щения. Как я завидовал брату в тот день, когда он плясал танец мужчины! Как мне хотелось вместе с братом под грохот бубнов пройти испытание! То, что белым кажется кровавым обычаем, для нас – естественно.
Мы молчали.
– А сколько есть обычаев у белых, – продолжал я через минуту, – с которыми мы не можем согласиться и считаем их неестественными.
В беседе время проходило быстро, и наконец показалось наше селение. Танто привстал на коне и трижды издал крик ястреба. Услышав ответный крик, он поднял вверх сжатые кулаки, затем прижал их к своим щекам. Это был знак для воинов-часовых, что мы едем с друзьями.
Проезжая мимо одной из скал, мы увидели на её вершине трёх воинов в цветных попонах. Они внимательно к нам присматривались. Миновав их, мы уже прямой дорогой направились к виднеющимся шатрам селения. Антачи и Захан стали какие-то неспокойные, и я сказал им:
– Мои белые братья напрасно тревожатся – ведь они едут к друзьям.
Они улыбнулись мне, но за улыбкой таился страх.
Тауга давно умчался вперёд и уже, наверное, возился с другими собаками у шатров.
Наконец мы въехали в селение. Воины и женщины не обращали на нас внимания, как будто белые ежедневно гостили здесь. Только дети при виде группы бросали свои игры, с разинутыми ртами смотрели на нас своими чёрными, как угольки, глазёнками.
Остановились мы перед шатром брата. Навстречу нам выбежала Тинглит, но, увидев сидящих за нашими спинами белых, застыла на месте.
– Пусть моя жена поднимет голову и приветствует бледнолицых – они друзья.
Тинглит кивнула юношам и подняла в приветствии руку.
Мы соскочили с коней и пронзительным свистом погнали их в пасущийся недалеко табун. Брат пригласил нас в шатёр, к пылающему огню. Белые юноши с любопытством рассматривали внутренность типи, взгляды их скользили по кожаным щитам, по лукам и по копьям, украшенным сверху донизу орлиными перьями. Они присматривались к глиняной утвари, разрисованной цветными узорами, к мехам, к циновкам, отделанным шерстью карибу. Всё их занимало и удивляло.
– Мои братья впервые в индейском селении? – спросил я.
– Впервые, – ответил Антачи, – хотя охотников из разных индейских племён мы видели у отца Жана. Отец его служит в одной из факторий компании Гудзонова залива. Там индейцы обменивали у него меха на изделия белых. А в индейском селении нам ещё не приходилось бывать.
Во время нашего разговора Танто вышел из шатра и через несколько минут вернулся с Горькой Ягодой. На голове у колдуна был скальп бизона с рогами, покрашенными в красный цвет, с его плеч свешивалась мягкая оленья шкура, слегка подпалённая над огнём до светло-бронзового цвета. Из-под лохматого скальпа на белых смотрели чёрные, глубоко сидящие блестящие глаза, полуприкрытые веками. Мрачный колдун даже на нас произвёл неприятное впечатление, о белых же юношах, впервые встретившихся с Горькой Ягодой, и говорить не приходится.
Он постоял молча и неподвижно в красных отблесках огня, похожий на лесного духа или на одну из резных фигур на тёмном столбе – тотеме, и наконец заговорил на языке кенаев. Его глубокий голос, казалось, звучал тоже не поземному:
– Пусть белые юноши спокойно отдыхают среди шеванезов. Пусть ненависть никогда не войдёт в их сердца, а любовь и доброта победят зло.
Слова эти как-то не шли к грозному виду колдуна, однако сказал их он, они родились из его уст, как чистая вода из горного родника.
Он подошёл к Захану, присел около него на корточки, снял ремни, скреплявшие лубки, внимательно осмотрел сломанную руку и приказал жене Танто нагреть воду. Когда вода начала кипеть, он бросил в неё немного какой-то травы и кусочек медвежьего жира.
Я с удивлением посмотрел на колдуна: зачем бросать траву в воду? Горькая Ягода заметил мой вопросительный взгляд.
– Бледнолицые не привыкли переносить боль, – ответил он на мой немой вопрос, – а эта трава смягчает боль.
Когда вода немного остыла, Горькая Ягода приказал юноше погрузить в неё сломанную руку. Прошло время, достаточное, чтобы спеть одну песню, и колдун приказал вынуть руку: она покраснела, от неё шёл пар. Затем Горькая Ягода приготовил широкие полосы из свежего лыка и две тоненькие дощечки – такие женщины применяют для коромысел, чтобы носить младенцев. По его знаку Захан приблизился к нему, колдун поудобнее взял руку юноши в свои сильные ладони и начал тщательно ощупывать её вблизи сломанной кости. В какой-то миг он сильно нажал пальцами на место перелома и молниеносно натянул руку. Раздался еле слышный треск и громкое восклицание юноши. Колдун беззвучно рассмеялся и, искусно наложив дощечки, перевязал лыком место перелома.
– Мехец (готово), – кратко произнёс колдун, встал и вышел так же тихо, как и вошёл.
– Са faisait mal? (Это больно? (франц.)) – спросил Антачи своего друга.
– Pas du tout! (Совсем нет! (франц.)) Я только испугался – что-то вдруг хрустнуло в моей руке.
Они говорили на своём языке, очевидно стесняясь нас.
Вошла Тинглит и принесла печёные оленьи рёбра. От вкусного запаха у нас засосало под ложечкой. Ведь мы почти целый день не ели!
Свежая оленина быстро исчезла, настроение улучшилось. Испарилось непонятное беспокойство, вызванное в нас шаманом.
– Когда друзья моего мужа почувствуют голод, – обратилась Тинглит к белым на языке кенаев, – они могут утолить его в любую минуту в любом шатре.
У нас едят тогда, когда чувствуют голод. Специального времени для приёма пищи, как у белых, нет. Еда в каждом шатре доступна всем, и можно, не спрашивая владельца, распоряжаться его запасами.
Затем к нам в шатёр пришёл отец. Он сел вблизи огня, закурил трубку и, помедлив, спросил:
– Расскажут ли мои сыновья о борьбе с серым медведем и о спасении двух белых юношей?
Я посмотрел на Танто: ему, как старшему, следовало рассказывать.
Брат посмотрел сперва на меня с отцом, затем на Антачи и Захана и наконец начал говорить.
Короткими фразами, помогая себе жестами, Танто рассказал о борьбе и смерти гризли. Свой рассказ он закончил описанием обратного пути и упомянул о разговоре с белыми юношами, из которого стало известно, что обнаруженные нами следы принадлежали им.
Отец улыбнулся и спросил белых, тоже на языке кенаев:
– Что же, каждое лето проводят в лесах друзья моих сыновей?
– Да, мы очень любим леса, хотя ещё не изучили их хорошо, а летом у нас перерыв в учёбе, – ответил Антачи. – День, когда мы познакомились с Сат-Оком, Неистовой Рысью и Танто, будет для нас большим днём. За это короткое время мы лучше узнали вашу жизнь, чем могли бы узнать, прочтя сотни книг о вашей жизни и обычаях.
– Что такое книги? – спросил я.
Мне ответил Захан:
– Книги составляются из многих говорящих бумаг, на которых чёрными значками описана история какого-нибудь народа.
Больше я не посмел спрашивать, потому что и так слишком много разговаривал в присутствии белых, а это мужчине не пристало.
Отец всё это время сидел в молчании, прислушиваясь к нашему разговору. Иногда он бросал быстрый взгляд на лицо Антачи, потом снова слегка опускал голову и прислушивался к словам белого юноши.
Танто первый заметил странное поведение отца. Он положил мне руку на плечо и «языком пальцев» обратил моё внимание на отца. Затем я положил руку брата на бедро и, нажимая и проводя пальцами соответствующим образом, ответил: «Отец что-то заметил у нашего белого друга, но, наверное, ничего важного, иначе он сказал бы нам». Я снова ощутил на плече нажим пальцев брата: «Будем терпеливо ожидать и всё узнаем». И мы как ни в чём не бывало продолжали разговаривать с белыми, но время от времени посматривали на отца.
Он продолжал курить трубку, но нахмуренные брови и склонённая голова говорили о его размышлениях. Наконец он встал и тихо вышел.
Брат посмотрел в щель между шкурами:
– Пошёл в свой шатёр, – шепнул он мне.
Никто, кроме нас, не обратил внимания на странное поведение нашего отца. Юноши рассказывали о каменных городах белых людей, и мы были так увлечены этим рассказом, что даже не заметили, как кто-то вошёл в шатёр.
Только лёгкое дуновение ветерка, коснувшееся наших лиц подобно крылу летучей мыши, обратило наше внимание на откинутую до половины шкуру у входа.
Там стояла мать.
– Femme blanche! (Белая женщина! (франц.)) – прошептал Захан.
На мгновение наступила тишина, которую прервал Танто:
– Это Та-ва, Белая Тучка, наша мать.
Мать кивнула головой и молча приблизилась к огню, неподвижно глядя на белых юношей.
Мы никогда не видели у матери такого лица: оно было похоже на каменное изваяние, щёки то покрывались румянцем, то снова бледнели, как свет луны, глаза блестели.
Она медленно подошла к Антачи.
В тишине слышалось только её учащённое дыхание и шелест платья. Она опустилась около Антачи на колени, положила свои ладони на его ладони и, глядя юноше прямо в глаза, прошептала что-то на языке, на котором часто разговаривала с нашей сестрой Тинагет.
О чудо! Антачи, сперва проглотив слюну, ответил матери на этом же самом языке.
В глазах матери заблестели слезы, это были слезы радости и счастья. Она обняла белого юношу. Прерывающимся голосом она обращалась к нему, а он отвечал на незнакомом нам языке.
Мы не хотели мешать им, вышли из шатра и сели вблизи на перевёрнутое каноэ. Долго сидели молча, никому не хотелось разговаривать. Наши мысли были там – внутри типи. Наконец шкура у входа поднялась и вышла мать, помолодевшая, казалось, на несколько лет.
Она дала нам знак, чтобы мы вошли в типи, а когда мы заняли свои места, начала говорить:
– Этот белый юноша родом из моей страны за Большой Солёной Водой, из страны, где я родилась, где живёт моя семья, из страны, которую я люблю… Много Больших Солнц моя страна была в неволе. И вот теперь Анджей сказал мне, что моя отчизна свободна. Счастливый сегодняшний у меня день. Уважайте и любите этих юношей, ведь они вернули мне полжизни… Отец ваш, великий вождь, – продолжала мать, – прислушиваясь к речи Анджея, догадался, что Анджей знает мой язык.