защищает. Порой, когда она долго так фантазировала, она приходила в такое волнение, что начинала задавать Эмили вопросы, – ей казалось, что Эмили вот-вот ей ответит. Но Эмили молчала.
«Впрочем, я тоже редко отвечаю, – утешала себя Сара. – Я всегда стараюсь промолчать. Когда тебя оскорбляют, лучше всего не отвечать ни слова, а только смотреть и думать. Мисс Минчин просто бледнеет от ярости, когда я так поступаю, а мисс Амелия и ученицы пугаются. Если не терять самообладания, люди понимают, что ты их сильнее: у тебя хватает силы сдержать свой гнев, а они не могут и говорят всякие глупости, о которых потом жалеют. С гневом ничто не сравнится по силе – кроме самообладания, ведь оно может обуздать гнев. Не отвечать врагам – это хорошо. Я почти никогда не отвечаю. Может, Эмили ещё больше на меня похожа, чем я сама. Может, она даже друзьям предпочитает не отвечать. А всё хранит у себя в сердце».
Но, как ни старалась Сара утешиться, это было нелегко. Когда после целого дня беготни по городу она возвращалась, промокшая и голодная, домой, а её опять посылали на холод, под ветер и дождь, ибо никто не хотел помнить, что она всего лишь ребёнок, что она продрогла и что её худенькие ножки устали; когда вместо благодарности её награждали лишь бранью и презрительными взглядами; когда кухарка была особенно груба и сварлива, а мисс Минчин – не в духе; когда воспитанницы пересмеивались между собой, глядя на её обтрёпанное платье, – тогда Саре не всегда удавалось утешить фантазиями свою израненную, гордую, одинокую душу. А Эмили сидела, выпрямившись в своём креслице, и молча взирала на неё.
Как-то вечером Сара поднялась к себе, голодная и прозябшая после долгого трудного дня. В груди её бушевала буря – взгляд Эмили показался ей таким пустым, а набитые опилками руки и ноги такими невыразительными, что Сара вышла из себя. У неё не было никого, кроме Эмили, – ни души в целом свете. А Эмили сидела себе и молчала.
– Я скоро умру, – сказала Сара.
Эмили всё так же безмятежно взирала на неё.
– Я больше не могу, – произнесла бедная Сара, дрожа всем телом. – Я знаю, что умру. Я иззяблась… промокла… я просто погибаю от голода. Сегодня я столько ходила, и никто меня даже не поблагодарил! Все только бранили с утра и до ночи. А вечером я не смогла найти какого-то пустяка, за которым меня посылала кухарка, – и меня оставили без ужина. И какие-то люди засмеялись, когда я поскользнулась и упала в грязь. Я вся в грязи. А они смеялись. Ты слышишь?
Она посмотрела на спокойное лицо и стеклянные глаза Эмили – гнев и отчаяние охватили её. Она схватила Эмили, швырнула на пол – и разрыдалась. Это Сара, которая никогда не плакала!
– Ты просто кукла! – закричала она. – Просто кукла… кукла… кукла! Тебе всё равно. Ты набита опилками! У тебя нет сердца! Ты ничего не чувствуешь! Ты кукла!
Эмили бесславно лежала на полу с заброшенными за голову ногами и отбитым кончиком носа; впрочем, она не потеряла своего спокойствия, даже достоинства. Сара закрыла лицо руками. Крысы за стеной завозились, забегали, запищали: это Мельхиседек наказывал кого-то из детей.
Понемногу Сара перестала плакать. Потерять самообладание – было настолько не похоже на неё, что она удивилась. Она подняла голову и поглядела на Эмили, которая краем глаза тоже смотрела на неё, на этот раз даже как будто с сочувствием. Сара нагнулась и подняла Эмили с пола. Её охватило раскаяние. Она даже слегка посмеялась над собой.
– Ах, Эмили, ты не виновата, что ты – кукла, – сказала Сара со вздохом. – Джесси с Лавинией не виноваты, что у них нет сердца. Все мы разные. Может, ты даже лучше, чем другие куклы.
Она поцеловала Эмили и, отряхнув её платье, посадила назад в креслице.
Саре давно хотелось, чтобы кто-нибудь поселился в пустовавшем рядом доме – ведь соседнее слуховое окно было так близко от неё. Как было бы хорошо, если бы в один прекрасный день окно соседнего чердака распахнулось и оттуда выглянула девочка!
«Если она мне понравится, – размышляла Сара, – я с ней поздороваюсь для начала, а там посмотрим, всякое может случиться. Только, скорее всего, на чердаке поселят служанку».
Однажды утром Сара возвращалась домой после продолжительного отсутствия – она побывала в мясной, бакалейной и булочной. Вдруг она с радостью увидела, что, пока её не было, к соседнему дому подъехал фургон. Все дверцы его были распахнуты, носильщики вынимали мебель, тяжёлые ящики и вносили в дом.
– В дом въезжают жильцы! – обрадовалась Сара. – Вот замечательно! Ах, вот бы на чердаке поселился кто-то приятный!
Ей так хотелось присоединиться к зевакам, стоявшим на тротуаре и наблюдавшим за носильщиками! Если б она могла посмотреть на мебель новых жильцов, мелькнуло у неё в голове, она бы сумела составить представление о них самих. «У мисс Минчин все столы и стулья похожи на неё, – думала Сара. – Я это тут же заметила, хотя была тогда совсем маленькой. Я потом папочке сказала, а он засмеялся и согласился. А у Большой семьи, я просто уверена, кресла и диваны удобные, мягкие, а обои в красный цветочек. И всё у них в доме весёлое, тёплое, доброе и счастливое, как они сами».
В тот же день Сару послали в зеленную за петрушкой; поднимаясь на улицу из полуподвала, где была расположена кухня, она увидела на тротуаре мебель, вынутую из фургона. Сердце у Сары радостно забилось, словно она встретилась со старыми друзьями. На тротуаре стояли красивый тиковый стол, стулья с великолепной резьбой и ширмы с роскошной восточной вышивкой. От этих вещей на Сару повеяло чем-то родным и близким. Такие вещи она видела в Индии. А точно такой же резной столик из тикового дерева папа прислал ей из Индии – только мисс Минчин потом забрала его вместе со всем остальным!
«Какие красивые вещи, – подумала Сара. – Они принадлежат, верно, хорошему человеку. Всё такое великолепное. Видно, это богатая семья».
Весь день к дому подъезжали фургоны с мебелью. И Сара, несколько раз выходившая из дому, имела возможность посмотреть на вещи, которые вносили в дом. Она верно догадалась: новые соседи были люди состоятельные. Мебель была богатой и красивой, к тому же у них было немало восточных вещей. Из фургонов вынимали чудесные ковры, украшения, шторы, книги, картины. Книг было столько, что их хватило бы на хорошую библиотеку! И ещё там была великолепная статуя Будды.
«Кто-то из этой семьи жил в Индии, – думала Сара. – Они привыкли к индийским вещам и любят их. Как я рада! Я буду знать, что рядом друзья, даже если никто не выглянет из слухового окна».
А когда вечером Сара принесла для кухарки молока (каких только поручений ей не давали!), она увидела что-то ещё более интересное. Красивый и румяный мистер Монтморенси перешёл площадь и спокойно взбежал по ступенькам, ведущим к парадной двери соседнего дома. Он взбежал как свой человек, которому предстоит множество раз входить и выходить из этого дома. Он пробыл в доме довольно долго, но несколько раз выходил и давал распоряжения носильщикам, словно имел на то право. Было ясно, что он друг людей, снявших дом, и готовит дом к их приезду.
«Если у наших новых соседей есть дети, – размышляла Сара, – то маленькие Монтморенси, наверно, будут приходить к ним играть. Вдруг они когда-нибудь и на чердак поднимутся – просто так, посмотреть…»
Бекки, закончив вечером работу, навестила свою соседку по «камере» и принесла целый ворох новостей.
– В соседнем доме, мисс, будет жить индийский джентльмен, – рассказывала она. – Не знаю, чёрный он или белый, только он из Индии. Он очень богат и болен, а джентльмен из Большой семьи его поверенный. На индийского джентльмена всякие беды свалились, вот он и загрустил и разболелся. Он идолам поклоняется, мисс. Язычник он, молится камню и дереву. Я своими глазами видала, как ему в дом идола вносили. Пусть бы кто послал ему молитвенник. Молитвенник можно дёшево купить.
Сара засмеялась.
– Вряд ли этот джентльмен поклоняется идолу, – сказала она. – Некоторым нравится держать их в доме, потому что на них интересно смотреть. У моего папы тоже был такой, очень красивый, но он ему не молился.
Однако Бекки предпочла остаться при том мнении, что новый сосед – «язычник». Так он казался ей гораздо интереснее, чем если бы был обыкновенным джентльменом и ходил бы, как все, в церковь с молитвенником в руках. В тот вечер Бекки допоздна засиделась у Сары, рассуждая о том, какими будут новый сосед, его жена (если у него есть жена) и дети (если у него есть дети). Сара заметила, что в глубине души Бекки очень хотелось, чтобы все они были темнокожими, носили тюрбаны, а главное, были «язычниками».
– Я рядом с язычниками, мисс, никогда не жила, – призналась Бекки. – Интересно бы посмотреть, какие они.
Прошло несколько недель, прежде чем Бекки смогла удовлетворить своё любопытство; оказалось, однако, что у нового соседа нет ни жены, ни детей. Он был человек одинокий, без родных и близких, здоровье его было расстроено, а состояние души невесёлое.
Однажды к соседнему дому подкатила карета. Когда лакей соскочил с козел и открыл дверцу, из кареты вышел мистер Монтморенси, а за ним – сиделка в форменном платье. Из дома выбежали два лакея и высадили из кареты закутанного в меха худого как скелет человека с печальным, измученным лицом. Его внесли в дом, а мистер Монтморенси с озабоченным видом последовал за ним. Вскоре после этого к дому подъехала другая карета – из неё вышел врач и направился к больному.
– Знаешь, Сара, – зашептала Лотти во время французского урока, – рядом с нами теперь живёт ужасно жёлтый джентльмен. Как по-твоему, он китаец? В учебнике географии сказано, что китайцы все жёлтые.
– Нет, он не китаец, – тоже шёпотом ответила Сара. – Он очень болен… Продолжай, Лотти. «Non, monsieur. Je n’ai pas le canif de mon oncle»[15].
Так началась история индийского джентльмена.
Глава 11Рам Дасс
Иногда даже над площадью бывали чудесные закаты. Вернее, куски заката, которые можно было увидеть меж трубами над крышей. Из кухни, как ни высовывайся в окошко, их было не видать; о них можно было лишь догадываться: воздух вдруг на несколько минут розовел, и кирпичи приобретали тёплую, мягкую окраску, и где-то огнём вспыхивало оконное стекло. Впрочем, было одно место, откуда открывалось всё великолепие закатов: пламенеющие на западе алые и золотые облака, багровые тучи, окаймлённые ослепительной полоской света, или лёгкие, розоватые клочья, которые при ветре неслись, словно голуби, по синему небу. Всё это можно было увидеть из слухового окна, а заодно и подышать чистым воздухом. Когда площадь вдруг хорошела и начинала волшебно светиться, несмотря на покрытые сажей деревья и решётки, Сара понимала: в небе что-то происходит. Если ей удавалось ускользнуть, она спешила наверх, влезала на стол и, высунувшись по пояс из окна, глубоко вздыхала и обводила взглядом небо. В эти минуты ей казалось, что небо и всё вокруг принадлежит ей одной. С других чердаков никто на небо никогда не глядел. Обычно слуховые окна были закрыты, а если их и открывали для проветривания, то никто к ним даже близко не подходил. Сара стояла, подняв лицо к синему небу, которое, казалось, было совсем близко; порой она обращала взор к западу, где таяли и плыли облака, окрашиваясь в розовые, багровые, снежно-белые и пурпурные тона, образуя то горные вершины, у подножий которых лежали бирюзо