась без иллюстраций. Так что я, надо думать, читал приключения по-итальянски, а потом лазил по «Стрэндам» и находил картинки к прочитанному.
Переволок всего Холмса в дедушкин кабинет. Здешняя обстановка лучше соответствовала: цивильная атмосфера, приблизительно та же самая, что витала у камина на Бейкер-стрит, где томные господа вели неспешные разговоры. Что не в малой степени контрастировало с сырыми подвалами и зловещими клоаками, по которым шныряют герои французских романов-фельетонов. Нет, в «Стрэнде» даже и в тех немногочисленных случаях, когда Шерлока Холмса изображали с пистолетом, нацеленным на противника, он всегда рисовался напружинив правую ногу, выставив вперед правую руку, почти что в статуарной позе, с достоинством и апломбом истинного джентльмена.
Меня будоражила эта масса Шерлоков Холмсов, по большей части сидячих, с Уотсоном или с иными собеседниками, то в купе поезда, то в двуколке, то на кресле, укутанном в белый холщовый чехол, то в качалке, то при свете (зеленоватом?) настольной лампы, то перед распахнутым сундуком, а иногда стоячих, за чтением письма, за расшифровкой секретного сообщения. Эти картинки как будто говорили: de te fabula narratur. Шерлок Холмс был как я, как я сам и в эту самую минуту, расшифровщик прошлых или будущих событий, не выходящий из дому, не выходящий из комнаты, а может быть, даже (поди пересмотри такую уйму страниц) и с чердака. И он, как я, неподвижен и отъединен от мира. И он, как я, разгадывает чистые знаки. Холмсу обычно удавалось выудить вытесненное значение. Удастся ли мне? Будем действовать по примеру Холмса.
По примеру Холмса, вперед, сквозь туман. Ведь как сказано в «Этюде в багровых тонах» или в «Знаке четырех»:
Был сентябрьский вечер, около семи часов. С самого утра стояла отвратительная погода. И сейчас огромный город окутывала плотная пелена тумана, то и дело переходящего в дождь. Мрачные, грязного цвета тучи низко нависли над грязными улицами. Фонари на Стрэнде расплывались дымными желтыми пятнами, отбрасывая на мокрый тротуар поблескивающие круги. Освещенные окна магазинов бросали через улицу, полную пешеходов, полосы слабого, неверного сияния, в котором, как белые облака, клубился туман. В бесконечной процессии лиц, проплывавших сквозь узкие коридоры света, – лиц печальных и радостных, угрюмых и веселых, – мне почудилось что-то жуткое, будто двигалась толпа привидений. Как весь род человеческий, они возникали из мрака и снова погружались во мрак…
Утро было пасмурное, туманное; свинцовое покрывало нависло над крышами домов, и в нем словно бы отражалась уличная слякоть. Спутник мой был в отменном настроении и без умолку болтал о кремонских скрипках, о разнице между инструментами Страдивари и Амати.
Ничего общего с «Пиратами Момпрачема» Сальгари:
В ночь на 20 декабря 1849 года неистовый ураган бушевал над островом Момпрачем.
Гонимые яростным ветром, как сорвавшиеся с привязи лошади, бежали по небу черные облака. Бурный тропический ливень обрушивал на остров потоки воды. Шторм, не стихавший уже третьи сутки, с пушечным гулом разбивал огромные волны о его каменистые берега.
Этот дикий остров, расположенный в нескольких сотнях миль от западных берегов Борнео, был известен как убежище грозных пиратов и пользовался дурной славой у моряков.
Но сейчас он казался необитаемым. Ни в хижинах, притаившихся под сенью огромных деревьев, ни на судах, стоявших в бухте на якоре, ни в темных лесах, окружавших поселок пиратов, не было видно ни огонька.
Лишь на восточной оконечности острова, на скалистом мысу, далеко выдававшемся в море, мерцали во мраке две точки – два ярко освещенных окна.
Там, в доме, одиноко стоявшем среди полуразрушенных укреплений, в одиночестве бодрствовал в этот глухой час ночи сидевший у стола человек. Это был мужчина лет тридцати, по-восточному смуглый, с лицом энергичным и мужественным, исполненным какой-то суровой красоты. Его черные как смоль, слегка вьющиеся волосы длинными прядями падали на плечи, коротко подстриженная борода обрамляла слегка впалые щеки, а крутые смелые брови, точно две арки, подпирали высокий лоб.
Он сидел у стола, заставленного бутылками и хрустальными графинами, и держал в руке бокал с вином, но не пил, а сидел в отрешенной задумчивости, словно мыслями был далеко.
Внутреннее убранство этого дома своей странной беспорядочной роскошью резко контрастировало с простым и суровым внешним видом его. Снаружи его можно было бы принять за дом таможенника или смотрителя маяка – внутри же он был убран, словно княжеский дворец.
Кто же был моим главным идолом? Холмс, опершийся на камин и, под действием семипроцентного кокаина, пробегающий глазами письмена, проявляющиеся на листе? Или Сандокан, яростно рвущий себе когтями грудь с именем Марианны на устах?
Я подобрал какие-то буклетного вида выпуски, отпечатанные на дрянной бумаге и дополнительно замусоленные, надо полагать, мною, зачитавшим листы до дыр и неустанно оставлявшим на полях свою полудетскую подпись. Страницы, выпавшие из переплетов, сложенные как попало, что самое удивительное – довольно часто по порядку. Некоторые были кое-как склеены с помощью столярного клея и оберточной бумаги. Это тоже моя работа, а чья же.
У меня уж не оставалось сил даже прочитывать названия. Все-таки я протоптался на этом чердаке целую неделю. Да, конечно, следовало перечитать все с первой до последней строчки, но сколько же времени уйдет на это? Учитывая, что я начал складывать буквы в слоги приблизительно к концу пятого года жизни и что я был окружен этой печатной продукцией по меньшей мере до года окончания средней школы, по расчету получалось десять лет – никак не одна неделя. Прибавить еще те книги (детские, с большими картинками), что мне прочли вслух папа, мама и дед до того, как я научился самостоятельно читать.
Чтобы соорудить на основании этих бумаг самого себя, мне надлежало сделаться Фунесом Чудом Памяти, прожить по минутам все детство, каждый шелест ночной листвы и каждый аромат утреннего кофе с молоком. Не сдюжить. А что, если слова захотят остаться теми же словами, всего лишь только словами, сведут с ума еще хуже мои заболевшие нейроны и не позволят пропустить необходимый ток, призванный высвободить мои настоящие запрятанные воспоминания? Что делать? Ленин на белых креслах в закупоренной прихожей. Я ошибался во всем, и во всем ошиблась Паола: не ездивши в Солару, я был бы просто слегка не в себе, а вот поездка преобразует меня в законченного психа.
Как сумел, запихал все книги обратно в два шкафа и решил уходить с чердака. Однако по дороге наткнулся на штабеля коробок с надписями по бокам красивым, почти что готическим почерком: «Фашизм», «Сороковые», «Война»… Коробки явно водрузил туда лично дедушка. Другие ящики имели более современный вид – бесспорная дяди-тетина работа, втискивать что найдется во что попало, в ящики виноторговой фирмы братьев Берзано, в ящики с надписями «Борсалино», «Настойка Кампари», «Телефункен» (как, разве в Соларе было радио?).
Нет, сейчас я не в силах подступаться к такой работе. Выйду прогуляюсь по холмам и долам, ящиками займусь позднее. Я был изнурен. Не исключаю, что у меня поднималась температура.
Приближался закатный час, Амалия подавала голос из кухни, возвещая «финанцьеру», – пальчики оближете. Первые нечеткие тени воцарялись в сокровенных уголках чердака. В них оживали Фантомасы, готовясь к нападению – прыжком насесть мне на плечи, связать веревками, подвесить над пропастью, над бездонным колодцем. Демонстрируя, фактически, что я совершенно не тот мальчишка, которым стремлюсь заново стать, я бесстрашно сунулся в темный угол. И там был опять атакован запахом плесени.
Запах шел из ящика. Я ухватил тот ящик и переволок под окно, впускавшее последний свет вечера. Под крышкой была дополнительная обклейка из пергаментной бумаги. Отодрав и ее, я воткнулся пальцами в толстый слой мха, настоящего мха, хотя и засушенного. Там бы достало пенициллина, чтобы за неделю выписать домой вчистую всех излечившихся пациентов целой «Волшебной горы», адье вам, изысканные беседы Нафты и Сеттембрини. Дернины с травой, вместе со слоем гумуса, объединявшим комья, развернуть этот странный ковер – получится травяное покрытие размером с дедовский стол. Не знаю, каким уж чудом, то ли благодаря особой влажности воздуха под пергаментной наклейкой, то ли благодаря многочисленным мокрым зимам и тем дням, когда по чердаку лупили дождь, снегопады и град, мох сохранял родной запах, едкий, живой и щиплющий.
Под слоем мха, погребенные в кудрявые стружки, – бережно снимай, бережно, не повреди то, что под стружками упрятано, – деревянная или картонная хижина, вся в раскрашенных декорациях из папье-маше, с крышей из прессованной соломы; соломенная и деревянная мельница, колесо еще способно скрипуче вращаться, а дальше – домики и шалаши, крашеный картон, явно для задника, для размещения на высокую подставку в форме горы за задами хижины, тем самым образуется эффект перспективы. Покопавшись в стружках, я сумел выкутать пастухов, несущих на плечах барашков, и точильщика, и мельника с двумя ослами, и крестьянку с корзиной фруктов на голове. Двое волынщиков, арап с двумя верблюдами, а вот и сами Волхвоцари собственной персоной, пропахшие плесенью, а вовсе не ладаном и миррой, и, наконец, главные герои – осел, бык, Иосиф, Мария, ясли, младенец и пара ангелов с растопыренными руками, их изумление длится уже более ста лет. Следом за ангелами – золотая комета, свернутое в трубочку небо с золотыми звездами по сини, металлическая кювета с налепленным внутри цементом, изображающая ложе реки, с отверстиями для впуска и выпуска воды, и вдобавок – задержа