четается со скупостью и обратно. Это когда как бы говорят: «Что мое – мое, и что твое – тоже мое».
Человек нестяжательный должен быть свободен и от скупости, и от жадности, он должен говорить: «Что мое – твое, и что твое – тоже твое». И было бы слишком просто думать, что это касается лишь материальных благ. Нестяжательность, отсутствие скупости и жадности должны касаться всего внутреннего мира человека. Мы знаем, что Христос учил нас полагать душу свою за други своя – вот это положение души, эта отдача ее и есть то, что делает человека нищим духом. В общежитии же, наоборот, даже при самом отрицательном отношении к стяжанию материальному мы привыкли считать духовное бережение себя чем-то положительным. Оно же есть самый страшный – потому что не материальный, а духовный грех. Таким образом, духовно понимаемая добродетель нестяжания должна делать человека открытым людям и миру. Внецерковная жизнь, а частью и искаженно понимаемое христианство приучили нас к накоплению внутренних богатств, приучили нас к внешнему любопытству, то есть жадности по отношению к духовному миру наших близких. Мы зачастую слышим, что человек в любви своей должен знать меру, ограничивая себя, и эта мера есть соблюдение себя, своей духовной пользы, своего пути спасения.
Христос не знал меры в Своей любви к людям – Он и в этой любви умалил Свое Божество до воплощения и принял на Себя грехи и страдания вселенной. В этом смысле Он учит нас Своим примером не мере в любви, а абсолютной и безмерной отдаче себя, определяемой положением души за други своя.
Без стремления к такой отдаче нет христианства, нет следования по пути Христову.
И не Христос, а внехристианский идеал говорит нам о накоплении внутренних и внешних богатств. Мы знаем, к чему этот идеал приводит, мы знаем царящий в мире эгоизм и эгоцентризм, мы знаем, как сосредоточены люди на себе, на своем благосостоянии, на своем душевном покое, на самых разнообразных интересах. Мы знаем и больше. Бережение своего духовного мира, замыкание себя на наших глазах ведет к тому, что люди как бы самоотравляются, разлагаются, теряют радость, сами себе делаются невыносимыми, заболевают неврастенией. Парадоксальнейшим образом, от бережения себя они нищают, потому что перерождаются в вечном самолюбовании и самовнимании. Нищие берегут свои лохмотья и не знают, что единственный способ не только сберечь их, но и превратить из лохмотьев в драгоценности – это отдать их с радостью и любовью тем, кто в них нуждается.
И почему?
Лохмотья эти – тленные богатства царства мирского. Отдавая их, отдавая себя целиком, весь свой внутренний мир, полагая душу свою, человек делается нищим духом, который блажен, потому что его есть Царство Небесное, по обетованию Спасителя, потому что он становится владельцем нетленного и вечного богатства этого Царства, и становится сейчас же, здесь, на земле, приобретая радость немеренной, самоотдающейся и жертвенной любви, легкость и свободу нестяжания.
Страсть к самоанализу[76]
Есть у людей, и особенно у русских людей, особое непреодолимое свойство: страсть к самоанализу, к копанию в своей душе, к оглядке на себя. Каждое дело, каждая мысль предваряется бесконечными рассуждениями, почему оно нужно, да нужно ли, почему возникло и т. д. Причем этой болезнью больны не только те, кто склонны к самолюбованию и кто наслаждается каждым своим жестом, преувеличивая его значение. Ею больны в большей даже степени люди скромные и не верящие в свои силы. Зачастую людям даже не удается ничего в жизни осуществить именно потому, что каждое их усилие сопровождается бесконечными оглядками, должно быть оправдано и объяснено. Такое явление мы встречаем в жизни нормальных людей. Анализ ведет к исключительному интересу к собственной личности. Утверждается крайний эгоцентризм. И эгоцентризм этот может быть двух типов: оптимистический эгоцентризм самовлюбленного человека и пессимистический эгоцентризм человека, не верящего в свои силы. Если первый эгоцентризм не возбуждает сомнений в смысле его оценки и внушает всем даже отвращение, то второй зачастую вызывает симпатию и сочувствие: вот, мол, до чего человек смиренен и скромен – ни одному своему шагу не верит, все подвергает беспощадной критике и проверке. Интересно подойти к обоим этим явлениям с христианской точки зрения. Если оптимистический само влюбленный эгоцентризм не может быть христиански оправдан никаким образом – и о нем даже говорить не стоит, – то пессимистический эгоцентризм находится в гораздо более сложном положении по отношению к христианской морали, более того, можно сказать, что для многих он является неким самым существенным выразителем христианства.
В крайних своих выражениях и тот и другой эгоцентризм упирается в подлинное, медицински точно определяемое безумие. С одной стороны, он ведет к мании величия, с другой – к подавленности, тоске, унынию, болезни воли, – но всегда противоположению себя миру и людям, даже не противоположению, а к полному выпадению из сознания мира и людей. Человек оказывается замкнутым в себе, пребывающим в своем собственном нереальном, вымышленном и – блаженном или мучительном мире, из которого никакими силами не может выйти на простор.
В самом деле, представим себе такой человеческий путь: человек подавлен своим бессилием, человек точно и внимательно изучил все свои грехи, все срывы и падения, человек видит ничтожество своей души и все время обличает злодеев и скептиков, заводящихся в ней. И человек кается в своих грехах, но покаяние не освобождает его от мысли о своем ничтожестве, в нем он не преображается и вновь и вновь возвращается к единственно для него интересному и дорогому зрелищу – зрелищу собственного ничтожества и собственной греховности. Не только космос или человеческая история, но и судьба отдельного человека, его страдания, его падения, его радости и мечты – все бледнеет и исчезает в свете моей гибели, моего греха. Весь мир окрашивается заревом пожара моей души, более того, весь мир как бы сгорает в пожаре моей души. А своеобразно понимаемое христианство в это время диктует самый углубленный анализ себя, борьбу со своими страстями, молитву о спасении гибнущей своей души. К Творцу вселенной, к Миродержцу, к Искупителю всего человеческого рода у такого человека может быть только одна молитва – о себе, о своем спасении, о своем помиловании. Иногда это молитва о действительно последних и страшных дарах. Иногда Творец вселенной должен исполнить мое молитвенное прошение не о большом – я прошу у Него только «мирен сон и безмятежен». На этом христианском пути человек может достигнуть огромной силы. Мы можем встретить великих аскетов, ограничивших себя во всем, все направивших на спасение своей души, на борьбу с грехом в ней, мы можем встретить образы огромной мощи и обаятельности. В самом деле, разве не обаятельна такая полная отдача себя на борьбу с собственным грехом, на вечный анализ своих темных помыслов? И разве можно с такого человека спрашивать еще что-либо? Немудрено, если в своей подвижнической борьбе он не заметит мира, не заметит человеческого страдания, если не только не заметит, а сурово скажет и миру, и человеку: отойдите от меня, не мешайте мне бороться с моим грехом. Разве можно спрашивать с такого подвижника любви, раз он занят величайшим делом – делом спасения своей собственной души. В великой истине – что душа человеческая стоит мира – он делает только маленькую поправку: моя душа стоит мира. Но по всем законам логики эта поправка вполне допустима, раз я человек, а дело идет именно о человеческой душе. И если у вас есть еще какое-либо сомнение в правильности этого пути, то на помощь вам может прийти огромная сила в виде многовековой традиции христианской аскетической литературы. Вы прочтете в ней, как люди бегали от мира с его страданиями, чтобы он не мешал спасать собственную душу, вы получите точные наставления, почти магически-верные и непобедимые, как сосредоточить все мысли на себе и на своем ничтожестве, как поднять к Богу только одну неуклонную и непрестанную молитву, тысячи и тысячи раз произносимую: помилуй мя. Аскетическая литература введет вас в тягчайшее и величайшее искусство умного делания, даст вам школу такого делания, научит даже таким подробностям, как вы должны дышать и сидеть, чтобы молитва о спасении вашей души была наиболее действенна, чтобы никто из внешнего мира не помешал вашему совершенству. Если же потом, укрепившись и приобретя силу, вы и вернетесь в мир и будете в нем осуществлять себя, то основное, что вы не должны забывать, – это то, что все мирское делание – только поделка, только упражнение ваших добродетелей, а главное остается единственным – это спасение собственной души.
Аскетизм[77]
Первые века нашей эры – начало христианства в мире – ярко окрашены суровым и непреклонным аскетизмом. Не может быть сомнения в том, что торжеству христианства гораздо больше способствовали отшельники, живущие в пустыне, Антоний, Пахомий и другие, чем самое пламенное и пылкое увлечение христианством государственной власти, оказывающей ему не только высокое покровительство, но и внедряющей его мечом и всею силой государственного аппарата в сердца своих верноподданных.
Получив признание византийских императоров, христианство оделось в парчу и виссон, изнежилось, приспособилось к пышности императорского двора, быть может, сильно расцвело во внешних своих проявлениях – христианском искусстве, – соборах, иконостасах и так далее, но утеряло основной свой крепкий и жесткий хребет времен мученичества, разошлось вширь в ущерб глубине. И если бы этой глубины не было, трудно было бы сказать, какие эмпирические формы приняло бы византийское православие. Но она была. Она хранилась в Нитрийской пустыне, на Синае, около Александрии, под самыми стенами Царьграда. Отшельничество и монашество оказались носителями суровой и подлинной правды православия.