Учитель (почему не учительница? Бог весть. У меня был, вне всякого сомнения, «учитель») продиктовал нам главные пассажи исторического выступления дуче в день объявления войны 10 июня 1940 года с добавлением, по газетным и журнальным отчетам, самопроизвольных реакций того людского моря, что колыхалось под балконом дворца на площади Венеции:
Сражающиеся на земле, на воде и в воздухе! Чернорубашечники Революции и легионов! Граждане и гражданки Италии, Империи и Королевства Албания! Слушайте! Заветный час пробил на наших отечественных часах. Это час бесповоротных решений. Объявление войны уже предъявлено (возгласы, громкие крики: «Война! Война!») посольствам Великобритании и Франции. Мы пойдем походом на плутократические и реакционные демократии Запада, которые постоянно перекрывают нам путь и покушаются на само существование итальянского народа…
По закону фашистской морали с друзьями следует стоять до конца (крики: «Дуче! Дуче!»). Мы стояли до конца, мы будем сражаться до конца бок о бок с Германией, с ее народом, с ее замечательными вооруженными силами. Ныне, накануне эпохального события, обратимся мыслями к его императорскому величеству (большинство слушателей разражается приветственными кликами во славу династии Савойя). Наш король, как и в исторические времена, является выразителем души народной. Восславим и фюрера, главу союзной нам Германии (упоминание имени Гитлера сопровождается продолжительными аплодисментами). Италия пролетарская, Италия фашистская встает в третий раз, как никогда сильная, как никогда гордая, как никогда единая (единодушное одобрение, крики: «Так!»). У нас один девиз, один на всех. Этот девиз горит в сердцах наших людей от Альп до Индийского океана: Победить! И мы победим! (шквал аплодисментов).
В те-то месяцы, думаю, после речи Муссолини, по радио начали постоянно крутить песню «Победить!».
Как я воспринял начало войны? Как интересное приключение. Выступим же плечо к плечу с германскими товарищами.
Temprata da mille passioni
la voce d’Italia squillò!
“Centurie, coorti, legioni,
in piedi que l’ora suono!”
Avanti gioventù!
Ogni vincolo, ogni ostacolo
superiamo!
Spezziam la schiavitù
che ci soffoca
prigionieri
nel nostro mar!
Vincere! Vincere! Vincere!
…
I nostri cuori esultano
nell’ansia del obbedir!
Le nostre labbra giurano:
o vincere o morir!
Услышьте меня, батальоны!
Раздался Италии клич!
Центурии, когорты, легионы,
вздымайте ваш яростный бич!
Вперед, молодые!
Все преграды и все препятствия
одолеем!
Цепи рабства
порвем,
за пределы Средиземного моря
прорвемся!
Победить! Победить! Победить!
…
Наши души хотят
героизмом гореть!
Наши губы твердят:
победить иль умереть!
Германского товарища звали Рихард, это сообщалось в радиопередаче 1941 года: «Ты, друг Рихард, стань с нами вместе!»
Портрет этого друга Рихарда (который, кстати, по стихотворному ритму явно получался чем-то вроде французского Ришара, а вовсе не немецким Рихардом) был на обложке одной из тетрадей, где Рихард выступал плечо к плечу с итальянским соратником, в медальном виде, профильном, мужественном, чеканном, со взором, устремленным перед собой – к победе.
И тут моя личная радиоточка после «Друга Рихарда» (я уже свыкся с мыслью, что это именно радиоточка и что это именно прямой эфир) перешла к другой песне, на этот раз к очень нежной, невыразимо грустной, похожей даже на похоронный марш, в такт тоненькому дрожанию у меня в середине, когда глубокий хриповатый женский голос отчаянно-грешно вывел начало: Vor der Kaserne, vor dem großen To r – stand eine Laterne und steht sie noch davor…
У дедушки была немецкая пластинка, но я тогда, конечно, слов не понимал. Так что переслушал ее уже в переводе:
Возле казармы, где большой забор,
Столб есть фонарный, стоит он до сих пор,
А возле этого столба
Встречались мы, я ждал тебя,
Тебя, Лили Марлен,
Тебя, Лили Марлен.
Две наши тени слиты как одна,
Нашей любовью ведает луна.
Давай, покуда не умрем,
Стоять под этим фонарем
С тобой, Лили Марлен,
С тобой, Лили Марлен.
Дежурный, ахтунг, что за беготня?
«На гауптвахту упрячут на три дня».
За то, что я забыл отбой,
За то, что я провел с тобой
Всю ночь, Лили Марлен,
Всю ночь, Лили Марлен.
Фонарь запомнил все твои шаги,
Ты эту память в сердце береги…
А если вдруг меня убьют,
Забудешь ты за пять минут
Меня, Лили Марлен?
Моя Лили Марлен?
В дожде и снеге, средь иных широт,
Помню, как во сне, я твой любимый рот.
Когда рассеется туман,
Вернусь я из далеких стран
К тебе, Лили Марлен,
К тебе, Лили Марлен.
Когда рассеется поздний туман, Wenn sich die späten Nebel drehn. Нет, не мог я тогда понимать, кто же выстаивает ночи под фонарем (думаю, что недоумевал по другому поводу: как это горели фонари по ночам в Германии, разве у них не было обязательного затемнения?). Я не понимал, что печальный голос течет из уст таинственной «питаны», именно такой женщины, которая «торгует сама по себе». Прошло много лет, я выписал из Кораццини четверостишие, где это наконец разъяснилось:
Torbido e tristo nella solitaria
via, davanti la porta del postribolo,
Si scioglie la neve,
la nebbia, la brina
quei turpi inglesi
che pernottano in cantina
tracannando bottiglie,
succhiando pastiglie
domandano ai topi
quando il tempo cambierà.
April non giunge
col vol di colombe
lancia dai cieli
pioggia di bombe,
lancia siluri a colpi sicuri
e l’Aprile d’Italia
che gloria ci dà…
Malvagia Inghilterra
tu perdi la guerra
la nostra vittoria
sul tuo capo fiera sta.
Adesso viene il bello,
adesso viene il bello,
isoletta di pescator
a nord ritornerai.
Adesso viene il bello,
adesso viene il bello,
Inghilterra, Inghilterra
la tua fin segnata è già.
Растаяли снеги,
тумана нет боле,
поганцы британцы
засели в подполе,
сосали бутыли,
отчаянно выли
и крыс вопрошали:
Весна не в начале?
В начале, Британия, грянул апрель!
И с неба летит шрапнель!
Не зря залезли
вы в катакомбы!
На вас мы с неба
обрушим бомбы,
метнем торпеды
своей победы.
Сдавайся, Британия, это конец!
И с неба летит свинец!
Жизнь лучше станет,
жить лучше станет,
ты сгинь, Британия,
рыбацкий островок.
Жить лучше станет,
жить лучше станет,
и твой, Британия,
конец уж недалек.
Inchiodata sul palmeto
veglia immobile la luna,
a cavallo della duna
sta l’antico minareto.
Squilli, macchine, bandiere,
scoppi, sangue, dimmi tu,
che succede cammelliere?
E la saga di Giarabub!
Colonnello non voglio il pane
dammi piombo pel mio moschetto,
c’è la terra del mio sacchetto
che per oggi mi basterà.
Colonnello non voglio l’acqua
dammi il fuoco distruggitore,
con il sangue di questo cuore
la mia sete si spegnerà.
Colonnello non voglio il cambio
qui nessuno ritorna indietro
non si cede neppure un metro
se la morte non passerà.
Colonnello non voglio encomi,
sono morto per la mia Terra.
Ma la fine dell’Inghilterra
incomincia da Giarabub.
Средь пустыни в бликах света
дремлет пальма ночью лунной,
над песчаной жаркой дюной
реет башня минарета.
Только вдруг звучат все громче
взрывы, грохот, звуки труб…
«Что здесь делают, погонщик?»
«Тризну правит Джарабуб!»
«…Мне, полковник, не надо хлеба,
выдай пули мне и патроны,
и землицы смертного склепа
хватит голод мой утолить.
Мне, полковник, не надо фляги,
ты поддай огоньку позлее,
в сердце хватит крови-отваги,
чтобы жажду навек залить.
Мне, полковник, не надо смены,
здесь никто не ушел с позиций.
Нет ни страха тут, ни измены,
только смерть нас может сменить.
Мне, полковник, хвалы не надо…
Стон последний с засохших губ:
знаю, гибель британского гада
возвестил собой Джарабуб!»
s’affioca, e il buono incenso del turibolo,
forse è la nebbia che fa opaca l’aria.
Пасмурно и грустно на уединенной
улице, и прямо у дверей блудилища
воскурился ладан, будто из святилища —
то туман клубится в дымке помутненной.
«Лили Марлен» появилась сразу следом за энергичным «Другом Рихардом». Не то германцы были меланхоличнее нас по темпераменту, не то за это время что-то разладилось, но только друг Рихард явно повесил нос, ему обрыдло шагать по колено в грязи, и он мечтал как можно скорее очутиться опять под фонарем. По одним уж только официальным песням можно судить, куда идет жизнь и как меняется настроение. Целью являлась уже не победа, а уютная грудь «питаны», приунылой, как и ее клиенты.