сказала на дознании.
— Я имею в виду, — пояснил Пуаро, — что она была на задвижке, не просто заперта?
— А, вот вы о чем. Не знаю. Я сказала «заперта» в том смысле, что не могла открыть ее. И потом, кажется, все двери были закрыты на задвижку.
— Так вы не можете точно сказать, на ключ или на задвижку.
— Не могу.
— А сами вы, войдя в комнату миссис Инглторп, не заметили, как она была заперта?
— Нет. Я не посмотрела.
— Я посмотрел, — вступил в разговор Лоренс. — Она была заперта на задвижку.
— Этот вопрос выяснили, — мрачно пробормотал Пуаро.
Я не мог не порадоваться тому, что хоть одна из его «идеек» пошла прахом.
После обеда Пуаро попросил меня проводить его до дома.
Я согласился не слишком охотно.
— Вы злитесь на меня? — спросил он, когда мы достигли парка.
— Нисколько, — сухо отозвался я.
— Вот и хорошо. А то я очень боялся, что ненароком вас обидел.
Я ожидал услышать не только это, ведь холодная сдержанность моего ответа была совершенно очевидной.
Но дружелюбие и искренность его слов сделали свое дело, и мое раздражение вскоре прошло.
— Я передал Лоренсу то, что вы просили.
— И что он сказал? Наверное, был очень удивлен?
— Да. Я уверен, что он даже не понял, о чем идет речь. — Я ожидал, что Пуаро будет разочарован, но он, напротив, очень обрадовался моим словам и сказал, что надеялся именно на такую реакцию Лоренса.
Гордость не позволяла мне задавать никаких вопросов, а Пуаро тем временем переключился на другую тему.
— Почему мадемуазель Цинтия отсутствовала сегодня за обедом?
— Она в госпитале. С сегодняшнего дня мисс Мердок снова работает.
Какое трудолюбие. А какая красавица! Мадемуазель Цинтия словно сошла с одной из тех картин, которые я видел в Италии. Кстати, мне бы хотелось посмотреть ее госпиталь. Как вы думаете, это удобно?
— Уверен, что она обрадуется вашему приходу. Вы получите большое удовольствие, это очень интересное место.
— Мисс Цинтия ездит в госпиталь ежедневно?
— Нет, по средам она отдыхает, а по субботам успевает приехать сюда на обед. Остальные дни Цинтия полностью проводит в госпитале.
— Постараюсь не забыть ее расписание. Да, Гастингс, женщинам сейчас приходится много работать. Между прочим, она производит впечатление очень умной девушки, как вы считаете?
— Безусловно, к тому же мисс Мердок пришлось сдать довольно сложный экзамен.
— Конечно, ведь у нее очень ответственная работа. Наверное, в госпитале много сильнодействующих ядов?
— Конечно, я их даже видел. Они хранятся в маленьком шкафчике. Цинтии и ее коллегам приходится быть очень осторожными, и каждый раз, выходя из кабинета, она забирает ключ от шкафчика с собой.
— Этот шкафчик стоит возле окна?
— Нет, у противоположной стены, а что?
— Да ничего, просто интересно.
Мы подошли к коттеджу Листвейз.
— Зайдете? — спросил Пуаро.
— Нет, уже поздно. К тому же я хочу возвратиться другой дорогой, через лес, а она немного длиннее.
Стайлз окружали удивительно красивые леса. После широких аллей парка так приятно было неспешно шагать по узкой лесной дорожке, прислушиваясь к шороху деревьев и тихому щебетанью птиц. Пройдя немного, я сел отдохнуть под старым буком. В эти минуты все люди казались мне добрыми и праведными. Я даже простил Пуаро его глупое секретничанье. В душе моей воцарился покой. Я зевнул.
Я вспомнил о преступлении, и оно показалось мне нереальным и далеким.
Я снова зевнул.
Возможно, подумал я, никакого преступления не произошло. Конечно, это был всего лишь дурной сон. Правда заключалась в том, что Лоренс убил Альфреда Инглторпа крокетным молотком. Ну, и зачем Джону поднимать столько шума и кричать: «Говорю тебе, я не потерплю этого!»
Я вздрогнул и проснулся.
И тут же понял, что оказался в весьма неловком положении. Футах в двенадцати от меня лицом друг к другу стояли Джон и Мэри Кэвендиш и явно ссорились. Столь же явно они не подозревали о моем присутствии. Прежде чем я успел пошевелиться и заговорить, Джон повторил слова, разбудившие меня:
— Говорю тебе, Мэри, я не потерплю этого.
— А есть ли у тебя хоть малейшее право осуждать меня, — спокойно ответила миссис Кэвендиш.
— Мэри, начнутся сплетни! Маму только в субботу похоронили, а ты уже разгуливаешь под ручку с этим типом.
Она пожала плечами.
— Ну, если тебя беспокоят только сплетни, тогда все в порядке!
— Нет, ты меня не поняла. Я сыт по горло этим типом. К тому же он польский еврей!
— Примесь еврейской крови еще не самая плохая вещь. Во всяком случае, это лучше, чем чистая кровь, текущая в жилах породистых англосаксов и делающая их, — она посмотрела на Джона, — вялыми и бесстрастными тупицами.
Глаза Мэри сверкали, но голос был ледяным. Джон густо покраснел.
— Мэри!
— Да? — отозвалась она тем же тоном.
В его голосе уже не слышалось просящих ноток.
— Насколько я понял, ты и дальше собираешься встречаться с Бауэрстайном вопреки моей настойчивой Просьбе?
— Если захочу.
— Ты идешь против меня?
— Нет. Просто я считаю, что ты не имеешь права критиковать мои поступки. Разве у тебя нет знакомых, против которых я бы возражала?
Джон отступил назад, кровь медленно отливала от его лица.
— О чем ты говоришь? — неуверенно проговорил он.
— Вот видишь, — спокойно сказала Мэри. — Ты и сам понимаешь, что у тебя нет права указывать мне, кого выбирать в друзья!
Джон умоляюще взглянул на жену.
— Нет права? Мэри, неужели наша… — Голос его задрожал, и он попытался притянуть ее к себе. — Мэри!
Мне показалось, что на мгновение в ее глазах появилась какая-то нерешительность. Лицо миссис Кэвендиш смягчилось, но она резко отстранилась от Джона.
— Нет!
Она повернулась и хотела уйти, но Джон схватил ее за руку.
— Мэри, неужели ты любишь этого… Бауэрстайна?
Миссис Кэвендиш не ответила, и странным было выражение ее лица. Вечная молодость и древняя, как сама земля, мудрость сияли в этой тайной улыбке, загадочной, как у египетского сфинкса[53].
Она высвободила руку и, надменно бросив через плечо: «Возможно», — быстро зашагала прочь.
Потрясенный, Джон не мог сдвинуться с места.
Я сделал неосторожный шаг, и под ногой хрустнула ветка. Джон резко обернулся. К счастью, он подумал, что я просто проходил мимо.
— Привет, Гастингс! Ну что, ты проводил своего забавного приятеля? Чудной он какой-то! Неужели коротышка и правда знает толк в своем деле?
— Он считался одним из лучших детективов Бельгии.
— Ладно, будем надеяться, что это действительно так. Как, однако, все отвратительно.
— А в чем дело?
— И ты еще спрашиваешь? Зверское убийство мамы! Полицейские из Скотленд-Ярда, шныряющие по усадьбе, словно голодные крысы! Куда ни зайди — они тут как тут. А эти пошлые заголовки газет! Я бы повесил этих чертовых журналистов. Сегодня утром у ворот усадьбы собралась целая толпа зевак. Для них это вроде бесплатного музея мадам Тюссо[54]. И ты считаешь, что ничего не случилось?
— Успокойся, Джон, так не может продолжаться вечно.
— Мы сойдем с ума раньше, чем закончится следствие!
— Ты слишком сгущаешь краски.
— Легко тебе говорить! Еще бы, тебя не осаждает стадо орущих журналистов. На тебя не пялится каждый болван на улице. Но и это не самое страшное! Гастингс, тебе не приходило в голову, что вопрос, кто это сделал, стал для меня настоящим кошмаром? Я все пытаюсь убедить себя, что произошел несчастный случай, поскольку… поскольку теперь, когда Инглторп вне подозрений, получается, что преступник — один из нас. Да, от таких мыслей можно и правда сойти с ума! Выходит, что в доме живет убийца, если только…
И тут мне в голову пришла любопытная мысль. Да, все сходится! Становятся понятными действия Пуаро и его загадочные намеки. Как же я не догадался раньше! Но зато теперь я смогу рассеять эту гнетущую атмосферу подозрительности.
— Нет, Джон, среди нас нет убийцы!
— Я тоже надеюсь на это. Но кто тогда убийца?
— А ты не догадываешься?
— Нет.
Я опасливо огляделся вокруг и тихо, но торжественно провозгласил:
— Доктор Бауэрстайн.
— Это невозможно!
— Я бы не сказал.
— Но на кой черт ему понадобилась смерть моей мамы?
— Не знаю, — честно признался я, — Пуаро тоже его подозревает.
— Пуаро? Неужели? Но ты откуда знаешь?
Я рассказал Джону, как взволновало Пуаро известие, что доктор Бауэрстайн приходил в усадьбу в тот роковой вечер.
— К тому же, — добавил я, — он дважды повторил: «Это меняет все дело». Ты сам подумай — Инглторп утверждает, что оставил чашку в холле. Как раз в этот момент туда заходил Бауэрстайн. Проходя мимо, он мог незаметно подсыпать в кофе яд.
— Но это очень рискованно.
— Но возможно!
— А откуда он мог узнать, что это мамина чашка? Нет, Гастингс, тут концы с концами не сходятся.
Но я не собирался сдаваться:
— Да, я немного увлекся. Зато теперь мне все ясно. Слушай.
И я рассказал Джону о том, как Пуаро решил сделать повторный анализ какао.
— Ничего не понимаю, — перебил меня Джон. — Бауэрстайн ведь уже сделал этот анализ!
— В том-то и дело! Я сам сообразил это только сейчас. Неужели ты не понимаешь? Если Бауэрстайн убийца, то для него было проще простого подменить отравленное какао обычным и отправить его на экспертизу. Теперь понятно, почему там не обнаружили яд. И главное, никому и в голову не придет заподозрить в чем-то Бауэрстайна — никому, кроме Пуаро!
Лишь сейчас я оценил в полной мере проницательность своего друга! Однако Джон, кажется, все еще сомневался.
— Но ведь он утверждал, что какао не может замаскировать вкус стрихнина!
— И ты ему веришь? К тому же наверняка можно как-то смягчить горечь яда. Бауэрстайн в этом деле собаку съел: как-никак — крупнейший токсиколог!