Вскоре колонисты должны были вступить, что называется, в рукопашную. Все получили по нескольку ран, но легких. Герберт выстрелом из револьвера защитил Наба, которому на спину собиралась броситься, подобно тигру, дикая собака. Топ дрался со страшной яростью, вцепляясь в горло противникам и загрызая их насмерть. Юп, вооруженный своей дубинкой, бешено колотил направо и налево, и колонисты напрасно старались удержать его в арьергарде. Одаренный зоркими глазами, которые так же хорошо видели в ночной темноте, как и днем, он отличался более всех в этой кровопролитной битве и время от времени издавал пронзительный свист, служивший у него знаком ликования. Иногда он заходил так далеко вперед, что при свете выстрелов колонисты могли видеть его окруженным пятью или шестью большими собаками, с которыми он расправлялся с редким хладнокровием.
Наконец после двухчасовой битвы колонисты одержали победу. С первыми лучами солнца дикие собаки отступили; они перебрались через мостик, который Наб поспешил тотчас же поднять.
— А Юп! — крикнул Пенкроф. — Где Юп?
Юп исчез. Наб звал своего друга, и этот друг в первый раз не откликнулся на его зов.
Все принялись за поиски; каждый боялся найти его в числе убитых.
— Вот он! — воскликнул Наб.
Юп лежал среди целой груды собачьих трупов; раздробленные челюсти и перебитые спины доказывали, что им порядком досталось от страшной дубины отважного орангутанга. Бедный Юп все еще держал в руке обломок этой дубины: лишенный оружия, он не мог справиться с большим числом кровожадных тварей и получил несколько глубоких ран.
— Жив! — крикнул Наб, наклонившись к обезьяне.
— И мы его спасем, — ответил Пенкроф, — мы будем всячески за ним ухаживать!
Юп, казалось, понял слова, потому что склонил голову на плечо Пенкрофу и как будто благодарил его.
Юп, поддерживаемый Пенкрофом и Набом, был приведен к подъемнику; у него вырывались едва слышные стоны. Его положили на матрас, который сняли с одной из кушеток, и с большим старанием обмыли раны на его груди. По-видимому, раны были не смертельны, но Юп совсем ослабел от потери крови, и его сильно лихорадило.
После перевязки его уложили в постель, определили ему строгую диету — «совсем как доподлинному человеку», по выражению Наба, — и заставили выпить несколько чашек настоя из целебных трав.
Сначала сон Юпа был тревожен, но мало-помалу дыхание его становилось спокойнее, и колонисты, соблюдая величайшую тишину, оставили его одного. Время от времени Топ, пробираясь, можно сказать, «на цыпочках», приближался к своему другу и, казалось, одобрял уход колонистов за больным. Одна лапа Юпа свисала с кровати, и Топ лизал ее с грустным видом.
Нападение собак, которое могло иметь весьма дурные последствия, послужило уроком колонистам, и с этих пор они никогда не ложились спать, пока кто-нибудь из них не осмотрел, все ли мосты подняты.
Между тем Юп спустя несколько дней начал поправляться. Лихорадка мало-помалу ослабевала, и Спилетт, который был немножко сведущ в медицине, предсказывал скорое выздоровление. 16 августа Юп начал есть. Наб нарочно для него готовил легкие и сладкие кушанья, которые больной смаковал с наслаждением. Кстати заметим, что если у Юпа был какой порок, так это — маленькое обжорство, от которого Наб никогда не старался его отучить.
— Что ж делать? — говорил Наб Спилетту, когда тот иногда упрекал его, что он балует орангутанга. — У бедного Юпа одна только радость: хорошая еда, и я очень доволен, что хоть этим могу вознаградить его за все услуги.
Скоро Юп встал с постели. Раны зажили, и по всему было видно, что к нему скоро вернутся прежние проворство и бодрость. Как у всех выздоравливающих, в это время у него появился страшный аппетит, и Спилетт позволил ему есть что угодно, потому что он положился на инстинкт, которого часто не бывает у разумных существ, и этот инстинкт должен был предохранить орангутанга от излишеств.
Наб был в восхищении от его аппетита.
— Ешь, дружище, ешь, ничем не стесняйся! — говорил он Юпу. — Ты пролил за нас кровь!
25 августа послышался голос Наба:
— Господин Сайрес, господин Гедеон, господин Герберт, Пенкроф, пойдите сюда! Скорее! Скорее!
Колонисты поспешили на зов.
— Что такое?
— Поглядите! — ответил Наб, разражаясь громким смехом.
Что увидели колонисты?
Юп сидел, подобно турку, на пороге и самым серьезным образом курил трубку.
— Моя трубка! — воскликнул Пенкроф. — Он взял мою трубку! Ах ты проказник этакой! Ну, я тебе дарю ее! Кури, любезный друг, кури!
А Юп в это время важно пускал густые клубы дыма и, казалось, был в восхищении.
Смит не очень удивился; он рассказал несколько примеров прирученных обезьян, для которых курение табака делалось привычкой.
С этого дня трубка Пенкрофа перешла во владение Юпа и всегда висела у него в комнате около запаса табака. Он сам набивал трубку, сам зажигал ее горячим угольком и, казалось, был счастливейшим из четвероруких. Само собой разумеется, что такое сходство во вкусах только укрепило дружеские узы между достойной обезьяной и Пенкрофом.
— Быть может, это человек? — говорил иногда Пенкроф Набу. — Разве ты удивишься, если услышишь, что он заговорит?
— Ей-богу, не удивлюсь! — отвечал Наб. — Мне скорее удивительно то, что он еще до сих пор не умеет говорить.
— А было бы забавно, — сказал моряк, — кабы он в один прекрасный день мне сказал: «Не поменяться ли нам трубками, Пенкроф?»
— Да, — ответил Наб. — Как жаль, что он нем от рождения!
В сентябре холода прекратились. Колонисты могли приняться за работы на воздухе.
Постройка бота быстро продвигалась. Обшивка бортов была совсем окончена, и строители принялись за внутреннее его скрепление, служившее для связи всех частей кузова.
Так как в дереве недостатка не было, то Пенкроф предложил Смиту изнутри укрепить корпус другой, непроницаемой для воды обшивкой, чтобы вполне быть уверенным в прочности судна.
Смит, полагавший, что в будущем всего можно ожидать, одобрил мысль Пенкрофа придать ботику возможно большую прочность.
Внутренняя обшивка и палуба судна были совсем закончены к 15 сентября. Для конопачения пазов колонисты использовали паклю из сухой морской травы и залили их кипящей смолой, добытой посредством перегонки соснового дерева.
Балластом послужили тяжелые обломки гранита. Поверх балласта настелили помост. Внутренность судна была разделена на две каюты, вдоль которых шли две скамьи, служившие и ящиками. Каюты разделялись переборкой, и в каждой каюте имелся люк на верхнюю палубу, снабженный крышкой.
Пенкрофу ничего не стоило выбрать подходящее дерево для рангоута. Мачту он вырубил из молодой пихты, прямой и несучковатой, оставалось только обтесать ее и закруглить верхушку. Железные скрепления для мачты, руля и самого кузова были хотя грубо, но прочно сделаны в кузнице «Труб».
Тем временем повседневные работы шли своим чередом. В загоне соорудили новые выгородки, потому что и у муфлонов, и у коз появилось немало молодняка, которому нужны были кров и корм. Колонисты по-прежнему часто наведывались на устричную отмель, в крольчатник, в места залежей угля и железа и даже в глухие места леса Дальнего Запада, где водилось много дичи.
Они нашли еще кое-какие местные растения, может быть и не такие уж необходимые, зато вносившие разнообразие в меню Гранитного дворца. Это были полуденники различных видов, у одних были мясистые съедобные листья, из семян других добывали что-то вроде муки.
10 октября ботик был спущен на воду.
Пенкроф сиял. Операция удалась вполне. Судно в полной оснастке было передвинуто на катках к краю берега и, поднятое приливом, поплыло при дружных рукоплесканиях колонистов, и особенно Пенкрофа, который нисколько не стеснялся в выражениях своего восторга. Впрочем, это был еще не предел гордости моряка, так как, окончив постройку судна, он сделался его командиром.
Чин капитана был присвоен Пенкрофу с общего согласия.
— А как же мы назовем ботик? — спросил капитан Пенкроф.
— Да-да, необходимо его окрестить! — сказал весело Герберт.
После многих предложений колонисты решили дать боту имя «Благополучный».
В тот же день был произведен пробный выход в море. Погода стояла прекрасная. Дул свежий ветерок, но волнение было небольшое.
— На «Благополучный»! — крикнул капитан Пенкроф.
Но, прежде чем пуститься в плавание, следовало позавтракать, а кроме того, захватить провизию с собой — на тот случай, если прогулка затянется до вечера. Сайресу Смиту тоже хотелось поскорее испытать бот, сделанный по его чертежам, и хотя он не раз менял некоторые детали по совету моряка, но все же не был так непоколебимо уверен в судне, как Пенкроф, и надеялся, что моряк откажется от намерения отправиться на остров Табор, поскольку тот уже давно не заговаривал об этом. Сайресу Смиту было страшно подумать, что его товарищи отважатся пуститься в плавание на таком маленьком суденышке, водоизмещением не больше пятнадцати тонн.
В половине одиннадцатого все были на борту корабля, даже Топ и Юп. Наб и Герберт подняли якорь, зарывшийся в песок против устья реки Милосердия, и «Благополучный», подняв косой грот с развевающимся на мачте флагом острова Линкольна, вышел в открытое море под командованием капитана Пенкрофа.
Чтобы выйти из бухты Союза, надо было пойти на фордевинд, то есть полным попутным ветром, и колонисты могли убедиться, что при подобном ветре суденышко держит достаточную скорость.
Обогнув мыс Коготь, Пенкроф должен был держать курс по ветру, чтобы пойти вдоль южного берега; сделав несколько галсов, он заметил, что «Благополучный» может идти около пяти румбов от ветра, не сильно дрейфуя. Суденышко было весьма маневренным и вообще вполне годилось для лавировки.
Пассажиры восхищались ходом ботика. В их распоряжении было судно, которое при случае могло сослужить им службу. Теперешняя прогулка, при прекрасной погоде и свежем береговом ветре, была восхитительна.