[26]. Такая неотделимость творчества от любви характерна и для земного, человеческого творчества, которое в своей подлинности также укоренено в Троическом Единстве Божества. Именно поэтому мать Мария считает любое творчество «актом некой соборности, некоего абсолютного общения не только с Богом, но через Бога и со всем миром»[27], так что вне такого общения человек просто не может по-настоящему творить; и именно поэтому она утверждает, что «движущей силой всякого земного творчества является сейчас в мире Дух истины, который научает, и возвещает, и приводит к общению с первоисточником всякого творчества в мире».
Тот приток свежего воздуха, который мы ощущаем, читая статьи матери Марии, слыша ее живой, неравнодушный голос, связан не только с возвращением в Церковь памятования о творчестве и свободе как неотъемлемых атрибутах церковности, но и с прояснением изначальных смыслов: что есть христианство, православие, живая вера, в отличие от мертвого эрзаца религиозности, от пустого благочестия; что такое подлинный аскетизм в отличие от «темного аскетизма», присущего, например, большевикам. И здесь ключевым моментом опять-таки оказывается «мистика человекообщения», то есть евангельская любовь к ближнему. В статье «Типы религиозной жизни» (1937) мать Мария феноменологически описывает различные бытующие в нашем церковном быту типы благочестия: синодальный, уставщический, эстетический, аскетический; их представители могут годами ходить в церковь, соблюдать все правила, знать устав, ценить красоту церковной службы, достигать вершин аскетизма и в то же время не иметь ничего общего с христианством, потому что они не имеют ничего общего со Христом. Подлинная православная церковность являет себя только в «евангельском» типе благочестия, то есть в жизни по евангельским заповедям, в следовании за Христом, в способности любить. И тогда можно встретить Христа в любом человеке, с которым мы вступаем в общение, даже в самом неприятном и самом неудобном: если отречься от себя и своего, не искать выгоды, но подлинно видеть телесные, душевные и духовные нужды человека, то в этой трудной, но благодатной встрече, в этом таинстве ближнего, как молния, просияет вдруг встреча с Самим Христом, случится самое лучшее из всего, что только может случиться в нашей жизни. И в этом один из парадоксов творчества матери Марии, как и самой ее жизни: проповедуемое и являемое ею христианство, при всей своей предельной требовательности к человеку, при заостренности темы крестной жертвы и предельности самоотдачи, говорит о полновесной радости, дарованной нам уже здесь и сейчас, в каждой земной встрече, в каждом нашем усилии, свидетельствует о пасхальном ликовании. «Христианство – это пасхальная радость… – пишет мать Мария. – Подлинное, богочеловеческое, целостное, соборное христианство зовет нас пасхальной песней: друг друга обымем. Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы. Возлюбим, это значит не только единомыслие, но и единодействие, это значит – общая жизнь»[28].
Наталья Ликвинцева
IПризвание к творчеству
Мне кажется, что мир еще в лесах,
На камень камень, известь, доски, щебень.
Ты строишь дом, Ты обращаешь прах
В единый мир, где будут петь молебен.
Растут медлительные купола…
Неименуемый, нездешний. Некто,
Ты нам открыт лишь чрез Твои дела,
Открыт нам, как великий Архитектор.
На нерадивых Ты подъемлешь бич,
Бросаешь их из жизни в сумрак ночи.
Возьми меня, я только Твой кирпич,
Строй из меня, непостижимый Зодчий.
В поисках синтеза[29]
Вот уже две тысячи лет, как миру задано эмпирически непосильное задание – осознать себя Богочеловечеством.
И двухтысячелетняя история человечества является историей этой эмпирической невозможности, историей забвений, отпадений, подмен и бессилия приблизить себя к заданию.
Все эти неудачи могут быть поняты только из анализа мистического определения церкви – Богочеловечества.
Долженствующее обнять собой всю полноту мироздания, оно являет нам два начала. Божественное – начало христианского Откровения, известную, данную, неподвижную истину.
Второе начало Богочеловечества – человеческое.
Это элемент вечного движения, вечного постижения и раскрытия, вечного совершенствования (или, наоборот, отпадения, затемнения, провала).
В каждую эпоху оно имеет максимальную точку достигнутого. Только это высшее напряжение человеческого творчества данной эпохи может почитаться полнотой человеческого элемента. И только в сочетании с такой завершенностью эпохи Божественное начало может дать истинную полноту Богочеловечества.
Поскольку к Божественному началу с точки зрения полноты истины не может быть двух различных отношений – надо или признавать его, или впадать в ложь непризнания, – постольку человеческое начало никогда и ни в чем твердой и точной печати своей принадлежности к истине не имеет. Оно всегда уязвимо, всегда открыто критике.
Наше время склонно объявить вчерашний день человеческого творчества ложью. И наибольшим нападкам подвергается самый метод человеческого творчества – утопизм.
В самом деле, за последние века человечество жило вспышками творческих зарядов различных утопий. Этими утопиями оно подталкивалось на путях истории. Им мы обязаны как реальными достижениями, так и падениями человечества.
А так как этот утопизм является одной из самых характерных черт в методе работы человечества, то на него и направлено все острие тех, кто отрицает свой вчерашний день.
Утопизм определяют как веру в невозможность Царства Божия на земле.
Попробуем дать ему более формальное определение.
Каждая утопия отвечает какой-нибудь назревшей истинной потребности в науке, в социальной жизни, в философии. И всегда заключенная в ней истина является в сильно гипертрофированном виде.
Этим определяется, что для каждого времени есть своя характерная утопия – или несколько своих характерных утопий.
Утопия является рабочей гипотезой человечества, облегчающей ему как объяснение накопленных фактов, так и направление его волевых устремлений.
И ни одна утопия – рабочая гипотеза – не была в свое время бесплодной.
Можно еще утверждать, что только максимально гипертрофированная и раздутая истина заставляет человечество напрягать свою волю. Это является как бы законом человеческого творчества. Человечество всегда предъявляет свои требования к истории с самым сильным запросом. Получив лишь то, что ему принадлежит в меру исторического и культурного роста, оно создает новую утопию, являющуюся новым запросом истории.
Птолемей, утверждая свою систему мироздания, конечно, думал, что он утверждает полноту эмпирической истины. Нам же никак не приходится говорить о том, что его система была только ложью, а скорее мы склонны утверждать, что зерно истины, заключенное в ней, дало возможность накопиться целому ряду фактического материала, послужившего основой для создания Коперниковой системы, тоже, в свою очередь, преодоленной Кеплером[30]. И Кеплерова система, заключая в себе зерно истины, не может быть не преодоленной.
Каждая последующая утопия или рабочая гипотеза относится к предыдущей, как система Кеплера к системе Коперника и как система Коперника к системе Птолемея.
Критическое отношение к данной утопии, а иногда и к самому утопическому методу творчества, возникает тогда, когда утопия в той или иной степени изжита.
Естественно, что буйный ход событий последнего времени разоблачил все элементы гипертрофии в человеческом творчестве. Многое достигнуто, многое отметается. Все пересматривается критически.
Что это значит?
Это значит, что рост человечества стал выше созданных им утопий и человечество нуждается… в новой, адекватной его росту и его запросам утопии.
Таким образом, зная тот эмпирически недостижимый предел, к которому стремится все человеческое творчество – Богочеловечество, – и зная методы, по которым его творчество протекает, – рабочие гипотезы, утопии, – нам надо определить тот путь, которым шло человечество в предыдущие эры своего развития.
Историческая практика, конечно, ни в одной стадии своего развития не может дать нам полного приближения к сочетанию двух начал – Божественного и человеческого.
Лишь первые века христианства – период церковных Соборов – до некоторой степени оправдывают теорию. Человеческое начало в церкви, в Богочеловечестве, было дано в максимальном своем творческом завершении. Питавшая Византию греческая культура и философия целиком и неразрывно связана с этим первоначальным периодом истории церкви. Более напряженного и громкого слова человечество не создавало тогда.
И это слово сочеталось с благовестием Откровения, создавая совместно единство, приближающееся к воплощению Богочеловечества.
Быть может, период Афанасия Великого[31] – период гармонического сочетания Божественного Откровения и человеческой мудрости – был воистину золотым веком в истории христианского человечества.
Характерно, что даже в этот золотой век можно уже найти подлинную человеческую утопию.
Творцом этой утопии можно считать Константина Великого[32].
В божественном Откровении было ему предназначено победить крестом.
Человеческая его склонность к утопизму подменила крест мечом, освятила меч.