Но опять-таки перед общецерковным делом было бы преступно и легкомысленно сказать, что вот, мол, они существуют, а потому вопрос и разрешен, не о чем нам больше беспокоиться.
И тут я подхожу к главной моей теме – к положению монашества у нас.
И вот тут встает вопрос о нашем монашестве, о монашестве, которое должно стать новым монашеством, потому что для старого монашества не оказывается старых условий жизни, потому что новая наша жизнь и к монашеству предъявляет новые требования.
Тут сразу я чувствую возражения тех, кто старается быть слепым и никаких этих новшеств не видеть. Они говорят: монах – это один, отъединенный, инок – это иной, – о какой новой жизни можно тут говорить? Православное монашество – это не то что католическое, оно всегда было созерцательно, и есть что-то недопустимое для религиозного сознания в каких-то новых видах активного, в миру пребывающего монаха.
В таком рассуждении все подлежит опровержению.
Верно, что монах – это один, инок – иной. Но это верно только в смысле их внутренней установки, в смысле отъединенности от поисков «своего» в мире. Но подлинное одиночество, сопрягаемое и с внешним одиночеством, во все века существования монашества было уделом самого незначительного числа монахов. Общежительные монастыри никогда не были местом уединенной созерцательной жизни, а, скорее, растили братскую любовь на основании совместной молитвы и совместного труда, совместных трапез и совместного подвига. И особенно уж наши русские монастыри всегда неизбежно организовывали не только духовную жизнь своих уединенных насельников, но организовывали хозяйственную и культурную жизнь всей общины, всего монашеского коллектива. Они не только предавались созерцанию и молитвам, они сеяли, косили, ловили рыбу, учили детей, колонизовали окраины, были религиозными, культурными, экономическими центрами.
Правда, за последние столетия они в большой степени утратили такое значение, и это оттого, что вообще в течение последних столетий вся церковь утратила свое первенствующее значение.
Так вот, при сознании нашей безмерной ответственности в церковных делах речь не может идти только о том, чтобы у нас вообще было монашество. Этого недостаточно: наше монашество должно поставить перед собою задачу занять такое же организующее место в нашей жизни, какое ему принадлежало в отдаленные времена. Задачу надо ставить во весь рост и не смущаться ее размерами.
Посмотрим, что происходит сейчас фактически. Постригаются в монахи. Постригаясь, совершенно искренне думают чуть ли не об отшельничестве. Вслед за пострижением рукополагаются и вскоре оказываются на приходах, во всей гуще жизни, активными священниками. Так жизнь предъявляет свой запрос монашеству.
Вопрос не исчерпывается, конечно, своеобразным поглощением монашества приходами. Мы стоим накануне новых чисто монашеских форм его существования. И эти формы должны организовывать самые разнообразные жизненные потребности.
Мне хотелось бы привести один из возможных проектов такой организации. Представим себе большое женское трудовое общежитие. Со стороны экономической это означало бы организацию жизни по принципу трудовой коммуны, с возможностью максимально дешевого существования для каждого члена такого начинания. При этом деле должны существовать большие мастерские, берущие на себя выполнение самых разнообразных дешевых работ. Дешевизна общежительного быта давала бы возможность не тратить всего дня на заработок, а оправдывать свое существование четырьмя-пятью часами труда. Остальное время можно было бы проводить – для одних – в учении. При пяти часах труда их вполне можно сочетать даже с высшей школой, обеспечивая себе самим стипендию, необходимую для этого. Другие, имеющие склонность к настоящей монашеской жизни, могли бы и ее организовать на основе такого общежительного дела. А кроме того, постепенно к нему можно было бы приспособить и практические миссионерские курсы; в дальнейшем, может быть, и миссионерское дешевое издательство, обслуживаемое собственной типографией и собственными наборщицами.
Таким путем можно было бы создать центр нового активного монашества, центр, концентрирующий в себе подлинное духовное ядро, удовлетворяющий большие потребности, которые, несомненно, существуют. Это ядро несло бы на своих плечах большие и творческие задачи активного православия и организовывало бы около себя не только духовную, но и экономическую и бытовую жизнь значительного числа людей, находящихся сейчас в той или иной степени распыления.
Что против этого можно возразить? Разве только то, что наряду с нашими планетарными теориями задача эта не планетарного размаха. Но для того, чтобы планетарные теории хоть что-либо значили, их необходимо укоренять в самой будничной конкретности. Мы обычно очень хорошо знаем, что мы делаем сегодня и что мы будем делать послезавтра. Провал только относительно планов на завтрашний день. Все написанное и есть попытка восполнить этот пробел.
Истоки творчества[46]
Откуда была сила у Самсона? Копил ли он ее? Растил ли свои мышцы ежедневными упражнениями? Стал ли непобедимым, и тогда, в знак уже существующей силы, Господь велел ему не стричь волосы?
У Самсона сила была не от мышц и не от упражнений, а от того, что этого захотел Бог.
И чтобы в воле Божией не было никакого сомнения, знаком этой силы были не мышцы, а волосы неостриженные. Острижет их – и сила исчезнет, хотя мышцы, может быть, и останутся. Так оно и было. Остригла его Далила – и не стало Самсоновой силы. Потом ослепленный, замученный, изможденный Самсон дождался только одного – чтобы волосы отрасли и сила вернулась к нему.
В чем дело? Не человеческая сила была у Самсона, а Божия, был он силен благодатью Божественной. Об этом не нужно догадываться – это нужно просто прочесть в 13-й и 16-й главах Книги Судей Израилевых.
Самое происхождение силы Самсоновой связано с Богоявлением. И ангел, предрекший рождение Самсона, говорит о себе: Что ты спрашиваешь о имени моем? Оно чудно (Суд. 13:18). Иначе – что ты спрашиваешь об источнике силы? Оно чудно.
Дальнейшие тексты только подтверждают такое чудесное происхождение Самсоновой силы: И начал Дух Господень действовать в нем в стане Дановом (Суд. 13:25).
И сошел на него Дух Господень, и он растерзал льва, как козленка, а в руке у него ничего не было (Суд. 14:6).
И сошел на него Дух Господень, и веревки, бывшие на руках его, сделались, как перегоревший лен, и упали узы его с рук его (Суд. 15:14).
Есть и обратные доказательства этого Божественного происхождения силы: когда она исчезла, он не знал, что Господь отступил от него (Суд. 16:20).
Итак, сила Самсона, которая определяла его человеческий дух, – не его человеческая, а Божия сила, Божий творческий дух. Если Бог захочет, то не в сильных мышцах, а в длинных волосах воплотит Свою Божественную творческую силу в человеке.
Это можно сказать о Самсоне, орудии Божием, одержимом Божественной силой.
А вот другой человек Ветхого Завета – Давид. Перед лицом филистимлянских полчищ Саул дал Давиду свои царские доспехи и меч свой царский – вооружил его всею силою человеческой. И противник его Голиаф был во всеоружии человеческом – и ростом, и силою мышц превосходил всякого.
Но для того, чтобы было ясно, кто побеждает в боях, перед самым сражением снял Давид царские доспехи и, невооруженный, вышел к Голиафу. Не оттого, что эти доспехи были велики и неудобны ему, нет, в Библии точно сказано, на каких основаниях он принял бой с Голиафом. Ты идешь против меня с мечом, и копьем, и щитом, а я иду против тебя во имя Господа Саваофа, Бога воинств Израильских, которые ты поносил (1 Цар. 17:45).
И дальше: И узнал весь этот сонм, что не мечом и не копьем спасает Господь, что это война Гос пода, и Он предаст вас в руки наши (1 Цар. 17:47).
То же самое отношение к человеческим усилиям, к человеческому акту подтверждается псалмами.
Иные колесницами, иные конями, а мы, – именем Господа Бога нашего хвалимся. Они поколебались и пали, а мы встали и стоим прямо (Пс. 19:8–9).
И еще: С Тобою избодаем рогами врагов наших, во имя Твое попрем ногами восстающих на нас. Ибо не на лук мой уповаю, и не меч мой спасет меня, но Ты спасешь нас от врагов наших и посрамишь ненавидящих нас (Пс. 43:6–8).
И еще: Обступили меня, окружили меня, но именем Господним я низложил их. Окружили меня, как пчелы, и угасли, как огнь в терне. Именем Господним я низложил их. Сильно толкнули меня, чтобы я упал, но Господь поддержал меня. Господь – сила моя и песнь (Пс. 117:11–14).
Тут, чтобы не было в дальнейшем недоразумений, особенно надо обратить внимание на это последнее слово – песнь. Именно из него вытекает право применять все эти тексты к самым разнообразным видам человеческого творчества. Надо учесть, что в ветхозаветные времена сила творчества могла особенно ярко восприниматься в подвигах Самсона и Давида. Совершенно нельзя ограничивать творчество одними его интеллектуальными примерами, но то, что относится к данному виду творчества, в такой же мере применимо к творчеству интеллектуальному, художественному, религиозному и др.
А в этих текстах с последней четкостью и ясностью дана картина странного и всеохватывающего участия Божия в человеческом творчестве.
Воин-победитель – Давид, Давид-царь, говорит, что он уповает не на лук и на меч, а на имя Господа. Давид-псалмопевец утверждает: «Господь сила моя и песнь». Кто поет? Давид ли поет, или Господь поет в нем, поет Давидом? Кто побеждает? Давид ли побеждает, или Господь побеждает в нем и им? Во имя ли Божие, во славу ли Божию совершает все свои деяния Давид, или им совершает, как орудием, Свои деяния Господь?
Если бы Давид, хоть и во имя Божие, но силою человеческой победил Голиафа, то зачем было бы ему нужно отказываться от человеческого вооружения и идти в бой человечески обессиленным?