На мою долю выпало в прошлом немало скорбей; и я множество раз бывал в обстоятельствах, которые ставили меня пред лицом смерти. И волею, и неволею, наблюдая страшные бедствия и катастрофы, сначала в пределах моей родины, затем и в других странах, я научился жить мои тяготы не только в узких рамках моей индивидуальности, но и как откровение о страданиях всего человечества в планетарных масштабах, в вековом потоке нашей трагической истории. Молитва моя принимала при этом формы агонии, и в ночной тишине Святой Горы слезы иногда текли ручьями и подолгу, до изнеможения. Откуда сообщалась мне такая сила, Кто тогда бывал со мною? Конечно, Он, Христос, потому что мой ум и сердце жили в Нем и через Него уже я жил Отца и Святого Духа, да и все человечество... В моем настоящем опустошении я теперь не узнаю себя.
Моя жизнь совпала с эпохой страшных событий в мире вообще, и в первую очередь, и особенно в той стране, где я родился. Всякий раз, когда в моем сознании возникает прошлое, я до глубины и с благодарностью удивляюсь Промыслу Бога моего обо мне: столько раз я бывал в положениях, в которых люди погибают, но я выживал, опасности удалялись, и Господь находил для меня новый приют. В моей молитве за мир я жил все человечество, поэтому всякое место было для меня Богом данное: повсюду я был гражданином всей Земли. Но мое социальное положение, как русского эмигранта, было далеко не легким. И я, как и подавляющее большинство моих соотечественников, переносил общественную деградацию, нищету, бесправие, беззащитность, скитания. Этого рода испытания, с одной стороны, дали мне на моей шкуре узнать, что значит насилиями сколоченная пирамида общественной жизни, с другой — соответствовали моей духовной потребности, когда необходимым было быть свободным от материальных забот ради изобильного досуга для молитвы; и главным образом в пустыне: там я действительно был одним из самых нищих пустынников. Но этот опыт драгоценен для меня, как дар исключительной привилегии: молиться «чистым умом».
Я стыжусь, как маленький мальчик, который вынуждается открыть свои секретные мысли о том, что превосходит его меру, а именно: два апостола занимают в моем духовном бытии особое место — Павел и Иоанн.
Путь первого, Павла, мне более других близок. С самого начала моего возврата ко Христу я связан с ним. Его послания ярко рисуют ту борьбу, которую он вел, защищая свою миссию от всех наветов; также и его покаяние за те преступления, которые он совершил против Христа и христиан. Все сие помогало мне в некоторые часы отчаяния, когда меня безжалостно отталкивали те, в ком я нуждался в той или иной мере.
То благословенное «отчаяние», которое даровал мне Господь Иисус, источало такую молитву в моем сердце, что мне не было времени останавливаться на чем бы то ни было долго; сие чудное отчаяние бросало меня в неописуемую бездну, где утопали все скорби. Да будет слава Богу Спасителю моему во веки веков.
Когда мы что-либо весьма трудное переживаем, то в самом том времени мы, естественно, только страдаем. По прошествии же некоторых сроков воспоминание о данном нам опыте становится приятным, так как мы вышли из него обогащенными духовно. В пустыне я познал такую нищету, что в Европе едва ли кто может вообразить нечто подобное. Но, возвратившись в Париж и затем приехав в Англию, я счел себя вправе (духовно) говорить слова утешения бедным людям, попранным и отверженным, больным и гонимым, хотя материально мое положение существенно изменилось. Редки случаи, когда я стою пред страдающими в большей мере, чем мне пришлось переносить за мою жизнь. В таких случаях я уже не дерзаю утешать, а только молюсь Богу и о них, и о себе, чтобы ниспослал нам силу терпеть без ропота выпавшее по Промыслу Его о нас.
Больше того: ныне, на закате дней моих, я решаюсь писать даже о дарованиях Божиих, излившихся на меня. Я думаю так: если меня помиловал Господь, то, значит, Он всякого человека помилует, и больше, чем меня. Конечно, если человек тот обратится к Богу в молитве покаяния о содеянных грехах. Нет никого, кто чист от греха: следовательно, всем нужно покаяние. Я боюсь умолчать о милосердии Спасителя нашего; надеюсь, что кто-нибудь и через мое слово воспрянет духом и мужественно возьмет на рамена свои бремя Христово. О многом поневоле я умолчу, чтобы не восполнять стершееся в памяти моими теперь догадками и воображением. Не без чувства стыда осмеливаюсь совершить акт моей исповеди пред лицом многих. Я полон страха, но черпаю мужество из слов, данных пророку Иеремии свыше: «Не малодушествуй... чтобы Я не поразил тебя... Они будут ратовать против тебя, но... Я с тобою, чтобы избавлять тебя» по смерти твоей, как покрывал Я тебя в жизни твоей (ср.: Иер. 1:17 и 19).
Ныне в моей повседневности я окружен, многими любящими меня, заботящимися обо мне. Знаю, что немало есть таких, с которыми я не имел счастья встретиться, но которые расположились ко мне с благодарностью за то, что я дал народу узнать Старца Силуана. И всех сих я прошу молиться за меня по смерти моей: да простит мне Господь все вольные и невольные грехи мои.
Преподобный Серафим Саровский († 1833) говорил: «Добродетель не груша, скоро не съешь». Полагаю, что святой имел в виду бесстрастие — венец длительного подвига. Надо достаточно долго жить, чтобы как-то приблизиться «с конечной цели: вечного пребывания во свете Святой Троицы. И в псалмах есть прошение о том, чтобы жизнь наша не пресеклась на полпути: „Боже мой! не восхити меня в половине дней моих“» (Пс. 101:25). Молясь о продлении нашей жизни или жизни других лиц, мы, конечно, просим не о бессмысленном продолжении биологического существования, когда становимся неспособными к лучшему восхождению. Мы молимся о благословенном умножении дней наших на Земле, пока все наше существо исполнено духовной силы, света разума, для восприятия новых познаний о свышнем мире. Мы в сердце мыслим о переходе в мир Божий, как о нашей личной Пасхе: чтобы сия совершилась в момент наиболее благоприятный, в любви и мире, — том мире, который Господь дал Своим ученикам пред Своим исходом (см.: Ин. 14:27).
Великое благо — ощущать внутри нас дыхание Божией силы, если возможно, непрестанно; а когда любовь Христова овладеет умом и сердцем — хорошо перейти в тот мир, искание и чаяние которого было преимущественным содержанием нашего духа. Мы знаем, что Он Сам взыскал нас и возжелал, чтобы мы пребывали с Ним в Его беспредельности, — «там, где Он» (см.: Ин. 17:24). Творец наш воистину хочет видеть нас равными Ему в полноте Бытия.
Тела наши достойны почитания как сосуды или храмы Святого Духа (ср.: 1 Кор. 6:15 и 19). Но мы знаем и из Писания, и из нашего опыта, что это биологическое тело не выносит огня небесной любви, влекущей нас к Богу безначальной любви. И о целом тварном мире, который в расширенном смысле также есть тело наше, мы мыслим в той же перспективе: мы восторгаемся неисчислимым богатством населяющих его тварей; мы приходим в исступление от созерцания его красоты; мы поражаемся недомысленной премудростью и всеведением Творца его, но мы знаем, что и он, сей тварный мир, взятый во всей своей полноте, тесен для нашего духа, познавшего свое родство с Создателем нашим.
Когда я вставал на порог преодоления моей персональности как ограничительного момента в бытии, тогда я сильно ощущал, что в сущности я влекусь к НЕбытию. Остаток моего христианского сознания о Бытии Бога — в то время — выражался в том, что я никак не мог обезбожиться вконец, чего требовала от меня стоявшая предо мной задача. То сверхличное, абсолютное, к Чему я стремился, для меня все же было БОГОМ. И мое усилие становилось усилием самообожения. Сей контраст между влечением к небытию и в то же время стремлением к самообожению полному, к полной идентификации Абсолюту, вызывал во мне некое невыразимое логически сопротивление. Я глубоко и сильно переживал онтологическое противоречие в сих двух, полярно противоположных, движениях. Как некая воистину гениальная философия, эта теория звала меня к еще большему напряжению. И все же, никакое напряжение с моей стороны не приводило меня к полному совлечению от всякого существования. Я в то время проделывал долгие посты, я оставался без пищи несколько раз по тридцать и более дней. Я часто переживал дивные психологически состояния, некое тонкое наслаждение утонченной плоти, некую «невещественность». И память об этих опытах навсегда как-то осталась во мне. Были случаи, когда я физически (иначе не могу и выразиться) ощущал выход моей души из тела.
Внешне я жил, как вообще живут люди, но смертная память все же оторвала меня внутренно от развертывавшихся вокруг меня событий и поставила меня как бы на периферии жизни мира сего. Однако с начала Февральской революции 1917 года становилось ясным, что война с Германией кончится поражением. Общая атмосфера того времени предзнаменовывала дальнейшее развитие катастрофы. Я, как и прежде, почти не отдавал внимания происходившим переменам во всех планах государственной жизни, едва ли брал в руки газеты, но освободиться совершенно от влияния на меня трагического напряжения я все же не мог. В моей личной жизни это приняло характер отстранения от всего внешнего и погружения или в переживания, производимые смертной памятью, или в медитации нехристианского типа. Последние приводили к странным положениям, для меня новым и неожиданным. Сейчас расскажу об одном из них. В медитациях я стремился совлечься всего преходящего. Иногда благодаря сему я испытывал некий психический мир, упокоение; в другие моменты, между медитациями, наоборот — умственная работа принимала характер весьма интенсивный, настолько, что было бы невозможно фиксировать в словах ход мышления. Раньше мне казалось, что мыслить без слов — нельзя. Тогда же я имел впечатление, что при сосредоточении внимания вовнутрь натягиваются струны души, чтобы интуитивно, без логических концептов воспринимать нечто, еще не определенное, из космической жизни. Что воспринимать? Постижение структуры мирового бытия. Я не сомневался, что существует такой универсальный Ум, который носит в себе знание, искомое мною. Так проходило мое время: без слов, без рационально контролируемого процесса мышления. Мое еще элементарное знакомство с различными философскими системами содействовало моему уму в одно мгновение построить, казалось бы, полную картину мироздания. Появление в уме такой картины немедленно сопровождалось проверкой всей моей структуры; обнаруживался быстро такой пункт, где отсутствовала связь между основными элементами, и вся моя комбинация падала. Опять наступали дни и более длительные сроки, когда мой ум не был занят вопросом мировой структур