Все решили, что покинутый или, скорее, неизвестный — как с этого дня окрестили его колонисты — будет жить в одной из комнат Гранитного дворца, откуда ему нельзя было убежать. Он без всяких сопротивлений позволил себя увести.
Пока Наб занимался приготовлением завтрака, Спилетт, Герберт и Пенкроф — между прочим, страшно проголодавшиеся — пересказывали Смиту подробности осмотра островка Табор.
Инженер согласился со своими друзьями в том, что неизвестный должен быть или англичанин, или американец, судя по названию корабля — «Британия»; кроме того, Смит сквозь огромную бороду, почти скрывавшую его лицо, и гриву косматых волос на голове распознал черты англосаксонской расы.
— Послушай, Герберт, — сказал Спилетт, — ведь ты ничего нам не рассказал, как встретился с этим дикарем. Мы знаем только, что он задушил бы тебя, если бы Пенкроф и я не подоспели…
— Право, я бы очень затруднился передать в подробностях все, что тогда происходило. Мне помнится, что я собирал семена и очень этим увлекся… Вдруг послышался шум, словно лавина обрушилась с высокого дерева… Я едва успел оглянуться… Этот несчастный, который, вероятно, притаился в листве на дереве, кинулся на меня, и не будь господина Спилетта и Пенкрофа…
— Бедный мальчик, — сказал Смит, — ты подвергался большой опасности! Но без этого, быть может, несчастное существо навсегда укрылось бы от ваших поисков, и у нас не было бы еще одним товарищем больше.
— Вы, значит, надеетесь сделать из него человека? — спросил Спилетт.
— Да, надеюсь, — ответил инженер.
По окончании завтрака колонисты принялись за разгрузку «Благополучного». Смит, осматривая оружие и инструменты, не заметил ничего, что могло бы удостоверить личность неизвестного человека.
Поимка свиней на острове Табор была весьма выгодна для колонистов; эти животные были водворены в хлев, где их надеялись приручить.
Два бочонка с порохом и дробью, а также ящики с капсюлями подоспели весьма кстати. Колонисты собрались отвести место для небольшого порохового погреба или около Гранитного дворца, или в верхней пещере, где не было никакой опасности взрыва. Тем не менее решено было продолжать использование пироксилина.
Когда выгрузка была окончена, Пенкроф сказал:
— Я полагаю, что следовало бы поставить наш бот в каком-нибудь надежном месте.
— В устье реки Милосердия? — спросил Смит.
— Нет. В устье реки ботику придется половину времени сидеть на песке, а это для него вредно. Вы сами видите, что наше суденышко отличное и его стоит поберечь! Я и теперь еще вспоминаю, как оно устояло, когда шквал неожиданно застиг нас на обратном пути.
— Можно поставить его в самой реке?
— Конечно, господин Смит, это можно было бы сделать, но устье ничем не защищено, и «Благополучный» при восточных ветрах будет, по-моему, сильно страдать от морского волнения.
— Где же вы хотите его поставить?
— В бухте Воздушного Шара, — ответил моряк. — Бухточка небольшая, уютная, укрыта утесами, и тут, кажется мне, можно устроить настоящую гавань для ботика.
— Но это несколько далеко.
— Ба! Не больше трех миль от Гранитного дворца, и мы можем наведываться туда по превосходной прямой дороге!
— В таком случае, Пенкроф, отправляйтесь к бухте, — ответил Смит, — но, признаюсь вам, я предпочел бы оставить ботик здесь, чтобы можно было непосредственно за ним присматривать… А позже, когда у нас будет побольше свободного времени, мы оборудуем небольшую гавань.
— Превосходно, — воскликнул Пенкроф. — Гавань с маяком, с молом, с доком! Экая богатая мысль! С вами, господин Смит, не житье, а рай! Все возможно, все легко!
— Да, милейший Пенкроф, — ответил инженер, — возможно и легко, пока вы будете мне помогать, потому что вы составляете три четверти силы во всех наших предприятиях.
Герберт и Пенкроф сели на ботик, подняли якорь, поставили парус и при ветре с моря быстро направились к мысу Коготь. Два часа спустя «Благополучный» стоял уже в спокойных водах бухты Воздушного Шара.
Что же происходило с одичавшим человеком в первые дни его пребывания в Гранитном дворце? Дал ли он повод надеяться, что сознание к нему возвращается?
На эти вопросы можно было ответить утвердительно. Смит со Спилеттом даже начали думать, что этот несчастный еще не дошел до совершенного отупения.
Сначала неизвестный, привыкший к вольному воздуху, к безграничной свободе, какой он пользовался на острове Табор, выказывал признаки скрытой ярости, и колонисты боялись, как бы он не выбросился на берег через окно. Но мало-помалу он успокоился, и ему можно было предоставить свободу передвижений. Затем неизвестный очень скоро расстался со своими дикими привычками и вместо звериной пищи, которой он питался на острове Табор, начал есть жареное мясо.
— А как он его отшвырнул, когда я в первый раз его попотчевал! — говорил Пенкроф. — Теперь уж небось не позарится на сырую утку, а тогда всю уписал, до последней косточки!
Смит воспользовался однажды моментом, когда он спал, и постриг ему волосы и бороду, которые походили на косматую гриву и придавали ему зверский вид, с него сняли жалкие лохмотья и дали более приличную одежду.
Благодаря всеобщему попечению неизвестный снова принял человеческий облик, и казалось даже, что глаза у него сделались умнее и мягче. Должно быть, прежде, когда в глазах его светилась мысль, он был просто красив.
Смит принял на себя обязанность каждый день проводить по нескольку часов с неизвестным. Он работал около него и нарочно брался за различные занятия, надеясь тем или другим его заинтересовать. В самом деле, достаточно было пробудить какое-нибудь воспоминание, чтобы вызвать в нем деятельность ума. Один раз уже это случилось на палубе ботика во время бури.
Инженер также старался громко говорить. Нередко тот или другой из колонистов, а иногда и все вместе к нему присоединялись и заводили разговоры о море, морских плаваниях и приключениях, что должно было особенно трогать моряка — если только неизвестный был когда-либо моряком. Иногда неизвестный как будто обращал внимание на то, что вокруг говорилось, и колонисты скоро пришли к убеждению, что он начинает понимать слова. Иногда даже лицо его принимало выражение глубокой грусти. Не тосковал ли он в неволе? Трудно сказать. А может, он постепенно менялся к лучшему, ведь это было так естественно. Он попал в тесный круг друзей, в спокойную обстановку, жил в полном довольстве, постоянно общался с колонистами, к которым в конце концов привык, всегда был сыт и тепло одет. Но облагородила ли его новая жизнь, которую он теперь вел, или же, и это слово здесь уместнее, его попросту удалось приручить? Вот в чем был вопрос, и Сайресу Смиту хотелось поскорее разрешить свои сомнения, но он боялся отпугнуть больного, ибо считал его больным! Впрочем, исцелится ли когда-нибудь неизвестный?
— Он словно чем-то удручен, — говорил Пенкроф.
— Да, лицо его выражает страдание, — отвечал Герберт. — Как жаль, что он не говорит! Он бы поделился с нами своим горем, и ему стало бы легче!
— Подождем, дружок, — успокаивал его Пенкроф, — скоро заговорит!
— Да, он очень грустен, — сказал инженер, — и эта грусть такая спокойная, такая тихая…
— Может быть, он грустит потому, что заперт в Гранитном дворце? — сказал Спилетт.
— Не думаю, — отвечал Смит. — Впрочем, не могу сказать ничего положительного… Видя перед собой только известные предметы, находясь в замкнутом пространстве, вращаясь среди людей, с которыми он наконец должен будет освоиться, он мало-помалу смягчится и оставит зверские привычки… Но дело не в этом. Я желаю не приручать его, как хищное животное, а воскресить в нем человеческие чувства и мысли! Понимаете?
Все колонисты с искренним участием смотрели на неизвестного. Всякий помогал инженеру, как мог и умел, в уходе за больным, и вскоре все, за исключением разве Пенкрофа, начали надеяться на его выздоровление.
Неизвестный начинал выказывать признательность Смиту и заметно подчинялся его влиянию.
— Знаете, что я хочу попробовать, Спилетт? — сказал однажды Смит. — Я хочу повести его на морской берег. Может быть, увидав перед собой океан, прибрежные леса…
— Но, — ответил Спилетт, — можно ли рассчитывать, что, получив свободу, он не уйдет от нас?
— Для этого и надо провести опыт. Тогда увидим.
— Я наперед скажу, что вы увидите, — сказал Пенкроф. — Коли этот молодец очутится на просторе да почует вольный воздух, он с вами распрощается.
— Я не думаю, — ответил Смит.
— Попробуем, — сказал Спилетт.
— Попробуем, — ответил инженер.
Это было 30 октября — значит, через девять дней после того, как неизвестный с острова Табор поселился в Гранитном дворце. Погода стояла теплая, яркое солнце разливало лучи по острову.
Смит и Пенкроф пошли в комнату, занимаемую неизвестным, и увидали, что он лежит у окна и глядит на небо.
— Пойдем, друг мой, — сказал ему Смит.
Неизвестный тотчас же поднялся, устремил глаза на Смита и последовал за ним; Пенкроф, плохо веривший в добрый исход испытания, отправился позади.
Подойдя к двери, Смит и Пенкроф посадили его в корзину подъемника, между тем как Наб, Герберт и Спилетт поджидали их внизу. Корзина спустилась. Колонисты несколько отошли от неизвестного, как бы оставляя его на свободе.
Он сделал несколько шагов по направлению к морю, и глаза его засверкали чрезвычайным одушевлением, но он, казалось, вовсе не рассчитывал убежать. Он смотрел на небольшие валы, которые с глухим шумом разбивались об островок Спасения.
— Но ведь это только море, — заметил Спилетт. — Весьма возможно, что оно не внушает ему желания убежать.
— Да, — ответил Смит, — его надо свести на плато, к лесной опушке. Там испытание может дать более верный результат.
— К тому же он с плато и убежать не может, — сказал Наб, — мосты подняты.
— Ах ты, голова! — возразил Пенкроф. — Неужто ты думаешь, что он задумается перед таким ручьем, как наш Глицериновый ручей? Он вмиг через него перемахнет, одним прыжком!