– Как тепло! – воскликнула она. – Просто теплынь! Вот уж будет корням и луковицам работа! А зелень полезет из земли изо всех сил!
Встав на колени, Мэри высунулась подальше в окно, вдохнула полной грудью воздух и рассмеялась, вспомнив, как миссис Сауэрби сказала, что у Дикона нос дёргается, как у кролика.
«Должно быть, ещё очень рано, – подумала она. – Облачка розовые-прерозовые, а такого неба я в жизни не видала! Нигде ни души… Даже конюхов не слышно».
Вдруг она спрыгнула с подоконника.
– Не могу ждать! Хочу посмотреть на сад!
Мэри уже умела сама одеваться, и не прошло и пяти минут, как она была готова. Она знала, что в доме есть небольшая боковая дверь, которую она сумеет сама отпереть, и, не надевая ботинок, поспешила вниз. В холле она обулась, сняла с двери цепочку, отодвинула засов, повернула ключ и, распахнув дверь, выбежала за порог. И вот она стоит на траве, которая вдруг стала мягкой и зелёной, тёплый воздух овевает её, солнышко греет, а со всех деревьев и со всех кустов несутся песни, трели, щебетанье. В восторге Мэри сжала руки и подняла глаза к небу: розовато-голубое, жемчужно-белое, оно ярко, по-весеннему сияло, и она поняла, что ей тоже хочется петь и заливаться трелями и что жаворонки, дрозды и малиновки просто не могут иначе. Мэри побежала прямо по дорожкам меж живых изгородей к своему саду.
«Как всё изменилось, – думала она. – Трава зазеленела, из земли лезут ростки, всё раскрывается, на деревьях почки набухли. Дикон сегодня наверняка придёт».
От долгого тёплого дождя цветы вдоль дорожки у дальней стены тоже изменились. У корней появились новые ростки, и тут и там среди стеблей крокусов проблёскивало то лиловым, то жёлтым. Полгода назад Мэри и не заметила бы, что всё вокруг пробуждается; теперь же ничто не ускользало от её взгляда.
Подойдя к дверке, скрытой за плющом, она вздрогнула от странного раскатистого звука. Это каркнул ворон, сидевший на стене её сада, – Мэри подняла глаза и увидела большую птицу в иссиня-чёрном блестящем оперении, внимательно смотревшую на неё. Никогда раньше Мэри не видела ворона так близко – ей стало не по себе, но он в ту же минуту взмахнул крыльями и медленно полетел через сад. «Хоть бы он там не задержался», – подумала Мэри и, распахнув дверку, поискала ворона глазами. Пройдя подальше, она увидела, что ворон в саду и улетать не собирается, уселся на карликовую яблоньку, а под яблонькой лежит какой-то рыжий зверёк с пушистым хвостом, и оба смотрят на склонённую спину и рыжую голову Дикона, который стоит на коленях и что-то копает.
Мэри бросилась к нему.
– Ой, Дикон, Дикон! – закричала она. – Как это ты сюда так рано добрался? Нет, правда, как? Солнышко только-только встало!
Дикон со смехом поднялся с колен. Волосы у него растрепались, лицо сияло, а глаза синели, словно два кусочка неба.
– А‐а! – протянул он. – Я ещё до рассвета поднялся. Разве в такой день можно спать? Утро сегодня как в первый день творенья, право слово! И всё гудит, спешит, корябается, свиристит, вьёт гнёзда и пахнет так, что понимаешь: нечего валяться, вставай! Когда солнышко на небо выскочило, природа как с ума сошла от радости! Кругом вереск, я бегу со всех ног, кричу и пою. Прямым ходом сюда! Разве я мог не прийти? Ведь сад-то меня ждал!
Мэри прижала руки к груди, задыхаясь, словно тоже бежала через пустошь.
– Ах, Дикон, Дикон! – проговорила она. – Я так рада, так рада, что просто дух захватывает!
Видя, что Дикон разговаривает, рыженький зверёк с пушистым хвостом покинул своё место под деревом и приблизился к нему, а ворон каркнул и, слетев с ветки, уверенно уселся к нему на плечо.
– Это лисёнок, – сообщил Дикон и почесал зверьку голову. – Его зовут Капитан. А это Уголёк. Уголёк со мной прилетел, а Капитан всю дорогу нёсся, словно за ним собаки гнались. Им весело было, как мне.
Ворон и лисёнок не обращали внимания на Мэри – они совсем её не боялись. Дикон сделал несколько шагов – Уголёк не двинулся с его плеча, а Капитан спокойно потрусил за ним следом.
– Взгляни-ка! – говорил Дикон. – Нет, ты только посмотри! Как здесь всё поднялось! И вот здесь!
Он бросился на колени, и Мэри тоже присела рядом. У их ног распустились золотые, жёлтые, лиловые крокусы. Мэри склонила голову и стала целовать раскрывшиеся цветы.
– Человека так никогда не будешь целовать, – сказала она, подняв голову. – Цветы – это другое дело.
Дикон удивлённо улыбнулся.
– Я матушку всегда так целую, когда домой возвращаюсь. Бродишь-бродишь целый день в вересках, а тут она встречает тебя на пороге, солнышко светит, она улыбается, и всё так славно!
Они бежали то в один конец сада, то в другой и всюду находили столько чудесного, что едва сдерживались, чтобы не кричать от радости. Дикон показал Мэри, как набухли почки на розовых ветках, которые ещё совсем недавно казались сухими, и как тысячи изумрудных ростков пробивались из-под земли. Ребята прижимались носами к земле, принюхиваясь к её запахам, копали, пололи и тихо, блаженно смеялись, так что волосы у Мэри в конце концов растрепались, как у Дикона, да и щёки раскраснелись почти так же, как у него.
В таинственном саду в то утро царила радость, и вдруг среди этой радости произошло нечто совсем чудесное. Кто-то порхнул со стены и пронёсся мимо деревьев к заросшему уголку. Это была проворная птичка с красной грудкой, что-то державшая в клюве. Дикон замер и сделал Мэри знак, словно вдруг обнаружил, что они смеются в церкви.
– Не двигайся, – шепнул он. – Прямо не дыши! В прошлый раз я как её увидел, так понял, что она себе друга ищет. Это малиновка Бена Везерстафа. Она гнездо вьёт. Если мы её не вспугнём, она здесь останется.
Они осторожно опустились на траву и сидели тихо, не двигаясь.
– Главное, чтоб она не заметила, что мы за ней следим, – шептал Дикон. – А то улетит и не вернётся. Она сейчас сама не своя. Дом себе строит, семьёй обзаводится. В это время они всего боятся. Сейчас ей не до разговоров и не до гостей. Нам надо притаиться! Сделаем вид, будто мы – это не мы, притворимся травой, деревьями, кустами! А когда она привыкнет, я почирикаю, и она поймёт, что мы ей мешать не будем.
Мэри плохо себе представляла, как это можно притвориться травой, деревьями, кустами. Но Дикон сказал это так просто и естественно, что Мэри поняла: ему это совершенно не трудно. Несколько минут она внимательно следила, не позеленеет ли он вдруг, не раскинет ли ветки и листья. Но нет, он просто сидел не шевелясь и шептал так тихо, что она только поражалась, почему это ей слышно каждое слово.
– Это всё весна, – шептал Дикон, – весной они всегда вьют гнёзда. Так уж у них от самого Сотворения мира повелось. Правда-правда! У них свои привычки, и лучше не вмешиваться. Будешь вмешиваться – тотчас и рассоришься. Весной это легче лёгкого!
– Если мы о ней говорим, – тихонечко отвечала Мэри, – очень трудно на неё не смотреть. Давай о чём-нибудь другом говорить. Я тебе должна что-то сказать.
– Да, ей будет приятно, если мы переменим разговор, – согласился Дикон. – Так что ты мне хочешь сказать?
– Ты про Колина слышал?
Дикон повернул голову и поглядел на неё. На его круглом лице отразилось удивление.
– А ты про него знаешь?
– Я его видела. Я всю неделю к нему хожу разговаривать. Он хочет, чтоб я приходила. Говорит, он тогда забывает, что болен и должен умереть, – отвечала Мэри.
Дикон вздохнул с облегчением.
– Вот хорошо! – воскликнул он. – Я ужасно рад. У меня просто груз с души свалился. А то я знал, что о нём говорить нельзя, а я не люблю ничего скрывать.
– А сад скрывать разве тебе не нравится? – спросила Мэри.
– Сад – это другое. Но я матушке сказал: «Матушка, – говорю, – у меня есть одна тайна, которую я не могу тебе сказать. Ничего плохого, ты же понимаешь. Это как хранить в тайне, где у птички гнездо. Ты ведь не сердишься, правда?»
О матушке Мэри готова была слушать часами.
– А она что? – спросила Мэри без тени страха.
Дикон расплылся в улыбке.
– Ты же её знаешь, – отвечал он. – Потрепала меня по голове, засмеялась да и говорит: «Можешь, паренёк, какие угодно тайны при себе держать. Я тебя вот уже двенадцать лет знаю».
– А про Колина как ты узнал? – допрашивала Мэри.
– Да все, кто про мистера Крейвена слышали, знают, что у него сынок калекой растёт и что хозяин не любит, когда про него говорят. Мистера Крейвена люди жалеют: миссис Крейвен до того красивая была, до того молодая, и они так любили друг друга! Миссис Медлок, когда в Твейте бывает, всегда к нам заходит и при нас не боится обо всём с матушкой говорить – знает, у нас дети так воспитаны, что болтать не будут. А ты как про него прознала? Марта, когда прошлый раз домой приходила, очень беспокоилась. Ты, говорит, услышала, как он плакал, и всё к ней приставала, а она не знала, что тебе сказать.
Тогда Мэри поведала Дикону о том, как среди ночи её разбудил вой ветра, как она услышала далёкий жалобный стон, как побрела по коридорам со свечой в руке и как отворила дверь в тускло освещённую комнату, в углу которой стояла резная кровать под балдахином. Когда она описала маленькое лицо, бледное, словно слоновая кость, и необычные глаза с длинными ресницами, Дикон кивнул.
– Глаза точь-в-точь как у матери, только у неё, говорят, они всегда смеялись, – заметил он. – Мистер Крейвен, говорят, иначе как на спящего на него смотреть не может: глаза у него совсем как у матери, да только лицо с кулачок и такое несчастное!
– Как ты думаешь, он хочет, чтобы Колин умер?
– Нет, просто он жалеет, что тот на свет появился. Матушка говорит, это для ребёнка самое худое. Нежеланные дети всегда болеют. Мистер Крейвен всё ему, бедняжке, купит, что за деньги купить можно, только он хотел бы про него вовсе забыть. И потом, он боится: вдруг посмотрит – а он горбатый!
– Колин сам этого так боится, что даже сесть в постели не решается, – посетовала Мэри. – Говорит, если почувствует горб у себя на спине, то прямо с ума сойдёт и будет кричать, пока не умрёт. И всё думает об этом не переставая!