Довольно, довольно. Вот сейчас, в данную минуту, я знаю, что сотни людей встретились с самым серьезным, с самой Серьезностью – со смертью, я знаю, что тысячи и тысячи людей стоят на очереди. Я знаю, что матери ждут почтальонов и трепещут, когда письмо опаздывает на один день, я знаю, что жены и дети чувствуют в своих мирных жилищах дыхание войны.
И, наконец, я знаю, всем своим существом знаю, всей своей верой, всей силою духа, данной человеческой душе, что в эту минуту Бог посещает Свой мир. И мир может принять это посещение, открыть свое сердце – «готово сердце мое, готово», – и тогда мгновенно соединится наша временная и падшая жизнь с глубиною вечности, тогда наш человеческий крест станет подобием креста Богочеловеческого, тогда в самой нашей смертельной скорби увидим мы белые одежды ангела, который нам возвестит: Его, умершего, нет во гробе. Тогда человечество войдет в Пасхальную радость воскресения.
Или… Может быть, даже не будет хуже, чем было, будет только так, как было. Еще раз, – который уже – пали, не приняли, не нашли путей преображения.
Старая, пыльная, скорбная земля в пустом небе несется в вечную пустоту. Мертвенное человечество радуется малым удачам и огорчается малыми неудачами, отказывается от своего избранничества, кропотливо и усердно натягивает на свою голову крышку гроба.
ПриложениеИз записных книжек
7.03.1926 г.
Столько лет – всегда – я не знала, что такое раскаяние, и сейчас ужаснулась ничтожеству своему. Еще вчера говорила о покровности, все считала себя властной обнять и покрыть собою, а сейчас знаю, что просто молиться – умолять, я не смею, потому что просто ничтожна.
Если материя едина и неизменна, то мне нужно ощущать духовное всеединство как здание без крыши, внизу мы отделены материей, а вверху все сливается воедино. Это говорю так, потому что хочу, а в действительности сейчас даже не могу почувствовать своего окончательного единства с моей маленькой, с моей маленькой Натилой.
Не только «да будет первый последним»[117], но и во всем так. Если сильно верить в радость жизни (оптимизм) – то смерть совершенно нельзя оправдать, и вся вера принимает мрачный оттенок; и обратно: пессимистический взгляд на прелести жизни дает легкость смерти – создает настоящую гармонию.
Рядом с Настей я чувствую, как всю жизнь душа по переулочкам бродила, и сейчас хочу настоящего и очищенного пути, не во имя веры в жизнь, а чтобы оправдать и понять и принять смерть. И чтобы, оправдывая и принимая, надо вечно помнить о своем ничтожестве. О чем и как ни думай – большего не создашь, чем три слова: «любите друг друга»[118], только до конца и без исключения, и тогда все оправдано и вся жизнь освящена, а иначе мерзость и тяжесть.
У людей разная походка, у людей разный голос, разное зрение. Иное видит близорукий, иное – дальнозоркий. И не может сказать дальнозоркий близорукому: то, что ты видишь, не существует; также не может сказать близорукий дальнозоркому: того, что ты видишь, нет. Но часто так укоряют люди и возмущаются: как это может быть, что другой видит то, чего я не вижу. Простая человеческая мудрость заключается в том, чтобы позволить ходить людям разной походкой, говорить разными голосами, видеть разное. И эта мудрость встречается не часто, но все же во внешней жизни она встречается. Гораздо менее ее в жизни духовной. Тут каждый придает своему собственному пути абсолютное значение и хочет, чтобы все совершенно так же развивались и двигались, а остальному не верить…
Вспомнила. В Риге молодой человек из очень трагической семьи купца. Он бездельник. Разводит голубей. Потерял веру в Бога, потому что крыса ночью отъела голубенку ноги – как ножом срезала. Голубенка пришлось убить – а веру потерял, потому что это несправедливость, которую Бог допустил. Если же Бог несправедлив, то просто нет Бога. Это даже сильнее чем слезинка ребенка у Достоевского, потому что ребенок как-то с человечеством Адамовым связан, органически связан, а тут и вся тварь стенает и страждет… Много говорила с ним о том, что его чувство справедливости только отражение Божественной справедливости, что его отношение к Богу такое: капля просит океан: «Будь мокрым».
Есть люди инструментальные для Бога. Он не творит их, а творит ими. Тут уже не приходится думать о своей маленькой душе, а лишь о том, чтоб всегда быть в воле Его, орудием Его.
Русская история. Время ли Иоанна Грозного, или Петра, последние ли годы до революции, или то, что было после нее, – всегда и везде: духота и своеволие.
И все люди – от Иоанна, через Петра, через Александру Федоровну и Александра Федоровича, к Ленину – всегда духота и своеволие.
И мы все, отдельные русские люди, – в нас тоже есть это страшное, этот ужас, который не отталкивает, а, пугая, влечет.
Это не безысходность, не любование своими болячками, а уверенность, что духоту и своеволие можно преодолеть, не изолировать их, не встав на какой-то чистенький камушек и оттуда пулеметами по прошлому и по настоящему.
Только изнутри, до молний в глазах и где душно до головокружения, – оттуда можно ставить законы и пределы своеволию и духоте. Только изнутри. И нельзя смаковать русскую историю, нельзя любоваться и комбинировать. Не дано это, особенно нам, пережившим революцию.
В чем ее ценность? В том, что мы увидели все без покровов, очистились от словесных наследий и могли, помимо всяких теорий, задыхаться и своевольничать. Этого нельзя забыть и предать нельзя.
И не дано нам найти легкую веру, как платье по мерке. Раньше были аскетический подвиг, изнурение плоти, смирение и послушание.
Аскетика устарела, плоть усмирена, а послушание заменяем стремлением к личному Богообщению.
Все это настоящая ложь. Надо понять, что ничего не преодолено и ничего не достигнуто. Надо гнуть себя в бараний рог. Надо знать, что русское гнездо лепится из крови, грязи и пота. И носом, носом во всероссийскую кровавую лужу.
Чего я хочу? К святости стремиться не могу. К смирению – все оборачивается своеволием, чем смиреннее, тем напряженнее азарт своеволия. Послушание? Тоже при моем своеволии не так уже и трудно. Знай себе гнись, чтобы кости даже трещали.
Нужно другое. Нужна почти непосильная тяжесть, чтобы всегда ее грузом за спиной чувствовать.
Хорошо, что денег нет, хорошо, что работать надо, хорошо, что так тяжело разрываются нити. Если бы не было этих невозможных тяжестей – тогда только выть впору.
«Паруса на якоре»… Не на якоре, а балласт хороший надо на корму нагрузить. Не любоваться балластом – на паруса любоваться, за ними следить, но без балласта лодка будет по волнам, как дура, прыгать. Надо, чтобы корма воду черпала.
Ю. А. сказал, что и с отцом Сергием[123] я на исповеди единоборством, наверное, занимаюсь. Это верно. Тяну за собой все свои грехи и пороки, не изменяю, не отрекаюсь, а так целиком протащить их хочу. Потому что люблю их тяжесть и без их тяжести дурею.
Пишу «Я», а можно написать «Мы». Можно еще написать «Россия». И вот поэтому отрекаться никак не приходится.
Все и до конца надо принять – духоту и своеволие.
‹31 августа 1934›
Есть два способа жить: совершенно законно и почтенно ходить по суше, – мерить, взвешивать, предвидеть. Но можно ходить по водам. Тогда нельзя мерить и предвидеть, а надо только все время верить. Мгновение безверия – и начинаешь тонуть.
Иногда лежишь на песке, как рыба, оставшаяся во время отлива. Тогда воздуха не хватает – и ничто не может помочь – ни мысль, ни воля, ни молитва.
Потом приближается океан. Сначала слышен шум, потом медленно подступает вода… И, наконец, оказываешься в глубине, и волны несут тебя. Тогда, может быть, опять-таки не нужны ни мысль, ни воля, ни молитва. У Бога сложное хозяйство. Иные живут в самом Господнем дому. Им надлежит смотреть Ему в глаза и ловить ежеминутно Его волю. Есть более отдаленные, и есть живущие на хуторах, где Он редко бывает. Они должны делать все сами и на свою ответственность. Они могут часто забывать, что есть Хозяин, часто тосковать, что Он не приходит. Но когда Он придет, то отвечать приходится за все, что было без него, за все самостоятельные решения.
Мы знаем, что строим по-разному – из золота, камня или соломы. Если не все сгорит в огне, то это значит, что оставшееся будет нужно, как кирпичи, для строения Нового Иерусалима. В этом смысл и оправдание человеческого творчества: строим, как бы земное, но лучшее, подлинное нужно для небесного. Бог нас создал как каменщиков Небесного Иерусалима и по качеству наших камней будет судить нас.
Мой путь – новая версия притчи о мытаре и фарисее. Мытарь бьет себя в грудь и говорит: «Благодарю Тебя, Боже, что я не как этот фарисей». Идея мытаря – гордость и самоутверждение. На самом же деле я не знаю, так ли это. Все время борются два чувства: с одной стороны, такое мытарство – самоутверждение, а с другой – сознание, что надо во что бы то ни стало, как