«Кто достиг любви Божией, тот не желает уже снова пребывать здесь, потому что любовь уничтожает страх. И я, возлюбленные, поелику вдался в юродство, то не могу сохранить тайны в молчании, но делаюсь несмысленным для пользы братии, потому что таковая есть истинная любовь, – она не может содержать что-либо в тайне от возлюбленных своих. Когда писал я это, персты мои неоднократно не успевали следовать по хартии, и не мог я сохранить терпение от удовольствия, вторгавшегося в сердце мое и заставлявшего умолкнуть чувства. Впрочем, блажен, у кого помышление всегда о Боге, кто удержался от всего мирского ‹…›. Любви – не печаль принять тяжкую смерть за любящих».
Потому что, «когда из любви к Богу желаешь свершать какое дело, пределом желания сего поставь смерть». В этих словах уже чувствуется огненная, раскаленная любовь, а вот и ее точное определение. «Что такое сердце милующее? – И сказал: Возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы, от великой и сильной жалости, объемлющей сердце, и от великого терпения умиляется сердце его, и не может оно вынести, или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились они и были помилованы. А также и об естестве пресмыкающихся молится с великой жалостью, какая без меры возбуждается в сердце его до уподобления в сем Богу».
Тут уже чувствуется вся неуместность сказать о таком пути – темный лик. И может быть еще больше неуместно сказать – розовое христианство. Нет, огнезрачно-белое, сияющее лицо открывает нам Исаак Сириянин в обращенности своей к миру. И дальше: «Достигших совершенства признак таков: если десятикратно в день преданы будут на сожжение за любовь к людям, не удовлетворяются сим, как Моисей сказал Богу: Аще убо оставиши им грех, – остави. Аще убо нет… то изглади мя из книги, в нюже вписал еси (Исх. 32:32). И как говорит блаженный Павел: Я желал бы сам отлучен быть от Христа по братии моей (Рим. 9:3). И прочие апостолы за любовь к жизни человеков приняли смерть во всяких ее видах».
«По любви к твари Сына Своего предал Бог на крестную смерть не потому, что не мог искупить нас иным образом, но чтобы научить нас тем преизобилующей любви Своей… А если бы у Него было что более драгоценное, и то дал бы нам, чтобы сим приобресть себе род наш. И не благоволил стеснить свободу нашу, но благоволил, чтобы любовью собственного нашего сердца приблизились мы к Нему… И домогаются святые сего признака – уподобляться Богу совершенством любви к ближнему».
«Рассказывают об авве Агафоне, будто бы сказал он: желал бы я найти прокаженного и взять у него тело его и дать ему свое». «Подобное и делал авва Агафон, паче всех уважавший безмолвие и молчание: сей чудный муж во время большого торга пришел продать свое рукоделие и на торжище нашел одного лежащего больного странника, нанял для него дом и остался с ним. Работал своими руками и что получал за то, на него тратил, прислуживая ему шесть месяцев, пока больной не выздоровел».
«Вторая заповедь – человеколюбие – по двойственности естества требует, чтобы попечение о делании ума было сугубое, т. е. что исполняем невидимо в сознании, то подобным образом желаем исполнить и телесно. И заповедь, совершаемая в делах, требует совершения и в сознании».
«А где человеку нет возможности любовь к ближнему совершить видимо и телесно, там достаточно пред Богом любви нашей к ближнему, совершаемой только мыслью».
А вот, так сказать, тактика отношений к людям. «Благотворением и честью уравнивай всех людей, будет ли кто иудей или неверный, или убийца, – тем паче, что он брат тебе, одной с тобой природы и не с ведением заблудился от истины». «Люби грешников, но ненавидь дела их, и не пренебрегай грешниками за недостатки их, чтобы самому не быть искушенным в том же, в чем искусились они».
«Кто при памятовании о Боге уважает всякого человека, тот по мановению Божию в тайне приобретает себе помощь у всякого человека». «Любовь не знает стыда, потому не умеет придавать членам вид благочиния. Любви естественно не стыдиться и забывать меру свою. Блажен, кто нашел тебя, пристань великой радости».
«Христос умер за грешных, а не за праведных. Великое дело печалиться о людях злых и благодетельствовать грешным паче праведных». «Будь дружен со всеми людьми, а мыслью своей пребывай один». «Если не можешь взять на себя грехов его и понести наказание и стыд, то будь, по крайней мере, терпелив и не стыди его».
Не знаю, обо что может тут споткнуться самый пламенный, самый крылатый гуманизм, какую иную высшую меру любви к брату своему может он найти и противопоставить этой огненной любви. Но есть и какая-то коренная разница в любви гуманистической, вскормленной на почве римского законничества, и любви христианской, питающейся самим Источником любви. Разница эта чувствуется из соотношения милости и правды.
«Если милостивый не бывает выше своей правды, то он не милостив, т. е. милостивый не только дает людям милостыню из своего собственного, но и с радостью терпит от других неправду и милует их. А когда препобедит правду милостынею, тогда увенчивается не подзаконным венцом праведников, но евангельским венцом совершенных». «Милосердие и правосудие в одной душе – то же, что человек, который в одном доме поклоняется Богу и идолам. Милосердие противоположно правосудию. Правосудие есть уравнение точной меры, потому что каждому дается, чего он достоин, и при воздаянии не допускает склонения в одну сторону или лицеприятия. А милосердие есть печаль, возбуждаемая милостью, и ко всему сострадательно преклоняется: кто достоин худого с ним обращения, тому не воздает злом, а кто достоин доброго воздаяния, того преисполняет с избытком. Как сено и огонь не терпят быть в одном доме, так и правосудие и милосердие в одной душе. Как зерно песку не выдерживает равновесия с большим куском золота, так требования правосудия тоже не выдерживают равновесия с милосердием Божиим. Что горсть песку, брошенная в великое море, – то же грехопадение всякой плоти в сравнении с Божиим Промыслом и Божией милостью».
Собственно, трудно ко всем этим словам что-либо добавить. Совершенно несомненно, с какой-то последней очевидностью они свидетельствуют об опытном приятии и изживании второй заповеди – человеколюбия – и в этом отношении являются недосягаемым образцом для всех человеколюбцев всех времен и эпох истории. Мне хочется еще отметить одну совершенно своеобразную черту в творениях Исаака Сириянина. Я бы сказала, что это вопрос о творчестве – человеческом – всегда благодатном, подлинном творчестве. Если кто хочет найти очень точное, правда, высоколирическое, описание психологического изживания творческого процесса, то сделать это можно не только в стихах земных и вдохновенных поэтов, говорящих о том, как призываются они к своему служению, а и в словах Исаака Сириянина о молитве. Сходство в описании процесса настолько несомненно, что приходится говорить о молитве как о вершине творческого процесса в человеческой душе. И не один раз, а часто и по различным поводам возвращается Исаак Сириянин к этой теме.
«Иногда стихи делаются сладостными в устах, и стихословие одного стиха в молитве неисчетно продолжается, не дозволяя переходить к другому стиху, и молящийся не знает насыщения. Иногда же от молитвы рождается некое созерцание, и прерывает оно устную молитву, и молящийся в созерцании уразумевает, цепенея телом». «Ибо когда среди воздержания чувств от всякой встречи осенит тебя сила безмолвия, тогда сретишь сперва радость, без причины овладевающую душою твоей, потом отверзятся очи твои, чтобы по мере чистоты твоей видеть крепость твари Божией и красоту создания». «По временам неощутительно во все тело входит какое-то услаждение и радование, и плотский язык не может выразить этого, пока все земное не будет при сем помятовании почитать прахом и тщетою. Ибо из сердца истекающее услаждение иногда в час молитвы, иногда во время чтения, а иногда также вследствие непрестанного занятия и продолжительности мысли, согревает ум. И сие последнее всего чаще бывает без всего этого, и многократно во время видения и таким же образом часто и по ночам. Но, когда найдет на человека это услаждение, бьющееся в целом теле его, тогда думает он в этот час, что и Царство Небесное не иное что есть, как это же самое». И какой – знакомый для всякого человеческого творчества – путь к этому состоянию?
«Когда предстанешь в молитве пред Бога, соделайся в помысле своем как бы муравьем, как бы пресмыкающимся на земле, как бы пиявицею и как бы немствующим ребенком. Не говори пред Богом чего-либо от знания, но мыслями младенческими приближайся к Нему».
«Когда душа твоя приблизится к тому, чтобы выйти из тьмы, тогда вот что будет для тебя признаком: сердце у тебя горит и как огонь распаляется день и ночь, а потому целый мир вменяешь ты за умет и пепел пламенеющих помыслов, непрестанно возбуждающихся в душе твоей. Внезапно дается тебе источник слез, как поток текущих без принуждения и примешивающихся ко всякому делу твоему. И когда увидишь это в душе своей, будь благонадежен, потому что переплыл ты море». «Любовь к Богу естественно горяча и, когда нападает на кого без меры, делает душу ту восторженною. Поэтому сердце, ощутившее любовь сию, не может выносить и вмещать ее, но, по мере качества нашедшей на него любви, усматривается в нем необычайное изменение. И вот ощутительные признаки сия любви: лицо у человека делается огненным и радостным, и тело его согревается. Отступают от него страх и стыд, и делается он как бы восторженным. Сила, собирающая воедино ум, бежит от него, и бывает он как бы изумленным. Страшную смерть почитает радостью, созерцание ума его никак не допускает какого-либо пресечения в помышлении о небесном. И в отсутствии, не зримый никем, беседует, как присутствующий».