Так мы сидели с четверть часа. Он глядел в сторону, а я глядел на него и заметил, что волосы у него надо лбом как-то особенно приподнялись и завились кудрями, что, по замечанию одного военного лекаря, на руках которого перебывало много раненых, всегда служит признаком сильного и сухого жара в мозгах… Опять мне пришло в голову, что над этим человеком действительно тяготеет рука судьбы и что товарищи его недаром видели в нем нечто фатальное. И в то же время я внутренно осуждал его. «Мещанка! – думалось мне. – Да какой же ты аристократ?»
– Может быть, вы меня осуждаете, Ридель, – начал вдруг Теглев, как бы угадав, о чем я думал. – Мне самому… очень тяжело. Но как быть? Как быть?
Он оперся подбородком на ладонь и принялся покусывать широкие и плоские ногти своих коротких и красных, как железо твердых пальцев.
– Я того мнения, Илья Степаныч, что надо вам сперва удостовериться, точно ли ваши предположения справедливы… Быть может, ваша любезная здравствует. («Сказать ему о настоящей причине стука? – мелькнуло у меня в голове. – Нет, после».)
– Она мне ни разу не писала с тех пор, как мы в лагере… – заметил Теглев.
– Это еще ничего не доказывает, Илья Степаныч.
Теглев махнул рукою.
– Нет! Ее уже, наверное, больше на свете нет. Она меня звала…
Он вдруг повернулся лицом к окну.
– Опять кто-то стучит!
Я невольно засмеялся.
– Ну, уж извините, Илья Степаныч! На сей раз это у вас нервы. Видите: рассветает. Через десять минут солнце взойдет – теперь уже четвертый час, а привиденья днем не действуют.
Теглев бросил на меня сумрачный взгляд и, промолвив сквозь зубы: «Прощайте-с», лег на лавку и повернулся ко мне спиною.
Я тоже лег – и, помнится, прежде чем заснул, подумал, что к чему это Теглев все намекает на то, что намерен… лишить себя жизни! Что за вздор! Что за фраза! По собственной воле не женился… бросил… а тут вдруг убить себя хочет! Смысла нет человеческого! Нельзя не порисоваться!
С этими мыслями я заснул очень крепко, и когда я открыл глаза, солнце стояло уже высоко на небе – и Теглева не было в избе…
Он, по словам его слуги, уехал в город.
XII
Я провел весьма томительный и скучный день. Теглев не возвратился ни к обеду, ни к ужину; брата я и не ожидал. К вечеру опять распространился густой туман, еще пуще вчерашнего. Я лег спать довольно рано. Стук под окном разбудил меня.
Пришла моя очередь вздрогнуть!
Стук повторился – да так настойчиво-явственно, что сомневаться в его действительности было невозможно. Я встал, отворил окно и увидал Теглева. Закутанный шинелью, в надвинутой на глаза фуражке, он стоял неподвижно.
– Илья Степаныч! – воскликнул я. – Это вы? Мы прождались вас. Войдите. Али дверь заперта?
Теглев отрицательно покачал головою.
– Я не намерен войти, – произнес он глухо, – я хотел только попросить вас передать завтра это письмо батарейному командиру.
Он протянул мне большой куверт, запечатанный пятью печатями. Я изумился – однако машинально взял куверт. Теглев тотчас отошел на середину улицы.
– Постойте, постойте, – начал я, – куда же вы? Вы только теперь приехали? И что это за письмо?
– Вы обещаетесь доставить его по адресу? – промолвил Теглев и отступил еще на несколько шагов. Туман запушил очертания его фигуры. – Обещаетесь?
– Обещаюсь… но сперва…
Теглев отодвинулся еще дальше – и стал продолговатым, темным пятном.
– Прощайте! – раздался его голос. – Прощайте, Ридель, не поминайте меня лихом… И Семена не забудьте…
И самое пятно исчезло.
Это было слишком. «О фразер проклятый! – подумал я. – Нужно же тебе все на эффект бить!» Однако мне стало жутко; невольный страх стеснял мне грудь. Я накинул шинель и выбежал на улицу.
XIII
Да, но куда было идти? Туман охватил меня со всех сторон. На пять, на шесть шагов вокруг он еще сквозил немного, а дальше так и громоздился стеною, рыхлый и белый, как вата. Я взял направо по улице деревушки, которая тут же прекращалась: наша изба была предпоследняя с краю, а там начиналось пустынное поле, кое-где поросшее кустами; за полем, с четверть версты от деревни, находилась березовая рощица – и через нее протекала та самая речка, которая несколько ниже огибала деревню. Все это я знал хорошо, потому что много раз видел все это днем; теперь же я ничего не видел – и только по большей густоте и белизне тумана мог догадываться, где опускалась почва и протекала речка. На небе бледным пятном стоял месяц – но свет его не в силах был, как в прошлую ночь, одолеть дымную плотность тумана и висел наверху широким матовым пологом. Я выбрался на поле – прислушался… Нигде ни звука; только кулички посвистывали.
– Теглев! – крикнул я. – Илья Степаныч! Теглев!
Голос мой замирал вокруг меня без ответа; казалось, самый туман не пускал его дальше.
– Теглев! – повторил я.
Никто не отозвался.
Я пошел вперед наобум. Раза два я наткнулся на плетень, раз чуть не свалился в канаву, чуть не споткнулся о лежавшую на земле крестьянскую лошаденку…
– Теглев! Теглев! – кричал я.
Вдруг, позади меня, в самом близком расстоянии, послышался негромкий голос:
– Ну вот я… Что вы хотите от меня?
Я быстро обернулся.
Передо мною, с опущенными руками, без фуражки на голове стоял Теглев. Лицо его было бледно; но глаза казались оживленными и больше обыкновенного… Он протяжно и сильно дышал сквозь раскрытые губы.
– Слава богу!.. – воскликнул я в порыве радости, – и схватил его за обе руки. – Слава богу! Я уже отчаивался найти вас. И не стыдно вам так пугать меня? Илья Степаныч, помилуйте!
– Что вы хотите от меня? – повторил Теглев.
– Я хочу… я хочу, во-первых, чтобы вы вместе со мною вернулись домой. А во-вторых, я хочу, я требую, требую от вас, как от друга, чтобы вы немедленно мне объяснили, что значат ваши поступки – и это письмо к полковнику? Разве с вами в Петербурге случилось что-нибудь неожиданное?
– Я в Петербурге нашел именно то, что ожидал, – отвечал Теглев, все не трогаясь с места.
– То есть… вы хотите сказать… ваша знакомая… эта Маша…
– Она лишила себя жизни, – торопливо и как бы со злостью подхватил Теглев. – Третьего дня ее похоронили. Она не оставила мне даже записки. Она отравилась.
Теглев поспешно произносил эти страшные слова, а сам все стоял неподвижно, как каменный. Я всплеснул руками.
– Неужели? Какое несчастье! Ваше предчувствие сбылось… Это ужасно!
В смущении я умолк. Теглев тихо и как бы с торжеством скрестил руки.
– Однако, – начал я, – что же мы стоим здесь? Пойдемте домой.
– Пойдемте, – сказал Теглев. – Но как мы найдем дорогу в этом тумане?
– В нашей избе огонь в окнах светит – мы и будем держаться на него. Пойдемте.
– Ступайте вперед, – ответил Теглев. – Я за вами.
Мы отправились. Минут с пять шли мы – и путеводный наш свет не показывался; наконец он блеснул впереди двумя красными точками. Теглев мерно выступал за мною. Мне ужасно хотелось поскорей добраться домой и узнать от него все подробности его несчастной поездки в Петербург. Пораженный тем, что он сказал мне, я, в припадке раскаяния и некоторого суеверного страха, не дойдя еще до нашей избы, сознался ему, что вчерашний таинственный стук производил я… И какой трагический оборот приняла эта шутка!
Теглев ограничился замечанием, что я тут ни при чем – что рукой моей водило нечто другое и что это только доказывает, как мало я его знаю. Голос его, странно спокойный и ровный, звучал над самым моим ухом.
– Но вы меня узнаете, – прибавил он. – Я видел, как вы вчера улыбнулись, когда я упомянул о силе воли. Вы меня узнаете – и вы вспомните мои слова.
Первая изба деревни, как некое темное чудище, выплыла из тумана перед нами… Вот вынырнула и вторая, наша изба – и моя лягавая собака залаяла, вероятно, почуявши меня.
Я постучал в окошко.
– Семен! – крикнул я теглевскому слуге. – Эй, Семен! Отвори нам поскорей калитку.
Калитка стукнула и распахнулась; Семен шагнул через порог.
– Илья Степаныч, пожалуйте, – промолвил я и оглянулся.
Но никакого Ильи Степаныча уже не было за мною. Теглев исчез, словно в землю провалился.
Я вошел в избу, как ошалелый.
XIV
Досада на Теглева, на самого себя сменила изумление, которое сначала овладело мною.
– Сумасшедший твой барин! – накинулся я на Семена. – Как есть сумасшедший! Поскакал в Петербург, потом вернулся – да и бегает зря! Я было залучил его, до самых ворот привел, и вдруг – хвать! – опять удрал! В этакую ночь не сидеть дома! Нашел время гулять!
«И зачем это я выпустил его руку!» – укорял я самого себя.
Семен молча поглядывал на меня, как бы собираясь сказать что-то, но, по обычаю тогдашних слуг, только потоптался немножко на месте.
– В котором часу он уехал в город? – спросил я строго.
– В шесть часов утра.
– И что же – он казался озабоченным, грустным?
Семен потупился.
– Наш барин – мудреный, – начал он, – кто его понять может? Как собрался в город, новый мундир подать себе велел – ну и завился.
– Как завился?
– Волосы завил. Я им и щипцы приспособлял.
Этого я, признаюсь, не ожидал.
– Известна тебе одна барышня, – спросил я Семена, – Ильи Степаныча приятельница – зовут ее Машей?
– Как нам Марьи Анемподистовны не знать? Барышня хорошая.
– Твой барин в нее влюблен, в эту Марью… Ну и так далее?
Семен вздохнул.
– От этой от самой от барышни и пропадать Илье Степанычу. Потому: любят они ее ужаственно, а в супружество взять не решаются – и бросить ее тоже жаль. От этого от самого ихнего малодушия. Уж очень они ее любят.
– Да что, она – хорошенькая? – полюбопытствовал я.
Семен принял серьезный вид.
– Господа таких любят.
– А на твой вкус?
– Для нас… статья не подходящая – вовсе.
– А что?
– Телом оченно худы.
– Если бы она умерла, – начал я снова, – ты полагаешь, Илья Степанович ее не пережил бы?