– Где он? – крикнул Лайам. – Куда он делся?
И вся растерянная ватага ввалилась в комнату.
Женщина беспомощно указала на открытое окно.
– За ним! – прорычал Лайам.
Весь рой сорванцов мгновенно устремился через комнату к окну и вырвался наружу. Стена была невысокая, за ней начиналась стройплощадка, валялись кирпичи, доски, мусор; мальчишки перепрыгнули через все это и выскочили на Касл-стрит – стайка разъяренных оводов, преследующих быка.
Воображаемого быка.
Актриса захлопнула окно и длинно, судорожно перевела дух. Она была на пределе сил, ноги ее едва держали. Тяжело дыша, она снова заперла дверь, задвинула шторы и сняла парик. Приподняла подол; отстегнув застежку, сбросила с себя брюки, скрывавшиеся под юбкой, и швырнула их в кучу скомканной за дверью одежды – к валявшимся там рубашке, жилету и пиджаку. Тяжело присела к гримировальному столику. Постепенно ее дыхание успокоилось. Она распустила свои туго уложенные черные волосы, вынула окровавленный нож из ножен, пристегнутых к ноге ниже колена, и вытерла его шелковым платком. Посмотрела на свое отражение в зеркале – прямо и в профиль – и загадочно улыбнулась.
Невероятное предположение Джима оказалось не таким уж невероятным.
– Женщина? Как ее зовут?
– Кармен Изабелла Руис-и-Солер, сэр. Она актриса.
– Надежная?
– По крайней мере, я знаю, как ею манипулировать, сэр.
– Ну-ну. Должен признать, что до сих пор вы меня ни разу не подводили, хотя этот ваш план – один из самых сумасшедших, какие только можно представить. Продолжайте, Блайхредер, и держите меня в курсе дела.
Мы с вами перенеслись на тысячу километров к востоку, в Берлин. Слова, которые мы только что слышали, принадлежат пожилому, свирепого вида господину – круглоголовому, лысому, с глазами навыкате и длинными висячими усами. Он оглядывается, коротко кивает и спешит к выходу, где его ждет экипаж. Секретари в приемной кланяются, слуги распахивают двери, чиновники торопятся за ним с папками документов, вокруг царит нервная суета, почти паника. Еще бы – ведь это сам великий канцлер, принц Отто фон Бисмарк!
Человек, оставшийся в кабинете, нащупывает подлокотники кресла и медленно садится. Это банкир, человек примерно одних лет с Бисмарком, но совершенно лишенный начальственной энергии канцлера. Блайхредер больше походит на ученого мыслителя: благородный лысеющий лоб, бакенбарды, полузакрытые глаза, тонкий нос с маленькой горбинкой. Он ждет, пока его секретарь затворит дверь.
– Итак, Юлиус, – произносит он, – как ты это все понимаешь?
Это их обычная игра. Молодой секретарь должен, используя известные факты, угадать неизвестные ему связи между фактами и предположительный план, который изберет утонченный и глубокий ум его начальника.
– Рацкавия… Не то ли это место, где только что убили кронпринца? Я видел что-то такое в сегодняшних телеграммах… Маленькое королевство на границе с Богемией. Живописная церемония – что-то связанное с флагом…
– Так-так. Пока все правильно.
– Ага, я начинаю соображать. Что-то они там такое добывают в горах. Олово?
– Никель. Очень хорошо, Юлиус. Дальше?
– Но при чем тут испанская актриса… Нет, не понимаю! Слишком мудрено для меня.
– Тогда я вам объясню. Подойдите к голубому шкафу и достаньте, пожалуйста, папку с надписью Тальгау.
Секретарь отпирает шкаф, а руки банкира тем временем бесшумно движутся по столу, чуть-чуть передвигая перо, расправляя промокательную бумагу, снимая невидимые пылинки, поглаживая маленький стеклянный глобус.
Наконец секретарь с папкой в руках возвращается к столу. Блайхредер откидывается в кресле, заводит за голову сцепленные ладони и прикрывает глаза.
– Итак, читайте, – приказывает он, приготовившись сосредоточенно слушать.
Глава пятаяЭтикет
Следующий день для Бекки прошел в сплошной магазинной лихорадке. Делать платья на заказ было уже поздно, пришлось покупать готовые и кое-где поправлять и подгонять по фигуре. Графиня наблюдала за всем прищуренным оком, время от времени отдавая краткие распоряжения фрау Винтер, переводившей их на английский для продавцов галантереи, тканей и готового платья. Нужно было еще купить чемоданы и дорожный сундук; кроме того, Бекки, помня истинную цель своего путешествия, настояла на покупке тетрадей и книг для Аделаиды. Как же иначе она будет ее учить? Времени выбирать книги не было, так что Бекки, не долго думая, взяла сказки про Алису и «Черную красавицу»… А еще настольную игру «ходилки-бродилки», шахматную доску с набором шашек и шахмат, а также стопку дешевых приключенческих романов, иллюстрированных ее мамой. Все пойдет в дело!
Их бабушка, старенькая и прикованная к постели, весь день испытывала беспокойство, понимая, что происходит что-то необычное. Вечером, когда уже зажгли лампу, Бекки подсела к ней и все рассказала. Старушка вряд ли много поняла, но успокоилась и, вложив свою бледную, как бумага, руку в ладонь внучки, мирно уснула. Бекки предстояло еще сделать последние приготовления – упаковать вещи, проверить по списку, не забыто ли что. Наутро, недоспав, позавтракать, торопливо обнять мать и бабушку, вытереть слезы – и в путь.
Во время переезда по Ла-Маншу море штормило, но морская болезнь – неподходящая тема для обсуждения, все учебники этикета с этим согласятся. А этикет был главной проблемой, занимавшей Бекки с той минуты, как они сошли на твердую землю, ибо, как только они оказались в поезде, графиня принялась учить ее и Аделаиду тысяче вещей, о которых они и не подозревали: как обращаться к государственному канцлеру, кто выше по рангу – младший сын графа или старший сын барона, как правильно очищать апельсин, с чего начинать разговор с епископом, и так далее, и так далее, пока у них в головах не зазвенело.
В промежутках между уроками графини, посвященными придворным правилам и этикету, Бекки учила Аделаиду читать и писать, а также немецкому языку. Любая другая запросила бы пощады, но Аделаида была упорная девушка; единственным признаком усталости была все чаще проступавшая между ее бровей крохотная морщинка, но и та разглаживалась, когда они с принцем или с Бекки играли в хальму, «ходилки-бродилки» или в какую-нибудь другую игру. К удивлению Бекки, она очень быстро научилась шашкам (хотя раньше в них никогда не играла) и уже с третьей партии начала обыгрывать свою учительницу. Потом, заинтересованная видом шахматных фигурок, Аделаида настояла, чтобы ее учили и шахматам. В общем, время летело очень быстро.
Вечером того же дня они проехали Эссен, центр металлургических заводов Круппа. Солнце на закате казалось багровым от клубящегося в воздухе дыма, и они могли слышать гул множества тяжелых молотов, кующих орудия и броню.
– Вот причина всей этой заварушки, – заметил Джим Тейлор, пришедший немного посидеть с Бекки. – Альфреду Круппу нужен никель. Как себя чувствует принцесса?
– Трудится, как целый завод. Боюсь, не выдержит.
– Что же, это ваше дело – дать ей немного передышки. Сыграйте с ней в паркези, например.
– Не хотите ли поиграть с нами?
– Да вы что, шутите? У меня есть дела поважней. Болтать с графом, курить сигары и тому подобное…
Он уже перестал быть мистером Тейлором, сделавшись просто Джимом. Бекки все больше узнавала его, и он все больше ей нравился. Она мысленно пыталась составить его словесный портрет для письма домой, но описание ей не давалось: очень уж он был не похож на тех молодых людей, о которых Бекки слыхала или читала (ее собственный опыт в этом отношении был слишком мал). На первый взгляд он представлялся легкомысленным и беззастенчивым, но это впечатление плохо вязалось с тем тактом и деликатностью, которые он проявлял в общении с аристократами, причем в его обращении не было и намека на униженность, искательство или пресмыкание. Казалось, он считал себя их ровней – может быть, самонадеянное допущение, но он держался его как ни в чем не бывало. Пожалуй, часть этой самоуверенности происходила от его внешнего вида – атлетической осанки, немного развязной походки, модной одежды, которую он носил со щегольским шиком; но другая часть шла от его веселых, с кошачьей зеленью глаз, от оживляющего их иронического блеска, просто-напросто от ощущения, что он по своему уму превосходит любого из своих нынешних собеседников. И еще – хотя этого, конечно, она никогда бы не написала в письме матери – вокруг него чувствовалась какая-то атмосфера опасности, готовности, если надо, драться – и драться насмерть, в упоении риска и боя.
Безусловно, он не был тем, кого называют джентльменом. Он был чем-то в тысячу раз интересней. В общем, единственным, что не давало Бекки окончательно потерять голову, был тот очевидный факт, что Джим был влюблен в Аделаиду, – тоже нелегкая проблема для всех. Но и об этом не стоило говорить матери.
На второй день, ближе к вечеру, пейзаж за окном стал меняться. Поезд, пыхтя и порою замедляя ход, двигался сквозь горы, которые чем более приближались к югу, тем становились выше. Требовалось уже высунуться из окна, чтобы увидеть их верхушки – зазубренные известняковые гребни, розовые в свете заката, – и цепляющиеся за них клочья облаков оранжевых, абрикосовых и пастельно-желтых оттенков. Склоны гор покрывали темно-зеленые сосны, и однажды на лесной поляне они заметили настоящего охотника с ружьем, рожком и прыгающей вокруг него собакой. Бекки ощущала прилив неведомых ей дотоле чувств: это был ее пейзаж, ее горы, ее родина. Наконец-то она вернулась домой.
Клубы паровозного дыма на ночной станции, красный ковер, кланяющиеся и снимающие шляпы чиновники, слуги, торопящиеся ухватить чемоданы и сундуки, чтобы загрузить ими две ожидающие кареты. Траур повсюду – все в черном, флаги приспущены, скорбь по убиенному кронпринцу; и в то же время с площадей и городских садов, из Лабиринта роз в Испанском парке на берегу реки доносится игривая музыка, оркестры (получающие деньги от специального музыкального налога на туристов) гремят трубами, исполняя пьесы Вебера, Штрауса и Зуппе. Непрерывно гудит большой соборный колокол, и одновременно из переулков, приютивших старые церквушки, отзывается множество меньших колоколов, отбивающих время. Дым дорогих сигар и запах весенних цветов смешивается в воздухе с ароматом бифштексов, жареных сосисок и кислой капусты. Они проезжали под нависающими козырьками старинных зданий, под балконами, заставленными алой геранью, мимо освещенных окон кафе и винных погребков, набитых оленьими рогами, чучелами барсуков и прочими охотничьими трофеями. Темная и быстрая река блестела в сумерках, и где-то там, на другом ее берегу, возвышалась Эштенбургская скала с Красным Орлом, реющим над городом так же, как и шестьсот лет назад.