елившегося сюда человечества и для его пропитания? Если это так, то почему всё предусматривающей природе не положить заранее основания нового материка под экватором, не возложить эту работу на кораллы и не приготовить, таким образом, убежища для всей растительной и животной эмиграции? Я часто размышлял обо всех этих вещах, мои друзья, и серьезно полагаю, что вид нашего шара совершенно преобразится, что вследствие возвышения новых материков моря покроют старые земли. Тогда, быть может, Колумбы отправятся открывать острова Чимборасо[29], Монблан или Гималайские острова, оставшиеся от исчезнувших Америки, Азии и Европы. Затем эти новые материки, в свою очередь, сделаются необитаемыми; тепло земной коры постепенно снизится, как теплота тела, расстающегося с жизнью, и вся земная жизнь если не окончательно, то по крайней мере на некоторое время тоже исчезнет с нашего шара. Тогда, быть может, наша планета успокоится, преобразится и снова когда-нибудь воскреснет при других условиях… Все это, друзья мои, разумеется, можно только предполагать, и я по поводу работы кораллов, быть может, позволил себе зайти несколько далеко…
— На эти теории, любезный Сайрес, — ответил Спилетт, — я смотрю как на пророчества, и они когда-нибудь исполнятся.
— Может быть, но все это неизвестно, — сказал инженер.
— Все это очень хорошо, — сказал Пенкроф, с большим вниманием слушавший Смита, — но растолкуйте мне, пожалуйста: остров Линкольна тоже построен коралловыми… букашками?
— Нет, — ответил Смит, — он чисто вулканического происхождения.
— Так он в один прекрасный день исчезнет?
— Вероятно.
— Я надеюсь, что нас в это время здесь не будет!
— Могу вас уверить, Пенкроф, что не будет, так как ни у кого из нас нет охоты умирать на этом острове и мы когда-нибудь сумеем с него выбраться.
— В ожидании этого, — заметил Спилетт, — мы устроимся на острове как будто навек. Никогда не следует ничего делать наполовину.
Завтрак был окончен. Исследователи пошли далее и прибыли к границе, где начиналась болотистая местность.
Это было настоящее болото, простиравшееся до закругленного берега, которым заканчивался остров на юго-востоке, то есть по крайней мере на двадцать квадратных миль. Почва его состояла из глинисто-кремнеземной тины, смешанной со множеством растительных остатков. Оно поросло мхом, камышом, осокой, ситником, кое-где густой мягкой травой, напоминающей плотный бархатный ковер. В иных местах сверкали в солнечных лучах замерзшие лужи. Никакие дожди, никакая речка, разлившаяся от внезапного половодья, не могли образовать подобных запасов воды. Естественно, следовало заключить, что эта трясина поддерживается просачиванием воды через почву, и в действительности так и было. Можно было опасаться, что во время жары болото сделается рассадником лихорадки.
На поверхности стоячих вод плавало множество птиц. Настоящие охотники здесь вряд ли могли промахнуться. Дикие утки, шилохвосты, чирки, бекасы попадались целыми стаями и безбоязненно подпускали охотников очень близко. Птиц было так много, что ничего не стоило бы — выстрелом из ружья — убить их несколько дюжин. Но колонистам пришлось довольствоваться стрельбой из лука. Конечно, результат охоты был не так блестящ, но бесшумные стрелы имели то преимущество, что не пугали пернатых, которые при одном звуке огнестрельного оружия разлетелись бы во все стороны.
Охотники довольствовались на этот раз дюжиной белых уток с зеленой головой, с черными и рыжими крыльями и приплюснутым клювом, в которых Герберт признал казарок.
Топ деятельно помогал в охоте за казарками, в честь этих уток и была названа болотистая часть острова.
У колонистов, следовательно, под руками находился большой запас дичи, которым только надо было уметь воспользоваться. Несомненно, что многие породы этих птиц можно было и приручить.
Около пяти вечера Смит и его товарищи отправились через Утиное болото в обратный путь.
В восемь весь отряд был уже дома.
XXII. Дробинка
Холода продолжались до 15 августа, однако таких сильных морозов уже не было. При тихой погоде эту низкую температуру можно было переносить легко, но когда поднимался ветер, то приходилось плохо.
— И отчего на этом острове не водятся медведи вместо лисиц и тюленей! — говорил Пенкроф. — Медвежьи-то меха помягче и уж как бы нам теперь пригодились! Я бы с удовольствием позаимствовал у них шубки!
— А ты забываешь, что, может, медведи не согласились бы наряжать тебя в свои шубки! — заметил, смеясь, Наб.
— Я бы их заставил, Наб, — отвечал с уверенностью Пенкроф. — Неужели нам не удастся заполучить ни единого мишки?
— Видно, не удастся, — сказал Герберт. — Косматые хищники, кажется, не водятся на острове.
— Обойдемся и без них, коли их нет, — решил Пенкроф. — Не одни медведи на свете, есть и другие звери! Я вот устрою западни…
— Где? — спросил Герберт. — Около лесной опушки?
— Да.
— Какую же дичь думаешь ловить?
— Какая попадется. По мне, так все сгодится.
Моряк, не теряя времени, живо устроил западни. Он вырыл довольно глубокие ямы, прикрыл их сверху ветвями и присыпал травой так, что ловушек вовсе не было заметно, а в ямы положил приманку, запах которой должен был привлечь животных.
— Готово! — сказал он с довольным видом.
— Ты рассчитываешь, кажется, изловить всех зверей на острове? — спросил Герберт.
— Всех не всех, а кое-что поймаем… — отвечал моряк. — Ты чего улыбаешься? Погляди-ка, сколько здесь звериных следов кругом! Видишь?
— Вижу.
— А если видишь, так можешь сообразить, что где много следов, там, значит, много зверей, а коли они тут проходят, так, значит, они попадутся!
Моряк не ошибся в расчете: он посещал западни по три раза в день и каждый раз находил добычу.
Одно было досадно: попадались по большей части те самые лисицы, каких колонисты видели на правом берегу реки Милосердия.
— Что ж это такое? — воскликнул Пенкроф, в третий раз вытаскивая из ямы лисицу. — Неужто нет других зверей? Эти проклятые лисицы никуда не годятся!
— Вы напрасно так полагаете, Пенкроф, — возразил Спилетт. — Эти лисицы могут пригодиться.
— На что, господин Спилетт?
— На приманку для другой дичи.
— Ваша правда! Экий я недотепа! Ничего сообразить не умею!
С этого дня моряк начал класть в свои западни лисье мясо, что избавляло от необходимости тратить на приманку запас съедобной дичи.
Пенкроф, кроме того, устроил из тростниковых волокон силки, и эти силки оказались гораздо эффективнее ловушек: не проходило дня, чтобы не попался кролик.
Правда, и тут разнообразия не было, но Наб умел готовить столько различных соусов, приправ и подливок, что никто на однообразие не жаловался.
На второй неделе августа в западню попались наконец, к величайшему удовольствию Пенкрофа, дикие кабаны, которые не раз встречались колонистам на северном берегу озера.
Пенкроф мог и не спрашивать у Герберта, стоит ли брать этих четвероногих, потому что они чрезвычайно походили как на американских, так и на европейских свиней.
— Предупреждаю тебя, — сказал Герберт, — что это не настоящие свиньи!
— Дружище, — отвечал моряк, наклоняясь над западней и вытаскивая за короткий хвост одного из представителей этого интересного семейства, — не разуверяй меня! Я хочу верить, что это настоящие свиньи!
— Почему ты так хочешь в это верить?
— Потому, что это мне приятно!
— Ты, значит, очень любишь свиней, Пенкроф?
— Очень люблю, — отвечал моряк, — особенно люблю свиные ноги! Будь у свиньи не четыре, а восемь ног, я бы любил ее вдвое больше!
В западню попались пекари, принадлежащие к виду белобородых пекари, или мускусных свиней, что можно было распознать по темному цвету их шерсти и по отсутствию длинных клыков.
— Пекари обыкновенно живут стадами, — сказал Герберт, — и, верно, их множество в лесистой части острова.
— Твоими бы устами да мед пить! — отвечал Пенкроф. — Экие милашки! Главное то, что они с головы до ног годятся в пищу!
Около 15 августа погода вдруг изменилась: подул северо-западный ветер, мороз слегка поумерился, и водяные испарения, скопившиеся в воздухе, выпали в виде снега. Весь остров покрылся белой пеленой и предстал перед своими обитателями в новом облике. Снег шел густыми хлопьями несколько дней, толщина его покрова быстро достигла двух футов.
— Какова у нас зима-то? — говорил Пенкроф. — Хоть Лапландии впору! Жди теперь метели…
В самом деле, разыгралась страшная метель, не уступавшая в силе полярным вьюгам. Окрепший ветер вскоре перешел в бурю, и из Гранитного дворца слышно было, как бушует и бьется о скалы море. На некоторых участках берега носились вихри и, поднимая высокие столбы снега, кружили их с бешеной силой, словно водяной смерч. Это напоминало те самые гибельные смерчи, когда на судах стреляют из пушек. Поскольку ураган налетел на остров с северо-запада, то Гранитный дворец благодаря своему расположению избежал прямых ударов стихии. В такую страшную вьюгу колонисты при всем желании не могли покидать жилище и целых пять дней, с 20 по 25 августа, провели взаперти.
— Слышите, как свирепствует ураган в лесу? — сказал Герберт.
— Да, много деревьев повалит буря! — отвечал Спилетт.
— О чем же горевать? — вмешался Пенкроф. — Если ураган повалит деревья, так нам не придется их рубить. Пусть его за нас немножко поработает!
— Ваша правда, Пенкроф, — отвечал Спилетт, — пусть поработает, тем более что нельзя ему в этом и помешать!
— Знаете, что я вам скажу? — продолжал моряк.
— Что, Пенкроф?
— Великое счастье, что мы отыскали себе этот Гранитный дворец! Что бы мы теперь делали в «Трубах»? Честь и хвала вам, господин Смит!
— Честь и хвала природе, которая создала эту пещеру, — сказал, улыбаясь, инженер.
— Мало ли что природа устроила, господин Смит! — заметил моряк. — Дело в том, что вы открыли пещеру и придумали, как ее приспособить под жилье. Теперь мы все здесь как у Христа за пазухой — всякие метели и ураганы нам нипочем!