Доктор Крейвен с удивлением вздёрнул брови – и немудрено, ибо в прошлом случалось не раз, что сей юный джентльмен с яростью кричал, что от свежего воздуха он обязательно простудится и умрёт.
– Я думал, ты не любишь дышать свежим воздухом, – заметил доктор.
– В одиночку не люблю, – возразил Колин, – но со мной пойдёт моя кузина.
– И конечно, сиделка, – предложил доктор Крейвен.
– Нет, сиделка мне не нужна, – отвечал Колин так величественно, что Мэри вспомнился молодой индийский раджа в изукрашенных алмазами, жемчугом и изумрудами одеждах, к которому по мановению тёмной маленькой руки с огромными рубинами на пальцах с поклонами приближались слуги, дабы выслушать его распоряжения. – Моя кузина обо мне позаботится. Когда она со мной, я всегда чувствую себя лучше. Вчера ночью она мне помогла. А кресло толкать будет один сильный парнишка, которого я знаю.
Доктор Крейвен забеспокоился. Если этот истеричный мальчишка вдруг поправится, сам он потеряет всякую надежду получить Мисселтвейт в наследство; впрочем, он не был бессовестным негодяем, а всего лишь слабым человеком и никогда бы не разрешил Колину рисковать жизнью.
– Парнишка должен быть сильным и надёжным, – заявил он. – И я должен его знать. Кто это? Как его зовут?
– Это Дикон, – вдруг сказала Мэри.
Почему-то она была уверена в том, что все, кто знает эти места, знают и Дикона.
И она не ошиблась. Серьёзное лицо доктора Крейвена осветилось улыбкой.
– Ах, Дикон! – воскликнул он. – Ну, если Дикон, тогда можно не волноваться. Он сильный, как лошадки, что пасутся в вересках!
– И на него можно положиться, – добавила Мэри. – Он самый надёжный парнишка во всём Йоркшире!
Забывшись, она произнесла эти слова с йоркширским выговором – ведь перед тем она говорила с Колином по-йоркширски.
– Это Дикон научил тебя так говорить? – рассмеялся доктор Крейвен.
– Я учу йоркширский, как если бы это был французский, – отвечала Мэри холодно. – Это как туземные диалекты в Индии. Их даже очень умные люди изучают. Мне йоркширский нравится, и Колину – тоже.
– Что же, если тебя это развлекает, особого вреда, верно, не будет. Колин, а бром вчера вечером ты принял?
– Нет, – отвечал Колин. – Я сначала не хотел его принимать, а потом Мэри меня успокоила, стала рассказывать, как весна крадётся в сад, да так тихо говорила, что я заснул.
– Тема успокоительная, – сказал Крейвен и посмотрел искоса на Мэри, которая сидела на скамеечке и молча разглядывала ковёр. – Тебе явно лучше, но ты должен помнить…
– Не хочу я ничего помнить, – прервал его юный раджа. – Когда я лежу один и помню, у меня по всему телу начинаются боли, и я думаю, думаю, пока не заплачу, до того мне противно помнить. Если бы нашёлся врач, который заставил бы меня забыть о болезни, а не помнить, я бы распорядился его сюда немедленно пригласить.
И он махнул исхудавшей рукой, которую должны бы украшать царские перстни с рубинами.
– Вот моя кузина заставляет меня забыть о болезни, и мне становится лучше.
Обычно доктору Крейвену приходилось долго сидеть у Колина после «приступа», однако на этот раз его визит был очень коротким. Он не оставил никаких лекарств и не дал новых предписаний, обошлось и без неприятных сцен. Когда он спустился вниз, вид у него был задумчивый, а миссис Медлок во время беседы в библиотеке заметила, что он как-то растерян.
– Ну, можно в это поверить, сэр? – спросила она.
– Да, положение изменилось, – отвечал доктор. – К лучшему, надо признать.
– Верно, Сьюзен Сауэрби правду сказала, – заметила миссис Медлок. – Вчера я забежала к ней по дороге в Твейт перекинуться словечком. А она мне и говорит: «Знаешь, Сара Энн, может, она и не очень красивая и не очень добрая, только она ребёнок, а дети к детям тянутся». Мы ведь ещё в школу вместе ходили, Сьюзен и я.
– Лучшей сиделки, чем она, я не знаю, – сказал доктор Крейвен. – Если уж она берётся выхаживать кого-то из соседей, я знаю, что больной выздоровеет.
Миссис Медлок улыбнулась. Она любила миссис Сауэрби.
– Да уж, этого у неё не отнимешь, – согласилась она благодушно. – Я вот всё утро думала о том, что она мне вчера сказала: «Как-то, – говорит, – я детей после драки пробирала и говорю: „Нас в школе на уроках географии учили, что земля круглая, как апельсин. Мне ещё и десяти не стукнуло, а я уже знала, что апельсин-то целиком никому не даётся. Каждому своя долька дадена, и никак не больше. Бывает, что на всех-то и долек не хватит. Так что не думайте, говорю, что апельсин весь вам принадлежит, а не то увидите, что ошиблись, и достанется вам это знание дорогой ценой“. Дети друг от друга узнают, говорит, что забрать себе апельсин целиком никому не удаётся. Попробуют – так и зёрнышек не получат, а если и получат, так они всё равно для еды слишком горькие».
– Умная женщина, – проговорил доктор Крейвен, надевая пальто.
– Да, и за словом в карман не полезет, – заключила миссис Медлок с довольным видом. – Я ей, бывало, говорю: «Ах, Сьюзен, была бы ты иной да не говорила с таким сильным йоркширским выговором, я бы, пожалуй, и сказала, что ты у нас умница».
В ту ночь Колин спал спокойно и ни разу не проснулся. Открыв глаза поутру, он полулежал, не двигаясь, с безотчётной улыбкой на губах – ему было на удивление хорошо. Проснуться было так приятно – он перевернулся на другой бок и с удовольствием потянулся. Словно сковывавшие его узы ослабли, и он почувствовал свободу. Доктор Крейвен объяснил бы это тем, что нервы его пришли в порядок. Вместо того чтобы лежать, глядя в потолок, и жалеть о том, что проснулся, Колин начал размышлять о том, что они задумали с Мэри, о саде и о Диконе с его зверюшками. Как хорошо, что ему было о чём подумать! Прошло минут десять – он услышал шаги в коридоре, и на пороге появилась Мэри. Миг – она уже была в комнате и подбежала к кровати, а вместе с ней в комнату влетел свежий ветерок, напоённый утренними запахами.
– Ты была в саду! Ты была в саду! От тебя листьями так дивно пахнет! – воскликнул Колин.
Мэри раскраснелась от бега, глаза её блестели, а волосы распушились и спутались, хотя он этого и не заметил.
– Там так красиво! – воскликнула Мэри, переводя дыхание. – Ты в жизни такой красоты не видал! Она пришла! Весна пришла! И Дикон так говорит!
– Правда?! – переспросил Колин.
Он плохо понимал, о чём идёт речь, однако почувствовал, что сердце забилось у него в груди. Он сел.
– Открой окно! – попросил он, смеясь от радости и от смущения. – Может, мы услышим золотые трубы!
Мэри подбежала и распахнула окно – свежий, бодрящий воздух, запахи весны и птичьи голоса полились в комнату.
– Это свежий воздух, – объявила Мэри. – Ложись на спину и глубоко дыши. Дикон всегда так делает, когда лежит на земле в вереске. Он говорит: «Я чувствую, как у меня каждая жилка наливается силой. И ещё я чувствую, что буду жить, и жить вечно!» Дыши же, дыши!
Она просто повторила слова Дикона, но Колину они понравились.
– «Жить, и жить вечно!» – повторил он. – Такое у него бывает чувство?
Он последовал её совету и принялся глубоко дышать, пока не почувствовал, что его охватило какое-то непонятное, но восхитительное ощущение.
А Мэри уже вернулась к его постели.
– Стебельки из земли всё лезут и лезут, – зачастила она. – Цветочки раскрываются, на всех ветках – почки, всё серое уже подёрнула зелень, а птички спешат гнёзда вить и до того боятся опоздать, что некоторые даже дерутся из-за местечка в тайном саду. Розовые кусты ожили, в лесу и в аллеях появились первоцветы, а семена, что мы посадили, взошли. И знаешь, Дикон принёс с собой лисёнка, ворона, белочек и новорождённого ягнёнка.
Тут она остановилась, чтобы перевести дыхание. Новорождённого ягнёнка Дикон нашёл в зарослях дрока на пустоши – он лежал рядом со своей погибшей матерью. Такие находки Дикону были не впервой – он знал, как в таких случаях поступать. Он завернул ягнёнка в куртку и отнёс домой, а там положил поближе к огню и напоил тёплым молочком из соски. Ягнёнок был такой мягонький, с глупой младенческой мордочкой и непомерно длинными ножками. Всю дорогу из дому Дикон нёс его на руках, засунув бутылочку с молоком в карман, где сидела белочка. Когда Мэри села на землю под деревом и он положил ей на колени тёплое тяжёленькое тельце, её охватила невыразимая радость. Ягнёнок, ягнёнок! Настоящий, живой ягнёнок, и он лежит у неё на коленях, словно младенец!
Она с восторгом описывала Колину ягнёнка, а тот слушал и глубоко дышал. Тут в комнату вошла сиделка. Увидев открытое окно, она вздрогнула. Много жарких дней провела она в этой комнате, мучаясь от духоты, и всё потому, что её подопечный утверждал: от открытого окна люди простужаются.
– А вам из открытого окна не дует, мистер Колин? – спросила сиделка.
– Нет, – отвечал Колин. – Я дышу свежим воздухом. Он меня укрепляет. А завтракать я перейду на диван, и моя кузина позавтракает вместе со мной.
Пряча улыбку, сиделка вышла распорядиться относительно завтрака. В людской ей всегда было веселее, чем в комнате больного, а сегодня все хотели услышать, что творится наверху. Послышались шутки о молодом отшельнике, который, по словам кухарки, «нашёл на себя управу – давно пора!». Слугам надоели истерики Колина; дворецкий, у которого самого росли дети, не раз уже выражал мнение, что больного нужно просто «хорошенько выпороть».
Устроившись на диване, Колин важно объявил сиделке, поставившей на столик завтрак на двоих:
– Сегодня утром меня посетят мальчик, лисёнок, ворон, две белки и новорождённый ягнёнок. Я хочу, чтобы их провели наверх, как только они придут. Не вздумайте играть с ними в людской и не задерживайте их там. Я хочу, чтобы они были здесь.
Сиделка чуть не ойкнула от удивления и тут же закашлялась, чтобы скрыть его.
– Слушаю, сэр, – отвечала она.
– Вот как надо поступить, – продолжал Колин и царственно махнул рукой. – Скажите Марте, чтобы она сама их сюда проводила. Этот мальчик – её брат. Его зовут Дикон, он заклинатель зверей.