— Я мог бы сделать из этого поэму, — сказал он.
— Я бы не стал рисковать.
— Почему?
— Он может заявиться к тебе за своей долей прибыли.
— Какой прибыли? — недоумевал Льюис. — Это же поэзия.
Уилл не ответил. Он наблюдал за енотом, который закончил рыться на помойке и поспешил прочь со своими трофеями. Наблюдая, он думал о Господине Лисе. И о художнике Томасе, живом и мертвом.
— Хочешь еще? — спросил Льюис, протягивая косяк. — Эй, Уилл, ты меня слышишь?
Уилл уставился в темноту, мысли его метались, как енот. Льюис прав. В истории, рассказанной Господином Лисом, была своеобразная поэзия. Уилл не был поэтом. Он не умел рассказывать истории словами. У него были только глаза. И конечно, камера.
Он взял погасший косяк у Льюиса и снова зажег его, втянул едкий дым глубоко в легкие. Травка была довольно сильной, а он уже выкурил больше обычного. Но в тот вечер ему хотелось еще.
— Ты думаешь о лисе? — спросил Льюис.
Уилл обратил на него затуманенный взгляд.
— Я думаю о том куске жизни, что у меня остался, — ответил он.
Согласно сочиненной им самим легенде, именно в тот вечер на крыльце Льюиса с косячка, енота и истории о Господине Лисе началось его путешествие в самые глухие места планеты — туда, где погибали животные того или иного вида за единственное совершенное ими преступление: за то, что они жили там, где, как им казалось, и должны жить. Конечно, это было упрощение. Его уже утомляла роль хроникера Кастро, и он задолго до этого вечера был готов к переменам. Что касается направления, куда следовало податься, в ходе разговора оно так и не прояснилось. Но в течение нескольких недель в мыслях он несколько раз лениво возвращался к этому разговору. Уилл стал отворачивать камеру от язв Кастро, направляя ее на животных, которые жили в городе параллельно с людьми. Первые его эксперименты были не амбициозны. В лучшем случае, поздние «пробы пера». Он фотографировал скопления морских львов в районе 39-го пирса, белок в Долорес-парке, соседскую собаку, которая регулярно останавливала движение, присев посреди Санчес-стрит, чтобы справить нужду. Но путешествие, которое в один прекрасный день уведет его очень далеко от Кастро, от белок, тюленей и испражняющихся собак, уже началось.
Свою первую книгу, названную «Трансгрессии», он посвятил Господину Лису. Это было самое малое, что он мог сделать.
IV
Адрианна пришла без предупреждения на следующее утро после его возвращения в город. Принесла фунт кофе французской обжарки с сырзавода Кастро, цукотто,[14] торт Сен-Оноре от Певерелли на Норт-Бич, куда она переехала с Гленом. Они обнялись и поцеловались в холле, оба при этом прослезились.
— Господи, как же я скучал без тебя, — сказал Уилл, взяв в ладони ее лицо. — Ты прекрасно выглядишь.
— Я покрасила волосы. Хватит седины. У меня теперь и в сто лет будут такие волосы. Ну а ты как?
— С каждым днем лучше, — сказал Уилл, направляясь в кухню, чтобы сварить кофе. — Еще скриплю немного, когда встаю по утрам, и шрамы ужасно зудят после душа, но в остальном я снова в форме.
— У меня были сомнения на твой счет. И у Берни.
— Ты думала, я потихоньку окочурюсь?
— Мне приходило это в голову. У тебя был такой умиротворенный вид. Я спросила у Берни, видишь ли ты сны. Он ответил, что не знает.
— Это были не то чтобы сны. Скорее возвращение назад во времени. Я снова стал мальчишкой.
— Ну и как, было забавно?
Он покачал головой.
— Я рад, что вернулся.
— У тебя есть куда возвращаться — прекрасное место, — сказала она, пройдя по кухне и осмотревшись в холле.
Ей всегда нравился этот дом — по правде говоря, больше, чем Уиллу. Его размеры вкупе с замысловатой планировкой (не говоря о чрезмерно просторных и стильно пустоватых комнатах), на ее взгляд, придавали дому определенный статус. Большинство домов в этом районе в свое время, конечно, повидали фаллическую символику, но сюда наведывались не только призраки из лучших времен. В этих стенах было и многое другое: неистовство Уилла, когда ему не удавалось завести интрижку, и его радостные крики, когда удавалось. Шум возбужденных голосов вокруг географических карт, где было так мало дорог, что голова шла кругом. Вечера, проведенные в спорах о деградации цивилизации и пьяных разговорах о судьбе, смерти и любви. В городе, разумеется, были дома и получше, но ни один из них — она готова была поспорить — не слышал столько полуночных мудростей, как этот.
— Я чувствую себя взломщиком, — сказал Уилл, наливая им обоим кофе. — Словно проник в чужой дом и живу в нем чужой жизнью.
— Ничего, еще несколько дней — и ты вернешься в колею, — сказала Адрианна, взяв чашку.
Она прошла в большую комнату, где хранился архив и где Уилл раскладывал свои фотографии. Одна стена представляла собой доску объявлений, на которой он в течение многих лет вешал примеры ошибок в экспозиции или печати, которые бросились ему в глаза; фотографии, слишком темные или переэкспонированные, но в то же время притягивающие взгляд. Его «чахоточники», как называл он эти снимки; не раз — обычно в пьяном виде — Уилл замечал, что именно это он видел, когда представлял себе конец света. Размытые и невнятные формы в зернистом мраке при отсутствии какого-либо смысла и деталей.
Попивая кофе, она лениво их разглядывала. Многие из этих фотографий провисели на стене долгие годы, и без того нечеткие образы выцвели на свету.
— Ты собираешься с ними что-то сделать? — спросила она.
— В смысле — сжечь? — уточнил Уилл, остановившись рядом.
— Нет, в смысле — опубликовать.
— Это брак, Ади.
— Вот об этом я и говорю.
— Книга джунглей деконструктивиста?
— Думаю, она привлечет внимание.
— К черту внимание, — сказал Уилл. — Наелся я этим вниманием. Я всему миру сказал: «Посмотри, что я сделал, папочка», и теперь мое эго формально удовлетворено.
Он подошел к доске и стал сдирать фотографии, кнопки отскакивали и падали на пол.
— Осторожнее — порвешь!
— Ну и что? Знаешь, я испытываю от этого кайф!
На полу выросла целая куча фотографий.
— Так-то лучше, — сказал он, отступая и окидывая взглядом пустую стену.
— Можно, я возьму одну на память?
— Одну.
Адрианна стала разглядывать фотографии, выискивая ту, что ей нравилась. Наклонившись, подняла старый, заляпанный снимок.
— Что ты выбрала? Покажи, — попросил Уилл.
Она показала снимок. Он напоминал фотографию спиритуалиста[15] девятнадцатого века бледные пятна эктоплазмы,[16] в которых легковерные различали очертания покойника Уилл сразу вспомнил, что это за фотография.
— Провинция Бегемдер, Эфиопия. Это горный козел валия.
Адрианна повернула снимок к себе.
— Откуда, черт возьми, ты это знаешь?
Уилл улыбнулся.
— Я не забываю ни одного лица, — сказал он.
На следующий день он отправился к Патрику — в его квартиру в верхней части Кастро. Хотя почти четыре года из шести, проведенных вместе, они жили на Санчес-стрит, Патрик никогда не расставался с этой квартирой, да Уилл этого и не требовал. Его дом своей просторной функциональностью был выражением натуры Уилла, не склонного к украшательству. Квартира же, напротив, отражала характер Патрика. Теплая, роскошная, уютная — утрата ее для Патрика была равносильна утрате части тела. Там, на вершине холма, он потратил большую часть денег, заработанных внизу, в городе (где он до недавнего времени был инвестиционным банкиром), свивая гнездышко, откуда он и несколько избранных сибаритов могли наблюдать, как наползает и рассеивается туман. Он был крупный, широкий, красивый человек, его греческие корни были так же очевидны, как и ирландские: тяжелые веки и грустные глаза, разбойничий нос, большой рот под густыми черными усами. В костюме он был похож на телохранителя, в женском платье на Марди Гра[17] — на кошмар фундаменталиста, в коже служил образцом безукоризненности.
Сегодня, когда Рафаэль (который явно покаялся и вернулся домой) проводил Уилла в гостиную Патрика, тот сидел у окна, одетый в мешковатую футболку и льняные штаны на завязках.
Выглядел он неплохо. Волосы были подстрижены седеющим ежиком, и он стал не таким тучным, как прежде. Однако его объятия не утратили былой крепости.
— Нет, вы только посмотрите на него, — сказал он, отстраняясь от Уилла, чтобы получше его разглядеть. — Наконец-то ты начинаешь походить на свою фотографию.
Это был сомнительный комплимент и шутка с бородой, уходившая корнями в те времена, когда Уилл для обложки своей второй книги выбрал нелицеприятную фотографию, аргументируя это тем, что так он выглядит авторитетнее.
— Давай-ка садись, — сказал Патрик, показывая на стул, стоящий у окна напротив того, на котором сидел он сам. — Куда, черт побери, запропастился Рафаэль? Хочешь чаю?
— Нет, спасибо. Как он тут за тобой приглядывает — ты доволен?
— Мы понемногу притираемся друг к другу, — сказал Патрик, опускаясь на стул.
Только теперь, увидев, как тяжело далось Патрику это движение, Уилл понял, как все плохо.
— Ну, ты же знаешь, мы спорим…
— Я об этом слышал.
— От Адрианны?
— Да, она говорила…
— Я ей рассказывал всякие гадости, — сказал Патрик. — Она не знает, какой он лапочка все остальное время. Как бы там ни было, за мной ухаживает столько ангелов, что мне становится стыдно.
Уилл оглядел комнату.
— У тебя тут, я смотрю, какие-то новые штуки.
— Мне достались кое-какие фамильные ценности покойных королев, — сказал он. — Хотя большинство этих вещей практически ничего не стоит, если не знать их историю, а это печально, потому что когда меня не станет, не станет и историй.