five rupies на марке Индора. Удивительные пироги туземцев кружили по левкоевого цвета Британским Соломоновым островам. Пейзажи Гватемалы, носороги Либерии и еще одна дикарская лодка на мощной и красивой марке Папуа (чем меньше государство, тем роскошнее марки). Я задумывался – где Зааргебит? Где Свазиленд?
Марки позволяли путешествовать тогда, когда повсюду были непересекаемые границы, когда мир был расчленен противостоянием двух непримиримых лагерей и не работали даже железные дороги – из Солары в город ездили на велосипеде. А я перелетывал себе из Ватикана в Пуэрто-Рико, из Китая в Андорру.
Однако самое безудержное сердцебиение началось у меня при встрече с парочкой марок островов Фиджи. Странно. Они были не краше остальных. На одной был нарисован дикарь, другая состояла почти целиком из карты Фиджи. Оставалось думать, что эти марки достались мне в результате длительных и трудоемких обменных махинаций и поэтому-то они мне стали милее остальных. А может, меня очаровала детальность географической карты, изображающей остров сокровищ? Может быть, лишь на двух бумажных прямоугольничках я впервые вычитал неслыханное мной имя этих территорий? Кажется, впрочем, Паола упомянула: среди моих пунктиков было и желание в один прекрасный день съездить на острова Фиджи. Я заваливал дом рекламными проспектами турагентств, но поездка все откладывалась, потому что все-таки речь шла о противоположной точке земного шара, куда лететь меньше чем на месяц вовсе не имело никакого смысла.
Я все продолжал впериваться в эти марки, и вдруг как-то так само собой у меня в душе забрезжил мотив песенки, слышанной мною за несколько дней до того: «На Капо Кабана, вблизи океана, там женщины невозбранно…», а с этой песенкой снова протукало в голове: «Пипетто». Что связывало две марки Фиджи с песенкой, а песенку с именем – с заветным именем Пипетто?
В Соларе я на каждом шагу оказывался на краю откровения, но там и оставался. Замирал на кромочке обрыва, на последнем сантиметре, после которого – невидимый в тумане провал. Вроде как в Диком Яру, сказал я себе. Стоп, в каком же это Диком Яру?
Глава 12Жизнь лучше станет
Я спросил у Амалии, какой же это такой Дикий Яр.
– Ну, чего еще, – ответила Амалия. – Не хватало Дикого Яра. Не вздумайте лезть туда, оно опасно было и когда вы были мальчишкой, а уж сейчас, когда, с позволения, вас мальчуганом не назовешь, мигом раскваситесь насмерть. Вот что, дай-ка я позвоню госпоже Паоле, пусть она скажет.
Еле ее угомонил. Пояснил, что хотел только узнать, какой такой Дикий Яр.
– Да чего узнавать? Глянуть только из окна вашей спальни, и увидите гору, на горе видна церковь Сан-Мартино, в этой Сан-Мартино сотни душ не наберется, и все мерзавцы, если вам так уж интересно, тень ихней колокольни длиннее, чем всю тамошнюю округу если промерить, а пыжатся они бесперечь, потому что у них там мощи блаженного Антонина, он в точности стручок гнилой, этот Антонин, и с лицом черным, что твой назем, извиняйте уж на слове, но только это правда, из рукавов торчат пальцы, чистые коряги, мой родитель покойный говаривал, что сотню лет назад они там выкопали из могилы протухлого покойника, подкоптили какой-то дрянью и заложили себе в раку под стекло, чтобы наживаться на паломниках, да только паломники все равно к ним не ходят, больно нужен этот блаженный Антонин, добро бы был из местных святых, так ведь нет, они тукнули пальцем по календарю, куда уставился палец, вот тебе и Антонин.
– Ну а Дикий Яр при чем?
– Дикий Яр при том, что в Сан-Мартино ведет только одна дорога, вся дыбистая, даже теперь на машинах-то с пыхтеньем взъезжают. Не то что у нас, у нас как у добрых людей все путем, и путь-то весь пологими заворотами. А у них что? Все вверх по откосу, прямо да прямо, вестимо, замаешься. Само собой, по-другому-то они не могли никак обойтись. Потому что с того боку, где дорога, у них там посадки фруктовые и кое-какие огороды, они там все поукрепляли подпорами, чтобы, когда на земле копаются, не съехать бы им вниз задницей в долину со всеми со своими грядками. И это еще что! Это у них хорошая сторона! А со всех прочих сторон их гора срезана будто ножиком, везде обрывы и одни везде кустарники и колючки и острые камни, и камни эти бог весть на чем держатся, ногу-то толком не поставишь, и это и зовется Диким Яром, потому что там иные и насмерть убились, сунувшись где никем отроду не было хожено. Ладно еще в летний день. Но когда в Яру туман, чем соваться на него, лучше сразу выбрать добрую веревку и удавиться себе спокойно на перекладине у нас тут под крышей, то есть едино помирать, только так управишься скорее. А кто храбрость свою немереную все ж хочет показать, пусть попробует лезть на Яр, его-то и ждут кромешницы.
Вот уже который раз Амалия поминала этих кромешниц (masche), но на все мои вопросы уклонялась от ответов, трудно было сказать – от священного ли ужаса или потому, что по-хорошему она не умела объяснить, кто же эти masche. Ведьмы, разумеется. По виду – старые яги. По пришествии ночи они роятся на самых откосистых виноградниках и в проклятых местах и, естественно, в Диком Яру, куролесят над черными кошками, козами, гадюками, и, злобные, как отрава, кромешничают над теми, кого невзлюбили, и губят урожаи, и портят посев.
– Одна перекинулась в кошку и залезла тут в один соседский дом и утащила ребенка. Тогда другой сосед, который тоже боялся за своего ребенка, просидел ночь у люльки с топором, и, когда залез кот, он ему топором перерубил лапу. А после он засомневался, и пошел проведать одну старуху, которая жила недалеко, и увидел, что из рукава у ней руки-то не видно, и он спросил у нее, как это вышло, а она сказала – порезалась на прополке, тогда он схватил за рукав, и глядь – там руки вовсе нету. И эта баба была ведьма. Она оборачивалась в кошку, кромешница, и люди из нашей деревни поймали ее и пожгли на костре.
– Да это сказка.
– Ну, сказка не сказка, а мне рассказывала бабуня, и помню, как однажды в ночь дед прибежал мой опрометью в дом, голося: кромешницы, кромешницы! Это он шел из кабака, от дождя зонтом прикрывавшись, и все его по дороге кто-то держал за зонт и не хотел пускать, но бабуня закричала в ответ: молчи, забулдыга, опился, залил глотку, залил себе глаза так, что дороги не можешь найти, так что тебя ветром носит по улице то влево и то вправо, вот ты и поцеплялся за все ветки, за деревья, сколько их на улице было, какие там кромешницы! И словами, и пинками. Не знаю, как уж тем рассказам о кромешницах верить. Но однажды был в Сан-Мартино священник, который вертел блюдца, потому что он был масон, как все прочие священники. И он с теми кромешницами запросто знался. И вот если принесешь благоподание в его церковь, Христа ради, да побольше, то он тебя заговорит на год от кромешниц. Заговор годится один год. Потом неси опять благоподание.
Что же до Дикого Яра, добавила Амалия, то примерно в двенадцать или в тринадцать лет я туда повадился лазить с ватагой таких же оглашенных. Наша банда воевала с бандой санмартинских удальцов, и мы их бомбили, залезая со стороны оврага. Если бы только она умела меня словить, когда я туда юркал, то, ясное дело, утаскивала бы домой – хоть добром, хоть недобром, хоть волоком. Но я был чистый угорь и вилял по всему околотку, и никто никогда не знал, куда я в какой раз упрятывался…
Вот с чего, стоило мне подумать о кромке обрыва, я припомнил выражение «Дикий Яр». Как всегда – ничего определенного. Наименование. В середине утра я уже не думал о Яре. Из городка мне позвонили с почты. Пришел пакет. Я сходил за пакетом. Бандероль из моего собственного бюро. Там могли быть только гранки каталога. По дороге завернул в аптеку. Давление опять подобралось к ста семидесяти. Переволновался, значит, в часовне. Я решил, что день нужно провести самым спокойным образом. Был как раз и повод посидеть: пришли гранки. Однако вышло, что именно от этих гранок я так распсиховался, что давление получило возможность доскакать даже до ста восьмидесяти, и вполне вероятно, доскакало-таки.
Солнце прикрылось облаками, в саду было великолепно. Я улегся поудобнее и начал читать все по порядку. Текст был еще не сверстан, но содержание было безупречно. На осенний сезон мы выходили с очень неплохим набором высокоценных книг. Молодец Сибилла.
Я как раз дошел до очередного издания произведений Шекспира. Вроде ничего примечательного, хотя… минуточку. Перечитаем описание: Mr. William Shakespeares Comedies, Histories, & Tragedies. Published according to the True Original Copies. Ox, похоже, у меня сейчас инфаркт будет. Под портретом Барда – издатель и год: London, Printed by Isaac Iaggard and Ed. Blount. 1623. Снова перечитываю измерения (вот как, 34,2 на 22,6 см, поля какие просторные! Целиком сохранны поля!): доннерветтер, тысяча молний и все святые угодники мира, да это же самая редкая из возможных редкостей, бесценный in-folio 1623 года!
Всякий букинист и, думаю, всякий коллекционер время от времени грезит о девяностолетней старушке. О такой себе милой старушенции, одной ногой в могиле, безденежной, не на что купить лекарств, приходит договориться о продаже нескольких книжек ее прадеда, которые все равно без пользы валяются в подвале. Заходишь главным образом для порядку. И действительно, там около десятка малоценных книг. Наконец ты берешь в руки плохо переплетенный in-folio в пергаментном затасканном переплете, с отскочившими крышками, развязавшейся сшивкой, уголки обгрызены мышами, многочисленные затеки. Тебе бросается в глаза печать в две колонки, готический шрифт. Подсчитываешь строчку за строчкой. По сорок две строки в колонке. Смотришь выходные данные (колофон). Это библия в 42 строки, библия Гутенберга, первая книга, когда-либо отпечатанная в Европе. Последний на свете продажный экземпляр (все прочие экземпляры являются охраняемыми экспонатами самых знаменитых библиотек мира), так вот, последняя из этих продававшихся библий прошла недавно на аукционе за множество миллионов долларов, ее купили в складчину японские банкиры и тут же заложили в свой самый надежный сейф. Еще одна Гутенбергова библия, не оприходованная в каталогах, попросту не может быть оценена. Просто вот так. Проси за нее сколько хочешь. Проси хоть фантастилион миллиардов.