«Стук… Стук… Стук!..» – начал я снова. «Стук… Стук… Стук!..»
Но Теглев не шевелился, не спрашивал, кто стучит, а только подпер голову рукою.
Видя, что это больше не действует, я спустя немного времени притворился, что просыпаюсь, и, вглядевшись в Теглева, принял удивленный вид.
– Вы разве куда ходили? – спросил я.
– Да, – равнодушно отвечал он.
– Вы все продолжали слышать стук?
– Да.
– И никого не встретили?
– Нет.
– И стук прекратился?
– Не знаю. Теперь мне все равно.
– Теперь? Почему же именно теперь?
Теглев не отвечал.
Мне стало немножко совестно и немножко досадно на него. Сознаться в своей шалости я, однако, не решался.
– Знаете ли что? – начал я. – Я убежден, что все это – одно ваше воображение.
Теглев нахмурился.
– А, вы полагаете!
– Вы говорите: вы слышали стук…
– Я не один стук слышал, – перебил он меня.
– Что же еще?
Теглев качнулся вперед – и закусил губы. Он, видимо, колебался.
– Меня звали! – промолвил он наконец вполголоса и отвернул лицо.
– Вас звали? Кто же вас звал?
– Одна… – Теглев продолжал глядеть в сторону. – Одно существо, про которое я до сих пор только полагал, что оно умерло… А теперь я это наверное знаю.
– Клянусь вам, Илья Степаныч, – воскликнул я, – это все одно воображение!
– Воображение? – повторил он. – Хотите сами убедиться на деле?
– Хочу.
– Ну, так выйдемте на улицу.
VIII
Я наскоро оделся и вместе с Теглевым вышел из избы. Против нее, по ту сторону улицы, не было домов, а тянулся низкий, местами сломанный плетень, за которым начинался довольно крутой спуск на равнину. Туман по-прежнему окутывал все предметы – и за двадцать шагов почти ничего не было видно. Мы с Теглевым дошли до плетня и остановились.
– Вот здесь, – промолвил он и понурил голову. – Стойте, молчите – и слушайте! – Я, так же как он, приник ухом – и, кроме обычного, до крайности слабого, но повсеместного ночного гула, этого дыханья ночи, не услышал ничего. Изредка переглядываясь друг с другом, простояли мы неподвижно несколько минут – и уже собирались идти дальше…
«Илюша!» – почудился мне шепот из-за плетня.
Я глянул на Теглева – но он, казалось, ничего не слыхал – и по-прежнему держал голову понуро.
«Илюша… а Илюша…» – раздалось явственнее прежнего – настолько явственно, что можно было понять: эти слова произнесла женщина.
Мы оба разом вздрогнули – и уставились друг на друга.
– Что? – спросил меня шепотом Теглев. – Теперь не будете сомневаться?
– Постойте, – отвечал я ему так же тихо, – это еще ничего не доказывает. Надо посмотреть, нет ли кого? Какой-нибудь шутник…
Я перескочил через плетень – и пошел по тому направлению, откуда, сколько я мог судить, принесся голос.
Под ногами я почувствовал мягкую, рыхлую землю; длинные полосы гряд пропадали в тумане. Я находился в огороде. Но ничего не шевелилось ни вокруг меня, ни впереди. Все как бы замерло в онемении сна. Я сделал еще несколько шагов.
– Кто тут? – закричал я не хуже Теглева.
Прррр! – вспугнутый перепел выскочил из-под самых ног моих и полетел прочь, прямо, как пуля. Я невольно пошатнулся… Что за глупость!
Я глянул назад. Теглев виднелся на том же самом месте, где я его оставил. Я приблизился к нему.
– Напрасно вы будете звать, – промолвил он. – Этот голос дошел до нас… до меня… издалека.
Он провел рукой по лицу – и тихими шагами направился через улицу домой. Но я не хотел так скоро сдаться и вернулся в огород. Что действительно кто-то три раза кликнул «Илюшу» – в этом я никак сомневаться не мог; что в этом зове было что-то жалобное и таинственное – в этом я тоже должен был самому себе признаться… Но кто знает, быть может, все это только казалось непонятным, а на деле объяснялось так же просто, как и тот стук, который взволновал Теглева?
Я отправился вдоль плетня, от времени до времени останавливаясь и посматривая кругом. Подле самого плетня, в недальнем расстоянии от нашей избы, росла старая кудрявая ветла; большим черным пятном выдавалась она среди общей белизны тумана, той тусклой белизны, которая хуже темноты слепит и притупляет взор. Вдруг мне почудилось, будто что-то, довольно крупное, живое, ворохнулось на земле возле той ветлы. С восклицанием: «Стой! Кто это?» – бросился я вперед. Послышались легкие, словно заячьи шаги; мимо меня быстро шмыгнула скорченная фигура, мужская ли, женская ли – я разобрать не мог… Я хотел схватить ее, но не успел, споткнулся, упал и обжег лицо о крапиву. Приподнимаясь и опираясь на землю, я почувствовал что-то жесткое под рукою: то был резной медный гребешок на шнурке, вроде тех, которые наши крестьяне носят на поясе.
Дальнейшие мои разыскания остались тщетными – и я с гребешком в руке и с остреканными щеками вернулся в избу.
IX
Я застал Теглева сидящим на лавке. Перед ним на столе горела свечка – и он что-то записывал в небольшой альбомчик, который постоянно носил с собою. Увидав меня, он проворно сунул альбомчик в карман и принялся набивать трубку.
– Вот, батюшка, – начал я, – какой трофей я из моего похода принес! – Я показал ему гребешок и рассказал, что со мной случилось около ветлы. – Я, должно быть, вора вспугнул, – прибавил я. – Вы слышали, вчера у нашего соседа украли лошадь?
Теглев холодно улыбнулся и закурил трубку. Я уселся возле него.
– И вы все по-прежнему уверены, Илья Степаныч, – промолвил я, – что голос, который мы слышали, прилетел из тех неведомых стран?..
Он остановил меня повелительным движением руки.
– Ридель, – начал он, – мне не до шуток, и потому прошу вас также не шутить.
Теглеву действительно было не до шуток. Лицо его изменилось. Оно казалось бледнее, выразительнее – и длиннее. Его странные, «разные» глаза тихо блуждали.
– Не думал я, – заговорил он снова, – что я когда-нибудь сообщу другому… другому человеку то, что вы сейчас услышите и что должно было умереть… Да, умереть в груди моей; но, видно, так нужно – да и выбору мне нет. Судьба! Слушайте.
И он сообщил мне целую историю.
Я уже сказал вам, господа, что повествователь он был плохой; но не одним неумением передавать случившиеся с ним самим события поразил он меня в ту ночь; самый звук его голоса, его взгляды, движения, которые он производил пальцами, руками – все в нем, одним словом, казалось неестественным, ненужным, фальшью наконец. Я был еще очень молод и неопытен тогда – и не знал, что привычка риторически выражаться, ложность интонаций и манер до того может въесться в человека, что он уже никак не в состоянии отделаться от нее: это своего рода проклятие. В последствии времени мне случилось встретиться с одной дамой, которая таким напыщенным языком, с такими театральными жестами, с таким мелодраматическим трясением головы и закатыванием глаз рассказывала мне о впечатлении, произведенном на нее смертью ее сына – об ее «неизмеримом» горе, об ее страхе за собственный рассудок, что я подумал про себя: «Как эта барыня врет и ломается! Она своего сына вовсе не любила!» А неделю спустя я узнал, что бедная женщина действительно с ума сошла. С тех пор я стал гораздо осторожнее в своих суждениях и гораздо меньше доверял собственным впечатлениям.
X
История, которую рассказал мне Теглев, была вкратце следующая. У него в Петербурге, кроме сановного дяди, жила тетка, женщина не сановная, но с состоянием. Будучи бездетной, она взяла к себе в приемыши девочку, сиротку, из мещанского сословия, дала ей приличное воспитание и обращалась с ней как с дочерью. Звали ее Машей. Теглев виделся с нею чуть не каждый день. Кончилось тем, что они оба друг в друга влюбились, и Маша отдалась ему. Это вышло наружу. Тетка Теглева страшно рассердилась, с позором прогнала несчастную девушку из своего дома и переехала в Москву, где взяла барышню из благородных к себе в воспитанницы и наследницы. Вернувшись к прежним родственникам, людям бедным и пьяным, Маша терпела участь горькую. Теглев обещался жениться на ней – и не исполнил своего обещания. В последнее свое свидание с нею он принужден был высказаться: она хотела узнать правду – и добилась ее. «Ну, – промолвила она, – коли мне не быть твоей женою, так я знаю, что мне остается сделать». С этого последнего свиданья прошло недели две с лишком.
– Я ни на минуту не обманывался насчет значения ее последних слов, – прибавил Теглев, – я уверен, что она покончила с жизнью, и… и что это был ее голос, что это она звала меня туда… за собою… Я узнал ее голос… Что ж, один конец!
– Но отчего же вы не женились на ней, Илья Степаныч? – спросил я. – Вы ее разлюбили?
– Нет, я до сих пор люблю ее страстно!
Тут я, господа, уставился на Теглева. Вспомнился мне другой мой знакомый, человек очень смышленый, который, обладая весьма некрасивой, неумной и небогатой женой и будучи очень несчастлив в супружестве, на сделанный ему при мне вопрос: почему же он женился? Вероятно, по любви? – отвечал: «Вовсе не по любви! А так!» А тут Теглев любит страстно девушку и не женится. Что ж, и это тоже – так?!
– Отчего же вы не женитесь? – спросил я вторично.
Сонливо-странные глаза Теглева забегали по столу.
– Этого… в немногих словах… не скажешь, – начал он запинаясь. – Были причины… Да притом она… мещанка. Ну и дядя… Я должен был принять и его в соображение.
– Дядю вашего? – вскрикнул я. – Но на какой черт вам ваш дядя, которого вы только и видите, что в Новый год, когда с поздравлением ездите? На его богатство рассчитываете? Да у него самого чуть не дюжина детей!
Я говорил с жаром… Теглева покоробило, и он покраснел… Покраснел неровно, пятнами.
– Прошу не читать мне нотаций, – промолвил он глухо. – Впрочем, я не оправдываюсь. Загубил я ее жизнь – и теперь надо будет долг выплатить…
Он опустил голову – и умолк. Я тоже ничего сказать не нашелся.