«Что, черт возьми, она вытворяет? — понемногу закипал Бекстрём. — Сначала саботирует мое собственное расследование, потом заявляется ко мне в номер, а минуту спустя предлагает мне мой собственный алкоголь».
— Плесни немного, — сказал он.
Инспектор Анна Сандберг пришла к Бекстрёму просить прощения. Ей, по ее собственным словам, было чертовски стыдно, и Бекстрём стал первой остановкой на пути ее похода в ханоссу. У нее также нашлись слова в собственную защиту: Лёфгрен, как истинный джентльмен, пообещал ей по телефону сразу же предстать перед законом и сдать анализ ДНК. Добровольно и, по сути дела, без всякой на то необходимости, но в данной ситуации это выглядело самым простым выходом для них обоих.
И в том, что она сама не пришла к Бекстрёму и не выложила карты на стол, когда стажер, несмотря на свое обещание, отказался приезжать, не было никакого злого умысла. Всему виной слабость человеческая. Во-первых, она до последнего надеялась, что парень возьмется за ум или, по крайней мере, поможет ей выбраться из, мягко говоря, неприятной ситуации. Во-вторых, даже не догадывалась, чем занимаются Бекстрём и его коллеги. И только после разговора с Левиным все поняла.
— Поэтому мне сейчас надо кое с кем поговорить. С тобой, Бекстрём, с Олссоном и с моим мужем. В любом случае с мужем, — сказала Сандберг, покачала головой и сделала большой глоток из бокала.
«О чем, черт возьми, она говорит? Явно не в своем уме?»
— Ты что, рехнулась? — спросил он. — Неужели собираешься рассказать все Олссону?
Именно так, похоже, и обстояло дело. Она сама решила отдать себя на заклание, и в худшем случае ей придется уйти из полиции и искать себе другую работу.
— Извини, но подобное никак не укладывается у меня в голове. Я, честно говоря, не понимаю, зачем надо докладывать Олссону.
— Иначе он дойдет до всего сам, — процедила Сандберг сквозь зубы. — А такого удовольствия я ему не доставлю.
— Поправь меня, если ошибаюсь, — сказал Бекстрём, — но я говорю о комиссаре Бенгте Олссоне. Специалисте по расследованию ритуальных убийств из смоландских лесов, который решает трудную логическую задачу каждый раз, когда поднимается с унитаза и обнаруживает у себя в руке кусок туалетной бумаги.
— По-твоему, значит, я ничего не должна ему рассказывать? — спросила Сандберг, чье настроение явно резко изменилось в лучшую сторону.
— Нет. — Бекстрём покачал головой. — И никому из тех, кто в курсе событий, тоже, поскольку Левин и Рогерссон уже побеседовали с ними, и они будут лишь качать головами, если ты попытаешься вызвать их на разговор. Забудь об этом.
«Бабы — дуры».
— И моему мужу? — спросила Сандберг. — Он ведь тоже наш коллега, ты же уже знаешь.
— Ему понравится услышать подобное? — поинтересовался Бекстрём со слегка неприязненной миной.
«При мысли о том, что ее муж трудится в отделении участковых, можно опасаться худшего», — подумал он.
— Вряд ли, — сказала Сандберг.
— Тогда я предлагаю и ему ничего не говорить. — Бекстрём пожал плечами и энергично покачал головой. — Кто меньше знает, тот крепче спит.
В ответ Анна Сандберг лишь задумчиво кивнула.
— Могу я налить еще? — спросила она и показала свой пустой бокал.
— Конечно. — Бекстрём подвинул к ней и свою тару. — Плесни и мне тоже. Немного.
«Жаль, что здесь нет Лу, она могла бы кое-чему научиться у настоящего старого врачевателя душ, — подумал он. — Коллега Сандберг, например, уже выглядит совсем иным и вполне приличным человеком. Даже ее груди приподнялись и восстановили свою былую форму. И всего-то после пары порций спиртного и нескольких мудрых слов».
— Наплюй на все это, — сказал Бекстрём и поднял свой бокал. — Полицейскими не становятся. Это уже заложено в природе человека, и настоящий констебль никогда не топит коллегу.
«Пусть даже речь идет о бабе, которой вообще не стоило становиться полицейским».
Вечером после традиционного ужина в отеле Бекстрём и Рогерссон вернулись в номер Бекстрёма, чтобы в спокойной обстановке обсудить свое маленькое дельце и поразмышлять, как им лучше двигаться дальше после фиаско с молодым Лёфгреном. Постепенно весь их запас пива и крепких напитков подошел к концу, и к тому моменту Бекстрём настолько устал, что не смог последовать за Рогерссоном в бар для продолжения дискуссии. В субботу он отсыпался, и его недомоганием не преминул воспользоваться персонал отеля. Эти лентяи не только не стали убирать его комнату, но даже забыли поменять ему полотенца.
39
В ночь с субботы на воскресенье, когда Бекстрём спал в своей оставшейся без перемены постельного белья кровати в номере городского отеля, всего в нескольких сотнях метров от него, в центре Векшё, произошло новое нападение на женщину.
Жертвой стала девятнадцатилетняя девица, возвращавшаяся в одиночестве с какого-то празднества. Когда около трех часов ночи она открыла дверь подъезда дома на Норгатан, где жила, на нее сзади набросился неизвестный мужчина, втолкнул внутрь, опрокинул навзничь на пол и попытался изнасиловать. Жертва кричала и сопротивлялась. Несколько соседей проснулись от шума, а преступник сбежал.
Через пятнадцать минут все уже были подняты по тревоге. Пострадавшую доставили в больницу. Место преступления оцепили, туда незамедлительно прибыли дежурные детектив и эксперт из криминальной полиции, чтобы опросить свидетелей и попытаться отыскать какие-то следы. Три экипажа патрульной службы объезжали район в поисках подозрительных лиц, подкрепление уже находилось в пути, и сразу же зазвонили телефоны охотников за убийцей Линды.
Комиссар Олссон стоял в своем летнем домике, прижимая к уху телефонную трубку, в то время как свободной рукой пытался натянуть на себя брюки и одновременно вспоминал, куда положил ключи от машины. Комиссар Бекстрём продолжал спокойно спать. Наученный прежним опытом, он отключил свой мобильный и набросил куртку на телефон в номере.
Когда утром он спустился на завтрак и Рогерссон рассказал ему о случившемся, все уже, по сути, закончилось, и при ближайшем рассмотрении сама история выглядела довольно странной.
— Я разговаривал с коллегой Сандберг некоторое время назад, — сообщил Рогерссон.
— И что она сказала? — спросил Бекстрём.
— По ее мнению, потерпевшая в чем-то лукавит, — поведал Рогерссон. — И Сандберг считает, что она вроде бы во всем разобралась.
«Малышка Сандберг ничего себе, — подумал Бекстрём. — Да она просто бесподобна».
Вечером Бекстрём позвонил радиорепортерше, но так же, как и в предыдущие выходные, смог послушать только ее автоответчик.
«Значит, она у мамочки?» — подумал он и за неимением лучшего заказал еду и пиво в номер, а потом полночи лежал в кровати и переключал телеканалы, прежде чем заснул.
Ян Левин снова стал видеть сны.
Швеция середины пятидесятых. То самое лето, когда Яну Левину исполнилось семь лет, осенью ему предстоит пойти в школу, и он получил свой первый настоящий велосипед. Огненно-рыжий «Крессент Вэлиант».
Летний домик дедушки и бабушки на острове Блидё в шхерах Стокгольма, папа и он сам. День за днем с безоблачного неба ярко светит солнце. Настоящее индейское лето, и как раз в тот год, казалось, папин отпуск никогда не закончится.
— Почему оно называется индейским, папа? — спрашивает Ян Левин.
— Обычно так говорят, — отвечает отец, — когда выдается по-настоящему теплое и долгое лето.
— Но какое оно имеет отношение к индейцам? — не унимается Ян. — Почему его именно так называют?
— Тогда погода лучше, чем обычно, — отвечает отец, а потом он громко смеется и треплет его за волосы, и в качестве ответа этого вполне достаточно. В то самое лето отец научил его кататься на велосипеде.
Грунтовые дороги, заросли крапивы в кювете. Запах креозота. Папа бежит за ним и придерживает велосипед за багажник, в то время как он сам сжимает руль потными ручонками и изо всех сил давит на педали загорелыми тонкими ножками.
— Я отпускаю, — кричит отец, и, пусть Ян прекрасно знает, что ему надо рулить и крутить педали одновременно, ничего не получается. Он либо правильно держит направление, либо крутит, и иногда папа не успевает вовремя поймать его. Разбитые в кровь колени, синяки на ногах, жгучая крапива, чертополох и шиповник, которые колют его шипами.
— Сейчас мы попробуем снова, — говорит отец и треплет его по волосам, и тогда Ян опять сидит в седле.
Рулит и давит на педали, рулит и давит, и отец отпускает его, и на этот раз не успевает подхватить. И Ян валится в кювет.
А потом он поворачивается, и больше нет уже никакого отца, который сейчас вроде должен прийти ему на помощь, а перед ним стоит коллега Бекстрём и широко ухмыляется.
— Насколько же глупы бывают люди, Левин, — говорит он. — Ты просто не сможешь остановиться без моего чуткого руководства.
Потом он проснулся, пошел в ванную, открыл кран и, пока не пошла холодная вода, массировал себе глаза и виски.
40
Векшё, понедельник 28 июля — понедельник 4 августа
На первой утренней встрече этой недели руководитель расследования со стороны полиции комиссар Бенгт Олссон имел удовольствие сообщить, что им удалось установить новый шведский рекорд. Затеянная Олссоном кампания по сбору проб ДНК в Векшё и его окрестностях развивалась, не сбавляя обороты. И уже в выходные число мужчин, добровольно предоставивших свой генетический материал, достигло пятисот. Сюда также следовало добавить несколько образцов более неясного происхождения, поскольку для их получения, помимо всего прочего, использовались порция жевательного табака, окровавленное бумажное полотенце и обычная яблочная кожура, а также теперь повторно направленное в Государственную криминалистическую лабораторию их старое заключение, где регистрационный номер теперь был замазан.
Будущего коллегу, стажера Лёфгрена, удалось отсеять с помощью обычной ватки на палочке, в то время как с их нынешним коллегой с психологическими проблемами того же результата, похоже, добились, использовав его пристрастие к здоровой пище, причем так, что он сам остался в полном неведении. По какой-то причине комиссар Левин также воспользовался случаем и рассказал, как все происходило, когда устанавливался старый рекорд. Он и Государственная комиссия по расследованию убийств поучаствовали и тогда тоже. Тогда дело касалось насильственной смерти женщины в Даларне, ее звали Петра, и в том случае взяли пробу ДНК едва ли не у пятисот человек, пусть со времени преступления минуло уже несколько лет. То преступление до сих пор оставалось нераскрытым, и на нем фактически поставили крест. Потом Левин, к сожалению, немного отклонился от темы и пустился в долгие личные рассуждения в связи с тем делом.