Если человек есть не только образ Божий, но и образ Богоматери, то и в каждом другом человеке он должен видеть также образ Божий и образ Богоматери. В человеческой Богоматеринской душе не только благовествуется рождение Сына Божия и не только рождается Христос, но и появляется зоркость к видению Христова образа в других душах. И в этом смысле эта Богоматеринская часть человеческой души начинает воспринимать других людей как своих детей, усыновляет их себе. Предел Богоматеринского отношения – это узрение в другом Бога и Сына, предел, который мог быть, конечно, достигнут только Девой Марией. Но поскольку мы должны стремиться идти по Ее пути и Ее образ есть образ нашей человеческой души, постольку и мы должны в каждом человеке прозревать Бога и Сына. Бога – по его Богообразности и Богоподобию, Сына – потому что, рождая Христа в себе, человеческая душа этим самым усыновляет себе все Тело Христово, все Богочеловечество, и каждого человека в отдельности.
Пусть на человеческих плечах, в путях человеческого Богоподобия, лежит крест. Человеческое сердце должно быть пройдено еще обоюдоострыми мечами, оружиями, рассекающими душу, чужих крестов. Крест ближнего должен быть для души мечом, должен пронзать ее. Она должна со-участвовать в судьбе ближнего, со-чувствовать, со-страдать. И не она выбирает эти мечи – они выбраны теми, кто воспринимал их как крест, подымаемый на плечи. По подобию своего первообраза – Богоматери – человеческая душа влечется на Голгофу, по следам своего сына, и не может не влечься, и не может не истекать кровью.
Мне думается, что тут лежат подлинные мистические основы человекообщения.
И не должно смущать как бы внешне горделивое и высокомерное заявление, что наши души матерински относятся к каким-то иным душам. Мать не больше детей, а часто и меньше. И материнство не означает ни духовного возраста, ни меры подвига, оно выражает лишь смиренное и покорное стремление к соучастию в чужой Голгофе, к пассивному приятию ее, к открытию своего сердца для удара обоюдоострого меча. Можно все это сказать проще и одним словом. Материнство означает любовь.
Не в порядке некой личной тяжести, еще усугубляющей тяжесть наших крестов, не в порядке благочестивого упражнения, долга, развития добродетелей, должны мы относиться к человеку.
Только один-единственный закон и существует тут. Наше отношение определяется лишь тем, что мы должны увидеть в нем образ Божий, а с другой стороны, мы должны усыновить его. Тут долг, добродетель, благочестивое упражнение – все блекнет.
Подвигоположница любви дает нам силу открыть свое сердце мечу чужого креста и ведет христианскую душу этим таинственным путем приятия мира, ношения мира, стояния у его креста, соучастия в его муке.
И подвигоположница любви учит нас смиренному приятию чужих крестов. Она зовет каждую христианскую душу неустанно повторять за ней: «Се раба Господня», даже обливаясь кровью, даже чувствуя, как меч рассекает сердце.
Такова мера любви, таков предел, к которому должна стремиться человеческая душа. Можно даже сказать, что таково единственно должное отношение человека к человеку. Только когда душа воспринимает крест другого человека, его сомнения, его горе, его искушения, падения, грехи – как орудие, проходящее ее и рассекающее, – только тогда можно говорить о должном отношении к другому.
И так же, как единственное должное несение креста в мире было крестоношением Христовым, так же и единственное должное приятие рассекающего меча было приятием стоящей у голгофского креста Матери. В этом единственность Его святости. В этом же и Ее предвечная, недосягаемая святость. А если так, то всякое иное отношение к кресту и к мечу есть грех, разная степень греха, от редких отпадений и ослаблений христианского пути в сознании подвижников до полного и всечастного отвержения его.
И вот тут надо разобраться в наших грехах на этом Богоматеринском пути нашей души. Естественно, что они будут все грехами против человека – Богоподобного и усыновляемого, они будут грехами против Божия креста и против человеческих крестов, грехами недопущения их в свое сердце как обоюдоострых мечей.
Само собою разумеется, что каждому человеку кажется, что от его сердца ничего бы и не осталось, оно бы все истекло кровью, если бы он открыл его не только для бесчисленных мечей всего Богочеловечества, но даже для единого меча самого близкого, самого любимого из своих братьев. Трудно на это возражать. Трудно отрицать законность и естественность некой внутренней самозащиты человеческой души от каких-то со всех сторон наплывающих на нее и ей ненужных тяжестей. Трудно в порядке естественного закона. И естественный закон, каким-то ложным путем проникший в сверхъестественную область духовной жизни, определенно скажет: неси ответственно, свободно и честно свой крест, изредка открывай свое сердце для крестов-мечей своих близких, – и это все.
Но если для законов естественных крест Христов есть соблазн или безумие, то для них и обоюдоострое оружие, пронзающее душу, должно быть таким же безумием и таким же соблазном. Для христиан же не только крест, но и крест, становящийся мечом, без всяких ограничений, без всяких попыток к разумному учету своих сил, должен быть Божией силой и Божией Премудростью. Более того, все, что не есть полнота крестоношения, и все, что не есть полнота мечей, принимаемых в сердце, есть грех.
И если мы с такой мерой греха будем проверять наши отношения к людям, то увидим, что каждое из них греховно. Греховно до конца наше отношение к дальним, которых мы не умеем воспринимать как образ Божий и не пытаемся никак усыновлять. Греховно отношение и к тем, которым мы как будто и служим, и помогаем, но не ранимся ими, не чувствуем всей силы их креста как оружия, пронзающего нашу душу. Наконец, греховно отношение и к самым близким, которых мы иногда и воспринимаем в полной мере должного отношения, то есть пронзаемся их крестами, и видим в них и образ Божий, и усыновляем их, – но делаем это только в какие-то особые минуты их и нашей жизни, а потом вновь ниспадаем в естественное, то есть греховное безразличие по отношению к ним. Наконец, греховно наше отношение к Человеку из человеков, к Сыну Человеческому, потому что и Его крест редко воспринимается нами как орудие, проходящее нашу душу.
И что мешает? Что делает все наше человекообщение внутренне греховным и порочным? То, что мы в духовных наших путях руководствуемся мерою естественных законов и исчисляем свои естественные силы, забывая, что на христианском пути наши силы сверхъестественны, а потому и неисчерпаемы. Можно точно сказать, что мешает нам скудость веры.
В христианской жизни должно быть не только юродство креста, но и юродство меча, не только распинание себя, но и сораспятие себя, стояние на Голгофе, у подножия каждого человеческого креста.
Христианская душа должна быть сыновней, то есть крестоносицей, и материнской, то есть принимающей в сердце свое меч.
Страшно становится глядеть на свою жизнь, проверяя ее верностью кресту-мечу. Ничего, кроме отпадения, измен, холода и безразличия, она не являет. Каждое отношение к человеку – только грех, всегда грех. Всегда по законам этого мира, никогда по образу Божию. И лукавый разум подтверждает неизбежность этих естественных законов, непомерность, невыносимость креста, непомерность меча. Как сделать, чтобы слово крестное не было ни безумием, ни соблазном?
Сын Божий, вечный прообраз всякой человеческой души, молил Отца: да будет воля Твоя. И о том же говорили слова Матери: се Раба Господня. И это же находим мы в самых глубинах наших человеческих сердец, Богообразных и Материнских по своей духовной сущности.
Это дает нам какие-то силы – не в том, что мы избавляемся от греха в отношении к Богу и людям, но, по крайней мере, в том, что мы этот грех чувствуем как грех, а не как законное и естественное состояние, оправдываемое и разумом, и природой.
IIIРадостная аскетика
Пусть отдам мою душу я каждому,
Тот, кто голоден, пусть будет есть,
Наг – одет, и напьется пусть жаждущий,
Пусть услышит неслышащий весть.
От небесного грома до шепота
Учит все – до копейки отдай.
Грузом тяжким священного опыта
Переполнен мой дух через край.
И забыла я, есть ли средь множества
То, что всем именуется – я.
Только крылья, любовь и убожество,
И биение всебытия.
Нищие духом[75]
Для многих обетование блаженства нищих духом кажется непонятным. Непонятным кажется, что подразумевается под выражением «нищета духа». Некоторые изуверы считают, что это есть обеднение духа, освобождение его от всякой мысли, чуть ли не утверждение греховности всякой мысли, всякой интеллектуальной жизни. Другие, не приемля такого толкования, готовы считать слово «духом» чуть ли не вставкой в подлинный евангельский текст.
Разберемся, как надо понимать это выражение.
При монашеском постриге постригаемый среди других обетов дает обет нестяжания, то есть нищеты, который можно понимать материалистически, то есть как отказ от всякого накопления вещественных богатств. Строгое выполнение этого обета привело бы к блаженству нищих, но в таком материалистическом и узком толковании нет еще раскрытия всего понятия «блаженны нищие духом».
Обет нестяжания может быть и должен быть расширен и на духовную область, человек, дающий его, должен отказаться и от духовного стяжания, что дает ему нищету духовную, за которую обещано блаженство. Но что такое «духовное нестяжание»?
Нестяжанию вообще противоположны два порока, которые мы в общежитии мало различаем: это порок скупости и порок жадности. Анализируя их, мы увидим, что скупой человек может быть совершенно не жадным, а жадный даже расточительным. Можно представить эти два порока в виде такой формулы. Скупой говорит: «Что мое – мое», но очень часто не добавляет к этому: «Что твое – тоже мое». Жадный говорит: «Что твое – мое» – и опять-таки не всегда добавляет к этому: «Что мое – тоже мое». Он может особенно хотеть присвоить чужое и не очень беречь при этом свое. Бывает, конечно, такая степень жадности, когда она со