По возвращении в замок Седрик передал её слова дедушке и прибавил:
– И я подумал о вас, когда она это сказала. Я ей ответил, что так и случилось благодаря вам и что я постараюсь быть похожим на вас.
– И что она на это сказала? – спросил лорд, не совсем приятно чувствуя себя.
– Она сказала, что это правда и что мы всегда должны замечать только хорошие черты в людях и стараться походить на них.
Может быть, эти-то слова и вспомнились старому графу теперь, в церкви.
Много раз поглядывал он через головы присутствующих туда, где сидела молодая женщина. Он видел прелестное личико, столь любимое его покойным сыном; глядел на эти тёмные глаза, так живо напоминавшие ему глаза внука, и трудно было сказать, о чём думал в эту минуту старый граф.
Когда они выходили из церкви, многие из прихожан остановились, чтобы посмотреть на них. В эту самую минуту к ним подошёл человек и с видимым замешательством остановился перед ними. Это был фермер – мужчина средних лет, с изнурённым, болезненным лицом.
– Ну что, Хиггинс? – спросил граф.
Седрик живо обернулся.
– А! – воскликнул он. – Это мистер Хиггинс?
– Да, – сухо ответил граф и прибавил: – Он, вероятно, пришёл посмотреть на своего нового хозяина.
– Совершенно верно, милорд, – сказал фермер, и его загорелое лицо покраснело. – Мне сказал мистер Невик, что молодой лорд заступился за меня, и мне хотелось лично поблагодарить его, если вы разрешите, за его милость.
Пожалуй, Хиггинс немного удивился, увидев, как мал тот, кто так много сделал для него и кто теперь стоял около него, как стоял бы один из его менее счастливых детей, – не понимая своего значения и влияния.
– Примите мою глубокую благодарность, милорд, глубокую благодарность. Я очень…
– Не за что, – перебил его Фаунтлерой, – ведь я только написал письмо, а остальное сделал мой дедушка. Вы ведь знаете, какой он добрый ко всем. Как здоровье миссис Хиггинс?
Фермер был явно озадачен, услыхав о таких качествах лорда Доринкорта, о которых он до сих пор и не подозревал.
– Да, я знаю… я… я вам очень благодарен… жене моей теперь лучше… она успокоилась, – растерянно бормотал он.
– Рад слышать это, – сказал Фаунтлерой. – Дедушка очень сожалел, что у ваших детей скарлатина, и я также. У него тоже были дети. Я ведь, знаете, сын его сына…
Хиггинс совсем растерялся; он чувствовал, что лучше уж не глядеть на графа. Его отношение к своим детям было давно всем известно. Он видел их всего два раза в год, а когда они заболевали, то обыкновенно поспешно уезжал в Лондон, чтобы доктора и сиделки не надоедали ему. Должно быть, старый граф чувствовал себя весьма неловко, узнав, что он будто бы интересуется состоянием здоровья детей своего фермера.
– Вот видите, Хиггинс, – вмешался он, угрюмо улыбаясь, – как вы все во мне ошиблись. Лорд Фаунтлерой лучше понимает меня. Когда вам понадобятся верные сведения о моём характере, советую обращаться к нему… Садись в карету, Фаунтлерой!
Мальчик вскочил в экипаж, который покатился среди зелени. На губах старого графа продолжала блуждать та же угрюмая улыбка.
Глава 8Уроки верховой езды
Лорду Доринкорту довольно часто представлялся теперь случай угрюмо улыбаться. По мере его сближения с внуком эта улыбка стала блуждать на его губах так часто, что нередко почти освобождалась от следов угрюмости. Нельзя отрицать, что до появления на сцене лорда Фаунтлероя старик сильно тяготился своим одиночеством, своими годами и одолевавшей его подагрой. После долгой жизни, полной удовольствий и возбуждения, тяжело было сидеть одному в роскошном замке, положив больную ногу на скамейку, не имея другого развлечения, кроме брани и стычек с оробевшим лакеем, от души ненавидящим своего сварливого барина. Старый граф был слишком умным человеком, чтобы не замечать всеобщей ненависти к себе со стороны своих слуг. Посетители бывали у него редко, а если и заглядывали когда-нибудь, то, конечно, с какой-нибудь личной целью. Впрочем, случались и такие, которые находили удовольствие в его резкой, ядовитой, никого не щадившей манере разговаривать.
Пока он был здоров и силён, он переезжал с места на место, тщетно ища развлечений. Когда же здоровье изменило ему, то бросил всё и заперся в Доринкорте со своей подагрой, книгами и газетами. Но нельзя же было читать целый день, и он, понятно, стал томиться одиночеством. Дни и ночи казались ему бесконечными, он становился всё угрюмее и раздражительнее. Но тут появился Фаунтлерой. Мальчик сразу понравился деду: тщеславное чувство старого аристократа оказалось вполне удовлетворённым. Если бы Седрик был некрасив, старик, может быть, чувствовал бы к нему такое отвращение, что не смог бы заметить его достоинств.
Но ему хотелось думать, что красота и самостоятельность его характера являлись как бы наследием аристократического рода Доринкортов. Затем, ближе познакомившись с мальчиком и оценив его искренность и способности, он ещё больше заинтересовался им, начиная привязываться к нему. Ему вдруг пришла фантазия дать мальчику возможность облагодетельствовать Хиггинса. Лорду не было, конечно, никакого дела до Хиггинса, но ему было приятно думать, что о его внуке говорят в народе и что он уже в детском возрасте становится популярным.
Поездка с Седриком в церковь и то внимание, которое вызвало его появление, также доставили ему удовольствие. Он знал, что все будут говорить о красоте мальчика, о его крепкой и изящной фигурке, о его светлых волосах, об умении держать себя, о его аристократической внешности, будут восклицать: «Вот это лорд с ног до головы!» (как действительно услышал граф от одной из женщин) – всё это льстило самолюбию надменного и гордого старика.
Ему хотелось показать всему свету, что наконец род Доринкортов имеет наследника, достойного занять то высокое положение, которое его ждёт.
В тот день, когда Седрик в первый раз сел на своего пони, граф был так доволен, что почти позабыл о своей подагре. Когда грум привёл красивую лошадку, которая сгибала шею и грациозно покачивала своей красивой головкой, граф сидел у открытого окна библиотеки и наблюдал, как Фаунтлерой брал первый урок верховой езды. Он внимательно следил, не выкажет ли мальчик признаков робости. Пони был довольно крупный, а графу часто приходилось видеть, как дети теряют присутствие духа при первых попытках ездить верхом.
Фаунтлерой с восторгом сел на лошадь. Ему ещё никогда не приходилось ездить верхом, и он был в чудесном расположении духа. Грум Вилькинс провёл лошадку под уздцы несколько раз взад и вперёд перед окнами библиотеки.
– Он настоящий молодец, – рассказывал потом Вилькинс в конюшне. – Нетрудно было его усадить. И ребёнок постарше его не держался бы так прямо в седле, как он. Тут он меня и спрашивает: «Скажите, Вилькинс, прямо ли я сижу? Ведь в цирке наездники всегда сидят прямо». А я ему отвечаю: «Так прямо, словно наездник, милорд». И он засмеялся, очень довольный, и говорит мне: «Вот это хорошо. Пожалуйста, Вилькинс, напоминайте мне, чтобы я всегда сидел прямо».
Однако вскоре мальчику показалось скучно только сидеть прямо и ездить шагом взад и вперёд: Вилькинс не выпускал из рук поводьев. Через несколько минут он обратился к дедушке, следившему за ним из окна.
– Можно мне поездить одному? – спросил он. – Да побыстрее? Мальчик с Пятой авеню ездил обыкновенно рысью и галопом.
– А ты думаешь, что сможешь ездить рысью и галопом? – спросил граф.
– Я бы хотел попробовать, – ответил Фаунтлерой.
Граф сделал знак Вилькинсу, который тотчас сел на свою лошадь и взял пони на длинный повод.
– Ну, пустите рысью, – сказал граф.
Следующие минуты были довольно неприятны для маленького всадника. Он нашёл, что ездить рысью не так легко, как ездить шагом, и чем скорее скакал пони, тем труднее казалась ему езда.
– Тря… трясёт порядочно, не правда ли? – сказал он Вилькинсу. – Вас тоже трясёт?
– Нет, милорд, – ответил Вилькинс. – Понемногу и вы привыкнете. Приподнимайтесь только на стременах.
– Я… я… под… поднимаюсь… всё вре… время, – возразил Фаунтлерой.
Действительно, он приподнимался и опускался довольно неловко, его порядочно трясло и подкидывало. Он запыхался и покраснел, но тем не менее старался твёрдо сидеть в седле и держаться прямо. Графу из окна всё было видно. Когда наездники подъехали к нему после того, как скрылись на несколько минут за деревьями, Фаунтлерой оказался уже без шапки, причём лицо его разгорелось, как маков цвет, а губы были крепко стиснуты. Всё же он мужественно продолжал ехать рысью.
– Постой, – окликнул его дед. – Где твоя шляпа?
Вилькинс дотронулся до своей.
– Она свалилась, ваше сиятельство, – сказал он, видимо забавляясь. – А поднять милорд не позволил.
– Не очень он трусит? – спросил граф сухо.
– Что вы, ваше сиятельство! – воскликнул Вилькинс. – Да он, можно сказать, и не знает, что это значит! Многих молодых господ обучал я езде, но ни одного не видел такого смелого, как он.
– Ты устал? – спросил граф Фаунтлероя. – Хочешь сойти?
– Трясёт больше, чем я думал, – откровенно признался юный лорд. – Я тоже немного устал, но слезать мне ещё не хочется. Я хочу поскорее научиться. И как только немного отдохну, поеду назад за шляпой.
Самый умный человек на свете не мог бы подсказать Фаунтлерою лучшего ответа, чтобы угодить старому графу. Когда они снова поехали по направлению к главной аллее, лёгкая краска покрыла суровое лицо графа и глаза его из-под нависших бровей заблистали давно не испытанным удовольствием. Он сидел в напряжённом ожидании, пока снова не послышался стук копыт. И когда они через некоторое время вернулись обратно, то оказалось, что шапка Фаунтлероя была в руках у Вилькинса; личико же мальчика ещё более раскраснелось, волосы развевались по ветру, но он, несмотря на более скорую езду, всё так же твёрдо сидел на лошади.
– Вот! – воскликнул он, переведя дух. – Я ехал галопом. Не так хорошо, как мальчик с Пятой авеню, но всё же проскакал и не свалился!