Она никак не могла произнести эти слова.
— …убил Шервуда.
Взгляд Уилла переместился с лица Стипа на тело Шервуда, потом снова на Стипа. Одновременно он сунул руку в карман и демонстративно вытащил нож.
— Мы уходим, — очень тихо сказала Роза Фрэнни. — Мы тут ничего не сможем сделать… Давай… предоставим это мальчикам?
Фрэнни не хотела уходить. Не хотела оставлять Шервуда, лежавшего на полу с остекленевшими глазами. Она хотела закрыть их и положить его куда-нибудь, по крайней мере укрыть. Но в глубине души она знала, что Роза права ей нет места в той сцене, что должна разыграться в коридоре. Уилл уже сказал, насколько приватный у него разговор со Стипом, даже если это разговор со смертельным исходом. Фрэнни нехотя позволила Розе взять ее под руку и повести к задней двери, а оттуда — в разросшийся сад.
Пчелы, конечно, по-прежнему гудели в пышных цветочных клумбах. Мелодичное пение дроздов, как и раньше, доносилось с платана. И конечно, все было иначе, чем три минуты назад, и уже никогда не будет прежним.
XV
Все очень просто. Шервуд, бедняга Шервуд, умер, лежал, распростертый, на полу, а его убийца стоял перед Уиллом, и в руке Уилла был нож, дрожавший от нетерпения быть пущенным в дело. Нож не испытывал никаких угрызений в связи с тем, что прежде его владельцем был Стип. Он хотел одного: чтобы его пустили в дело. Немедленно, сейчас же! И пусть плоть, в которую он вонзится, принадлежит человеку, который относится к ней как к святыне. Имело значение одно: сверкать и блистать сталью, делая дело; подняться и упасть; и опять подняться с красным лезвием.
— Ты пришел, чтобы вернуть мне нож? — спросил Стип.
Уилл с трудом подыскивал слова: его ум был занят желанием ножа показать свое мастерство. Как он, нож, срежет уши и нос Стипа, сведет всю его красоту к кровавому месиву. Он еще видит тебя? Вырежи ему глаза! Его крики утомляют тебя? Отрежь ему язык!
Это были ужасные мысли, омерзительные мысли. Уилл не хотел их. Но они возвращались.
Стип лежит на спине, обнаженный. А нож вскрывает ему грудь — один взмах, другой, обнажилось бьющееся сердце. Ты хочешь взять его соски на память? Пожалуйста. Может, кое-что еще, более интимное? Закуску для лиса…
Уилл даже не успел осознать, что делает, как его рука взметнулась вверх, и нож в ней восторженно запел. Еще секунда — и он бы до костей содрал кожу с лица Стипа, если бы тот не схватился за лезвие рукой. Ах, как он вонзился в плоть — даже в плоть Стипа. Идеально очерченные губы Джекоба искривились от боли, а между его идеальными зубами прорвалось шипение; тихое шипение перешло в выдох — он выдыхал последнюю толику воздуха.
Уилл попытался вырвать нож из руки Стипа. Лезвие наверняка должно было рассечь его ладонь и освободиться. Кромки слишком острые — не удержать. Но клинок оставался на месте. Уилл дернул сильнее. По-прежнему никакого движения. Он потянул, но Стип держал крепко.
Взгляд Уилла переметнулся с ножа на лицо врага Стип с того момента, как выдохнул, задерживал дыхание. Он смотрел на Уилла, рот приоткрыт, словно он собирался заговорить.
Потом он, конечно, вздохнул. Но это было не обычное дыхание, не простой забор воздуха. Стип повторял то, что случилось на холме тридцать лет назад, но только на этот раз хозяином положения был он, распуская по ниточке окружающий мир. И этот мир исчез в мгновение ока, пол, казалось, распался под их ногами, и Стип с Уиллом словно зависли над бархатной бесконечностью, соединенные одним только клинком.
— Я хочу, чтобы ты разделил это со мной, — вполголоса сказал Стип, словно речь шла о хорошем вине и он приглашал Уилла выпить из его бокала.
Темнота под их ногами сгущалась; роился прах, отступал и наступал. Но в остальном вокруг них была темнота. И наверху — темнота. Ни туч, ни звезд, ни луны.
— Где мы? — выдохнул Уилл, снова переводя взгляд на Стипа.
Лицо Джекоба уже не было таким монолитным, как прежде. Ровная кожа лба и щек стала зернистой, а мрак за его спиной, казалось, сочится из глаз.
— Ты меня слышишь? — спросил Уилл.
Но лицо, на которое он смотрел, продолжало терять целостность. И теперь, хотя Уилл и знал, что это только видение, в нем стала нарастать паника. Что, если Стип бросит его здесь, в этой пустоте?
— Останься, — услышал он собственный голос, словно говорил ребенок, который боится остаться один в темноте. — Пожалуйста, останься…
— Чего ты боишься? — спросил Стип.
Темнота почти полностью окутала его лицо.
— Можешь мне сказать.
— Я не хочу потеряться, — ответил Уилл.
— Тут ни я и никто другой тебе не поможет, — сказал Стип. — Если только мы не найдем дорогу к Господу. А это довольно трудно в такой сумятице. В этой отвратительной сумятице.
Хотя его образ практически исчез, голос сохранился, мягкий и вкрадчивый.
— Ты прислушайся к этому шуму…
— Не уходи.
— Прислушайся, — повторил Стип.
Уилл слышал шум, о котором он говорил. Это был не какой-то единичный звук — тысяча, тысяча тысяч звуков, устремившихся на него одновременно отовсюду. Он не был назойливым, как не был приятным или музыкальным. Он был непреходящим. А его источник? Он тоже находился во всех направлениях. Прилив множества бледных неразличимых форм, ползущих к нему. Нет, не ползущих — рождающихся. Существа тужились и извергали из себя младенцев, которые уже в миг рождения раскидывали ноги, чтобы быть осемененными, и, прежде чем их пары-осеменители откатывались от них, начинали тужиться, чтобы извергнуть из себя новое поколение. И так без конца, без конца в омерзительных множествах, их перемешивающиеся писки, вздохи и рыдания и создавали тот шум, который, по словам Стипа, заглушил Бога.
Уиллу нетрудно было понять, что происходит перед ним. Именно это и видел Стип, глядя на живых тварей. Не их красоту, исключительность, а убийственную, оглушающую плодовитость. Плоть, которая порождает плоть, шум, который порождает шум. Понять это было нетрудно, потому что в самые темные мгновения Уиллу приходили те же мысли. Он видел, как человеческий прилив накатывает на любимые им виды тварей (на животных, слишком диких или слишком мудрых, чтобы идти на компромисс с агрессором), и желал, чтобы чума поразила каждое человеческое чрево. Слышал этот шум и желал легкой смерти всем этим орущим глоткам. А иногда даже нелегкой. Он понимал. О боже, он понимал.
— Ты все еще там? — спросил он Стипа.
— Еще здесь… — откликнулся тот.
— Пусть оно сгинет.
— Именно это я и пытался сделать все прошедшие годы, — ответил Стип.
Поднимающийся прилив жизни почти захлестнул их, всё рождающиеся и рождающиеся формы суетились у ног Уилла.
— Хватит, — сказал Уилл.
— Теперь ты понимаешь мою точку зрения?
— Да.
— Громче.
— Да! Понимаю. Вполне.
Этого признания оказалось достаточно, чтобы ужас прекратился. Прилив отступил, а еще через мгновение исчез, и Уилл снова остался висеть в темноте.
— Здесь лучше? — спросил Стип. — В такой тишине у нас есть надежда узнать, кто же мы такие. Тут нельзя ошибиться. Тут всё — само совершенство. Ничто не отвлекает нас от Бога.
— И ты хочешь, чтобы весь мир стал таким? — пробормотал Уилл. — Пустым?
— Не пустым. Очищенным.
— Готовым к тому, чтобы начаться снова?
— Ну уж нет.
— Но он начнется, Стип. Ты можешь вынудить всех спрятаться на какое-то время, но непременно пропустишь какой-нибудь уголок, забудешь приподнять какой-нибудь камень. И жизнь вернется. Может быть, не в человеческой форме. Может, в более совершенной. Но это будет жизнь, Джекоб. Ты не можешь убить весь мир.
— Я сведу его к одному лепестку, — весело ответил Джекоб.
Уилл услышал насмешку в его голосе.
— И там будет Бог. Точно. Я увижу Его. Так я пойму, для чего был создан.
Его лицо снова стало обретать прежнюю форму. Появился широкий бледный лоб над сосредоточенными встревоженными глазами, великолепный нос, еще более великолепный рот.
— А что, если ты ошибаешься? — спросил Уилл. — Что, если Бог хотел, чтобы мир наполнился жизнью? Десятками тысяч разновидностей лютиков? Миллионом видов жуков? Ни одна живая тварь не похожа на другую. Что, если так? Что, если ты — враг Бога, Джекоб? Что, если ты… Дьявол, только не знаешь об этом?
— Я бы знал. Хотя я пока и не вижу Его, Бог живет во мне.
— Что ж, — сказал Уилл, — Бог живет и во мне.
И эти слова, хотя они еще ни разу не срывались с его языка, были истиной. Бог теперь был в нем. И всегда был. В глазах Стипа светился гнев библейского пророка, но в Уилле тоже обитало Божество, пусть Оно и говорило устами лиса и любило жизнь, — Уилл даже не догадывался, что ее можно так сильно любить. Божество, которое за прошедшие годы являлось ему в бесчисленном разнообразии форм. Да, некоторые из них были жалкие, но некоторые — блистательные. Слепой белый медведь на горе мусора; двое детей в разрисованных масках, улыбающийся Патрик, спящий Патрик, Патрик, говорящий о любви. Камелии на подоконнике и небеса Африки. Его Бог был там, повсюду, приглашал его постичь душу вещей.
Почувствовав, как в Уилле нарастает уверенность, Стип привел единственный оставшийся у него аргумент.
— Я поселил в тебе жажду смерти, — сказал он. — Поэтому ты принадлежишь мне. Мы оба можем жалеть об этом, но так оно и есть.
Как мог Уилл отрицать это, если нож все еще был у него в руке? Отведя взгляд от лица Стипа, он нашел глазами оружие, следуя от плеча Стипа вдоль его руки до кулака, который по-прежнему сжимал клинок, потом дальше — к своей руке, вцепившейся в рукоятку.
И тогда, увидев нож, он отпустил его. Сделать это было просто. Вред от этого ножа не станет больше из-за Уилла — ни на одну рану.
Последствия его поступка проявились мгновенно. Темнота тут же исчезла, и вокруг возник материальный мир: коридор, тело, лестница, ведущая к проломленной крыше, через которую проникал солнечный свет.
А перед ним — Стип, который смотрел на него со странным выражением лица. Потом по его телу прошла дрожь, и пальцы чуть разжались, отпуская клинок, и тот выпал из его руки. Нож глубоко врезался в его плоть, и рана сочилась, но не кровью, а тем же веществом, что истекало из тела Розы. Рана была меньше, а потому оказались тоньше и нити, но жидкость имела тот же яркий оттенок. Нити неторопливо обтекали пальцы Стипа, и Уилл машинально протянул руку, чтобы прикоснуться к ним. Нити почувствовали его и потянулись навстречу. Он слышал, как Стип запрещает им делать это, но слишком поздно. Контакт уже произошел. Он снова почувствовал, как эта материя проходит в него и насквозь. Но на этот раз он был готов к тем откровениям, которые она обещает, и материя его не разочаровала. Лицо перед ним разоблачилось, его плоть выдала тайну, скрытую под ней. Он заранее знал ее. Та же странная красота, какую он увидел в Розе, была и внутри Стипа: нилотик, нечто, высеченное из вечности.