Пока Колин сидел взаперти и думал о своих страхах, болезни и ненависти к тем, кто смотрит на него, о горбе и ранней смерти, он находился во власти болезненной, истерической, чуть ли не безумной мнительности и знать ничего не знал о солнце, весне и о том, что может, если постарается, выздороветь и твёрдо встать на собственные ноги. Когда новые, прекрасные мысли начали вытеснять старые, безобразные, жизнь стала возвращаться к Колину, кровь быстрее побежала по его членам и силы хлынули в него, словно вода во время половодья.
Его «эксперимент» оказался вполне простым и реальным – в нём не было ничего необычного. Куда более удивительные вещи могут произойти со всяким, у кого хватит решимости прогнать от себя неприятные и мрачные мысли и заменить их светлыми и мужественными! Одно и то же место не могут занимать две разные вещи.
Где розу ты растишь, сынок,
Сорняк не может цвесть.
Пока заповедный сад оживал, а вместе с ним оживали и двое детей, некий человек скитался то средь фьордов[5] Норвегии, то по горам и долинам Швейцарии. Десять лет этот человек лелеял в мыслях своё горе и был мрачен. Ему недоставало мужества: он ни разу не попытался вытеснить эти мрачные мысли иными. Он предавался им, бродя у синих озёр; он предавался им, лёжа на склонах гор, усыпанных синими горечавками, над которыми веял душистый ветерок. Когда-то он был счастлив, но горе омрачило его счастье, и он позволил тьме заполнить его душу, не допуская туда ни единого лучика света. Он покинул свой дом – и, скитаясь по свету, забыл о своём долге. Он был так мрачен, что самый вид его был вреден людям: своим унынием он словно отравлял всё вокруг. Одни думали, что он помешанный, другие – что душу его тяготит тайное преступление. Это был высокий сутулый человек с измождённым лицом, одно плечо у него было выше другого. В гостиницах он всегда записывался так: «Арчибальд Крейвен из Мисселтвейт-Мэнор, графство Йоркшир, Англия».
С того дня, когда он говорил с Мэри и разрешил ей взять «немного земли», он проехал много миль. Он посетил красивейшие места в Европе, но нигде не задерживался более чем на несколько дней. Он выбирал самые уединённые и далёкие уголки. Он взбирался под самые облака на вершины гор и в рассветный час взирал оттуда на другие горы – восходящее солнце заливало их таким ярким светом, что казалось, будто мир вновь рождается прямо у него на глазах.
Только его самого свет не коснулся за все эти годы. Однако настал день, когда вдруг, впервые за столько лет, он почувствовал, что с ним что-то происходит. Он шёл тирольской долиной; вокруг царила такая красота, что любое сердце должно было бы избавиться от груза печали. Но сколько он ни шагал, его сердце по-прежнему угнетала печаль. Наконец он почувствовал усталость и прилёг отдохнуть на мшистый берег ручейка. Прозрачная вода весело струилась меж узких берегов, заросших влажной зеленью, и, перекатываясь через лежащие на дне камни, журчала, словно кто-то тихо смеялся. Он видел, как к ручью подлетали птицы: окунут голову в воду, напьются, забьют крыльями и унесутся прочь. Ручеёк, как живой, что-то еле слышно лепетал, и от его голоска царившая кругом тишина казалась ещё глубже. Всё в долине словно замерло.
Арчибальд Крейвен сидел и смотрел на прозрачный ток воды, и постепенно тело его и душу окутал покой, тот покой, что царил в долине. «Уж не засыпаю ли я», – подумал он. Но нет, спать ему не хотелось. Он сидел и глядел на пронизанную солнцем воду, и понемногу взгляд его различил цветы, росшие у самого ручья. Прелестные голубые незабудки росли так близко к воде, что капли воды блестели на листьях, и он смотрел на них, как, бывало, смотрел на цветы многие годы назад. Он с нежностью подумал о том, как прелестны эти незабудки, как синеют их крошечные венчики. Он не отдавал себе отчёта в том, что эта простая мысль медленно заполняла всю его душу, незаметно вытесняя из неё все мрачные мысли. Словно чистый прозрачный ключ забил вдруг в мутном водоёме – он бил и бил, и постепенно тёмные воды светлели. Конечно, Арчибальд Крейвен не думал об этом. Он только заметил, что, пока он сидел и смотрел на яркую и нежную синеву цветов, вокруг становилось всё тише, всё спокойнее. Он не знал, долго ли он там сидит и что именно с ним происходит, но наконец шевельнулся, словно пробуждаясь ото сна. Он медленно поднялся и, глубоко вдохнув мягкий воздух, подивился тому, что с ним случилось. Его вдруг словно отпустило – на душе стало легко.
– Что это? – проговорил он негромко, проводя рукой по лбу. – Мне кажется, будто я… оживаю!
Об этих удивительных и таинственных вещах мне известно так мало, что я не сумею объяснить вам, как именно это с ним произошло. И никто другой пока не сумеет. Сам он тоже этого не понимал. Однако спустя несколько месяцев, возвратясь в Мисселтвейт, он вспомнил об этом удивительном часе, когда узнал, что в тот же самый день Колин воскликнул в таинственном саду: «Я буду жить, и жить вечно!»
Покой, внезапно снизошедший в душу Арчибальда Крейвена, не оставил его и вечером, и он забылся лёгким, бодрящим сном. Но это продлилось недолго. Арчибальд Крейвен не знал, как поступить, чтобы сохранить свой душевный покой. К ночи следующего дня он вновь впустил в свою душу мрачные мысли – и они овладели им с прежней силой. Он покинул долину и продолжал скитания. Но странно, в жизни его стали выдаваться минуты, а порою даже часы, когда тяжесть, давящая ему на сердце, вдруг отпускала и он опять ощущал, что к нему возвращается жизнь. Медленно-медленно он оживал – оживал вместе с таинственным садом, хотя и не подозревал этого.
Яркая позолота осени сменила краски лета, и Арчибальд Крейвен прибыл на озеро Комо. Там было красиво, как во сне. Дни он проводил, любуясь хрустальной синевой озера. Иногда он уходил в горы, поросшие густыми мягкими травами, и бродил там, пока не чувствовал, что теперь наверняка будет ночью спать. И правда, к этому времени сон у него стал гораздо лучше – его перестали мучить кошмары.
«Возможно, – думал он, – я окреп телом». Это была правда: он окреп телом, но – благодаря спокойным часам, выпавшим на его долю, когда мысли его меняли направление, – он окреп не только телом, но и душой. Он вспоминал Мисселтвейт и размышлял, не вернуться ли домой. Порой вспоминался ему и сын. Интересно, что почувствует он теперь, когда вернётся, подойдёт, как всегда, к старинной кровати под балдахином и глянет с высоты своего роста на изжелта-белое точёное лицо спящего мальчика и на чёрные ресницы, окаймляющие крепко сомкнутые веки? Нет, только бы этого не видеть!
В один из дивных солнечных дней Арчибальд Крейвен отправился в горы и зашёл так далеко, что, когда вернулся, луна уже поднялась высоко в небо. Было полнолуние, всё вокруг заливал серебристый свет, кое-где шевелились лиловые тени. На озере, на берегу и в лесу стояла такая удивительная тишина, что он не пошёл в снятый им дом, а спустился к небольшой беседке у воды, сел на скамью и глубоко вдохнул волшебный воздух ночи. Знакомый удивительный покой снова снизошёл на его душу, и, погружаясь в него всё глубже, глубже, он наконец заснул.
Он не заметил, когда заснул и начал грезить; сон был так глубок, что он его не ощущал. Ему казалось, будто он необычайно бодр и даже не помышляет о сне. Он сидел и вдыхал аромат поздних роз, слушая, как плещет вода у его ног. И вдруг услышал какой-то зов. Мелодичный, звонкий, весёлый голос доносился издалека, но до того ясно, будто совсем рядом.
– Арчи! Арчи! Арчи! – звал голос.
И опять, ещё мелодичнее и звонче:
– Арчи! Арчи!
Он словно бы вскочил на ноги, хотя нимало не удивился.
– Лилиэс! Лилиэс! – отозвался он. – Лилиэс! Где ты?
– В саду! – зазвучало в ответ, будто пела золотая флейта. – В саду!
На этом сон кончился. Но он не проснулся. Всю эту дивную ночь он проспал глубоким, крепким сном. Когда он наконец открыл глаза, было солнечное утро, а перед ним стоял слуга и смотрел на него. Слуга был итальянец; как и все остальные слуги на вилле, он привык ничему не удивляться, что бы ни делал их жилец-иностранец. Никто не знал, когда этот господин уйдёт, когда вернётся и где будет спать: проведёт ли он всю ночь в саду или устроится в лодке на озере. Слуга держал поднос, а на подносе лежали письма – слуга терпеливо ждал, чтобы мистер Крейвен взял их. Когда слуга удалился, мистер Крейвен посидел несколько минут, держа письма в руке и глядя в озеро. Его всё ещё окутывала странная умиротворённость, он чувствовал необычную лёгкость, словно чего-то ужасного, свершившегося в прошлом, на самом деле не было… словно что-то вдруг изменилось. Он вспомнил свой сон… ясный, как явь!
– В саду! – повторил он с недоумением. – В саду! Но дверка заперта, а ключ где-то в земле!
Немного спустя он взглянул на письма и заметил, что сверху лежит письмо с английской маркой – оно пришло из Йоркшира. Конверт был надписан чётким женским почерком, который был ему незнаком. Не думая о том, кто бы мог ему писать, он вскрыл конверт; первые же слова приковали к себе его внимание.
Дорогой сэр, я – Сьюзен Сауэрби, однажды я позволила себе остановить Вас на вересковой пустоши. Тогда я говорила о мисс Мэри. Теперь я снова беру на себя смелость кое-что Вам сказать. Прошу Вас, сэр, на Вашем месте я бы вернулась домой. Я думаю, Вы будете рады, когда вернётесь. Простите, что говорю об этом, сэр, но думаю, что Ваша хозяйка – будь она здесь – просила бы Вас вернуться.
Ваша покорная слуга
Сьюзен Сауэрби.
Мистер Крейвен прочитал письмо дважды, прежде чем положил его обратно в конверт. И снова ему вспомнился сон.
– Я возвращаюсь в Мисселтвейт, – произнёс он. – Да, я еду тотчас.
Он прошёл садом в дом и приказал Питчеру уложить вещи – они возвращаются в Англию.
Через несколько дней мистер Крейвен снова был в Йоркшире. Всё долгое путешествие он думал о сыне, как никогда не думал о нём прежде. Десять лет он всячески старался забыть о нём. Сейчас же, хотя он вовсе не собирался о нём размышлять, в памяти то и дело всплывали воспоминания. Он вспомнил чёрные дни, когда он рыдал как безумный, потому что его сын выжил, а жена – нет. Он не желал видеть сына, а когда наконец пошёл взглянуть на него, то увидел слабое, жалкое существо. Все говорили, что малютка не проживёт и нескольких дней. Однако, к удивлению тех, кто ухажи