20 ноября мост был окончен. Подвижная часть его, уравновешенная противовесом, свободно ходила на шарнирах, и самого незначительного усилия было достаточно, чтобы ее поднять. Тогда оставался промежуток футов в двадцать, и такая ширина была вполне достаточна, чтобы животные не могли проходить, когда мост поднят.
Первая пашня, засеянная единственным зерном ржи, благодаря уходу Пенкрофа находилась в цвету. Посаженное зерно дало, как и предсказывал Смит, десять колосьев, из коих в каждом было по восемьдесят зерен.
Эти восемьсот зерен, за исключением пятидесяти, которые были сохранены на всякий случай, надо было посеять на новом поле и с такой же заботливостью, как первое зерно.
Поле было расчищено и вскопано, затем окружено прочной изгородью из высоких и острых кольев, которую не могли преодолеть обитатели леса. Что касается птиц, то вертушек, пронзительных трещоток и страшных чучел, созданных фантазией Пенкрофа, было совершенно достаточно, чтобы отгонять от посева самых дерзких пернатых. Затем семьсот пятьдесят зерен были рассажены по правильно проведенным бороздам, и природа должна была довершить остальное.
21 ноября Смит приступил к рытью рва, который должен был замкнуть плато с запада. Сверху, фута на два или три, шла земля, а ниже находился гранит. Пришлось снова добывать нитроглицерин, который и в этом случае был применен с большой пользой. Meнее чем за пятнадцать дней в каменистой почве плато был окончен ров, имевший двенадцать футов в ширину и шесть в глубину.
Таким же способом был вырыт новый отводный канал от скалистой окраины озера, и воды устремились в это новое ложе, образуя небольшой ручей, который назвали Глицериновым ручьем. Он сделался притоком реки Милосердия.
Чтобы завершить ограду со всех сторон, русло берегового ручья значительно расширили, а чтобы не обсыпался песок, поставили двойную изгородь.
В первой половине декабря все эти работы были совсем окончены, и плато Дальнего Вида, представлявшее собой неправильный пятиугольник около четырех миль в окружности, было опоясано водой и совершенно защищено от нападения.
Декабрь выдался нестерпимо жарким. Однако колонисты не хотели откладывать работы. Так как теперь необходимее всего было обустроить птичий двор, то они и занялись этим.
Само собой разумеется, что, лишь только плато Дальнего Вида было заперто со всех сторон, Юпу предоставили полнейшую свободу. Он уже не оставлял своих хозяев и не обнаруживал никакого желания убежать. Это было смирное, весьма сильное и удивительно ловкое животное. Когда нужно было взобраться по лестнице Гранитного дворца, никто не мог с ним соперничать. Его приучали к некоторым работам: он таскал бревна и перевозил камни при очистке Глицеринового ручья.
— Это пока еще не каменщик, но уже «обезьяна»! — говорил шутливо Герберт, намекая на прозвище «обезьяна», которое каменщики дают своим ученикам. — И если когда-либо имя обезьяне давалось справедливо, так это в данном случае!
Птичий двор занимал на юго-восточном берегу озера площадь в двести квадратных ярдов. Его обнесли изгородью и устроили в нем помещения для вольных летунов, которых колонисты намеревались приручить. Помещения эти представляли собой шалашики из веток, разбитые на особые отделения. В скором времени птичник был совершенно готов.
Первыми обитателями птичьего двора была пара тинаму, которая очень скоро одарила колонистов многочисленным потомством. К ним были присоединены полдюжины уток, водившихся по берегам озера. Некоторые из этих уток принадлежали к породе китайских, их крылья раскрываются наподобие веера, а по блеску и яркости своего оперения они могут соперничать с золотыми фазанами.
Несколько дней спустя Герберт поймал пару из отряда куриных, с закругленным хвостом и длинными, правильной формы перьями, — великолепных гокко, или хохлачей, которые очень скоро были приручены. Что касается пеликанов, зимородков, водяных кур, то они сами являлись на птичий двор, и весь этот маленький мир — после некоторых споров, воркования, драк, криков, кудахтанья — наконец пришел в согласие и стал быстро увеличивать будущие запасы провизии для колонии.
Смит устроил в одном из углов птичьего двора голубятню. В ней поселили около дюжины голубей, посещавших высокие утесы плато. Эти пернатые скоро привыкли каждый вечер возвращаться в свое жилище и приручались гораздо легче, чем их собратья — вяхири.
Наконец настало время перевезти остатки воздушного шара, и колонисты принялись за усовершенствование своей тяжелой повозки.
— Телега-то у нас есть, хоть и плохая, — сказал Пенкроф, — а вот запрячь-то в нее некого!
— Надо поискать, нет ли какого-нибудь жвачного животного из местных пород, которое могло бы заменить лошадь или корову, — сказал Герберт.
— Надо поискать, надо! — подтвердил Наб.
— Да-да, — говорил Пенкроф, — какая-нибудь вьючная животина была бы нам очень полезна, пока господин Смит не смастерил паровую телегу или паровоз… Со временем-то, я знаю, у нас будет железная дорога от Гранитного дворца к бухте Воздушного Шара. Одну ветвь мы проведем к горе Франклина, а другую…
— Полно мечтать, — прервал, смеясь, Герберт.
— Я вовсе не мечтаю, дружок, — отвечал моряк.
— О, воображение, как ты сильно, когда к тебе примешивается вера! — воскликнул Спилетт.
— Что это вы толкуете про воображение, господин Спилетт! — возразил Пенкроф. — Никакого тут нет воображения. Как покатите по рельсам, так сами поверите… А пока хорошо бы поймать какое ни на есть четвероногое в упряжку!
Судьба, всегда благоволившая моряку, не заставила его долго томиться бесплодным желанием.
Однажды, 23 декабря, вдруг послышались оглушительные крики Наба и не менее оглушительный лай Топа.
Колонисты, работавшие у «Труб», тотчас же кинулись к ним, полагая, что опять случилось какое-нибудь несчастье.
Что же они увидели?
Двух красивых, крупных животных, которые забрели на плато, когда мостики не были подняты. Они несколько походили на лошадей или по крайней мере на ослов. Это были самец и самка, отлично сложенные, соловой масти, с белыми ногами и хвостами, с черными полосами, как у зебры, на голове, шее и туловище. Они спокойно шли, не выказывая колебаний, и с любопытством глядели на людей, в которых не могли еще признать своих господ.
— Онагры! — закричал Герберт.
— Так это не ослы? — спросил Наб.
— Нет, у них вовсе не длинные уши, и они гораздо красивее сложены. Они нечто среднее между зеброй и кваггой.
— Для меня решительно все равно, ослы они, или лошади, или зебры, — возразил Пенкроф. — Главная суть в том, что это «двигатели», как говорит господин Смит, и их надо поймать!
Пенкроф, чтобы не спугнуть животных, прополз по траве до мостика через Глицериновый ручей, поднял его, и онагры очутились в плену.
Следовало ли теперь изловить их арканом и начать немедленно объезжать? Нет. Колонисты решили оставить их несколько дней свободно пастись на роскошной траве плато Дальнего Вида. Смит немедленно приступил к постройке конюшни, где онагры могли бы укрываться на ночь.
Таким образом, великолепная пара оставалась целые дни на свободе, и колонисты даже не подходили близко, чтобы их не пугать. Несколько раз, однако, онагры, привыкшие к простору и непроходимым лесным чащам, пытались убежать с плато, которое, разумеется, казалось им весьма тесным. Часто можно было видеть, как они тоскливо мечутся вблизи водной преграды, испускают пронзительные крики, затем мчатся по траве и, наконец успокоившись, останавливаются, глядя на обширные леса, которые были ими навсегда утрачены.
Между тем из растительных волокон были сделаны упряжь и постромки, и уже через несколько дней не только была готова телега, но и проложена прямая дорога или, скорее, просека через лес Дальнего Запада, начиная с поворота реки Милосердия до бухты Воздушного Шара. Таким образом, в последних числах декабря можно было в первый раз запрячь онагров и проехать по новой дороге. Пенкроф успел так приручить пойманных животных, что они без всяких опасений подходили к нему и ели у него с руки; но лишь только их запрягали в телегу, они становились на дыбы, и сдерживать их стоило немалого труда.
— Ничего, ничего, — говорил Пенкроф, — теперь они уж скоро привыкнут.
— Да, — отвечал Герберт, — они недолго будут так беситься. Онагры смирнее зебр, и на них часто ездят в Южной Африке; их приручали даже в Европе.
— Посмотрим, как они отличатся сегодня! — сказал Наб.
Все колонисты, за исключением Пенкрофа, который вел животных в поводу, уселись в телегу и отправились к бухте Воздушного Шара.
Конечно, недавно проложенная дорога была очень тряская, но все-таки телега беспрепятственно могла продвигаться вперед, и в один день оболочка шара со всеми его веревками была благополучно перевезена в Гранитный дворец.
В восемь вечера телега спустилась по левой стороне ручья и остановилась на песчаном берегу. Онагров распрягли, затем отвели в конюшню, и Пенкроф, ложась спать, испустил такой глубокий и громкий вздох удовлетворения, что он был слышен по всем закоулкам Гранитного дворца.
VIII. Скотный двор
Первую неделю января колонисты посвятили шитью белья. При помощи иголок, найденных в ящике, можно было приступить к этой работе, и хотя пальцы новоявленных портных были скорее мужественные, чем деликатные, однако все, сшитое ими, надо полагать, было весьма прочным.
В нитках не было недостатка благодаря находчивости Смита, предложившего воспользоваться нитками от воздушного шара. Длинные полосы полотна были с замечательным терпением распороты Гербертом и Спилеттом, так как Пенкроф наотрез отказался от работы, медлительность которой его раздражала. Зато в шитье никто не мог с ним соперничать. Всякому известно, что моряки умеют ловко шить.
Полотно, составлявшее оболочку воздушного шара, очистили с помощью соды и поташа, добытых из пепла растений, и затем выбелили на воздухе; после этого его уже можно было употребить на белье.