— Свет, верните его, темнеет! — вскричал переводчик, но Менедем был уже далеко. Тогда Гесиона схватила два факела, стоявших наготове в бронзовых стойках, прикоснулась одним к зажигательному пламени в нише и, прежде чем кто-нибудь из сбежавшихся на шум побоища успел опомниться, унеслась вслед за Менедемом, лёгкая и быстрая, как антилопа. Так бежала она в сгущавшихся сумерках, ориентируясь по угрюмой стене слева, неуклонно поворачивавшей с запада на юг. Остальное известно госпоже…
Крепко и неоднократно поцеловала Таис верную Гесиону, ещё более нежной награды удостоился Менедем, к ладоням которого были привязаны пучки лекарственной травы. От этого его руки стали похожи на лапы того самого зухоса, который едва не погубил Таис.
Спартанский воин долго разглядывал Лабиринт, возвышавшийся поодаль в первых лучах рассвета. Угадав его мысли, Таис сказала:
— Не надо ничего, милый. Кто сможет найти негодяев в трёх тысячах комнат, переходов и подземелий?
— А если придет весь отряд Эоситея? Мы выкурим их отсюда, как пустынных лис из нор.
— Зачем? И без того мы, чужеземцы, едящие коров, нечисты в глазах коренных жителей Египта. Только нанесем великое осквернение их святыне. Те, кто виноваты, убегут заранее, уже убежали, а расправа, как всегда, совершится над теми, кто ничего не знает и ни к чему не причастен. Прежде всего виновата я сама. Нельзя было спорить со жрецами, выказывая эллинское презрение к чужеземцам и их религии. И потом — надо осторожнее странствовать по храмам, полным ловушек, злых людей, страшных божеств, которым ещё продолжают приносить тайные человеческие жертвы.
— Наконец я слышу правильные слова. Давно пора, моя возлюбленная! Ты не радовала нас танцами уже больше месяца, а верховую езду забыла с самого приезда сюда.
— Ты прав, Менедем! И танцы и езда верхом требуют постоянного упражнения, иначе станешь неповоротливой как Туэрис.
Туэрис! Представив себе эту египетскую богиню, сидящей на толстых задних лапах, с непомерным отвислым животом и безобразной головой бегемота, Менедем долго смеялся, утирая слезы тыльной стороной завязанной руки.
В Мемфисе Таис ожидали новости с востока. Произошло огромное сражение Александра с Дарием у реки Исс на финикийском побережье. Полная победа македонцев. Великий царь персов оказался трусом, как большинство свирепых царей. Он бежал, бросив всё имущество, свои шатры и своих женщин, в глубь страны. Александр движется на юг по Финикии, захватывая город за городом. Всё склоняется перед победоносным героем, сыном богов. Необыкновенные слухи обгоняют македонцев. В Нижнем Египте появились богатые купцы, бежавшие из приморских городов. Они образовали союз и покупают корабли, чтобы плыть в далекий Карфаген. Сатрап Египта Мазахес перепуган, и непризнанный фараон Хабабаш приказал спартанским наемникам быть наготове. Отряд послан в Бубастис, где начались волнения среди сирийских воинов.
Приверженцы молодого македонского царя видят в нем избавление от власти персов. Он могучей рукой поддержит слабого, согнутого перед Дарием сына наследственного фараона Нектанеба.
Эгесихора, пылая волнением, по секрету сообщила Таис, что флотом Александра командует Неарх и его корабли у Тира. Древний Библос со знаменитым храмом Афродиты Ливанской, или Анахиты, сдался почти без промедления, как и Сидон. Все говорят, что Александр обязательно придет в Египет. Эоситей был мрачен, подолгу совещался со своими приближенными и послал гонца в Спарту…
Таис проницательно посмотрела на подругу. Гордая лакедемонянка опустила глаза.
— Да, я люблю его, — ответила она на невысказанный вопрос, — это особенный человек, единственный среди всех.
— А Эоситей?
Эгесихора сложила пальцы жестом, означавшим у гетер равнодушие к поклоннику: «не тот, так этот».
— И ты ждешь его?
— Жду! — призналась Эгесихора.
Таис задумалась. С Александром явится Птолемей — по слухам он теперь в числе лучших полководцев македонского царя, чуть ли не самый близкий к нему человек, исключая разве Гефестиона. Птолемей… Сердце Таис забилось сильнее, глубокий вздох поднял и без того высокую грудь. Подруга была не менее наблюдательна и спросила без промедления:
— А Менедем?
Таис не отвечала, стараясь понять свои ощущения — память о прежнем, смятение чувств в последний афинский год, новое, что пришло с беззаветной любовью лаконского атлета, доверчивого, как дитя, и мужественного подобно герою мифов.
— Не можешь решить? — поддразнила Эгесихора.
— Не могу. Знаю лишь одно — или тот или другой. Никогда не смогу обманывать.
— Ты всегда была такая. Потому не было и не будет у тебя богатства, как у Фрины или у Теро. Тебе оно и не нужно — ты просто не умеешь тратить деньги. Мало прихотей и воображения.
— В самом деле мало! Ничего не могу придумать, чем потрясти соперниц или поклонников. Зато легче, когда…
— Да, Менедем небогат, если не сказать — просто беден!
С бедностью Таис столкнулась, когда задумала купить верховую лошадь. Продавалась редкая чагравая кобыла из Азиры — той породы ливийских коней, которые якобы завезены ещё гиксосами. Лошади из Азиры славились своей выносливостью к жаре и безводью. Салмаах, как звали лошадь, не была очень красивой — пепельного цвета, с длинными передними бабками и вислым задом. Однако это означало мягкую для всадника переступь, и даже мелькание белков в углах глаз — знак недоброго нрава — не отпугивало покупателей. Когда же выяснилось, что Салмаах — триабема, то есть ходит особой «трехногой» рысью, то её немедленно купил танисский торговец за высокую цену. Таис понравилась диковатая ливийка, и Салмаах, видимо, распознала в афинянке ту спокойную, покоряющую и добрую волю, к которой чувствительны животные, особенно же лошади. В конце концов Таис удалось обменять лошадь на хризолит — тот самый, предназначавшийся Аристотелю за помощь отцу Гесионы и отнятый ценой побега из Афин.
Менедем достал шкуру пантеры, чтобы закрыть бока лошади сверх маленького потника, употреблявшегося для всадников в боевых поножах или узких азиатских штанах. Таис ездила голоногой, как древние женщины Териодонта, и неминуемо испортила бы себе голени. Конский пот при езде в жару, попадая на кожу человека, вызывает воспаление и язвы.
Мягкая шкура хищной кошки, приятная на ощупь, всё же затрудняла езду. Амазонская посадка Таис с сильно согнутыми ногами, так что пятки лежали почти на почках лошади, упираясь в моклоки, требовала особой силы в коленях. Всадница держалась, сжимая ногами верхнюю часть конского туловища. Мягкая уступчивая шкура пантеры заставляла удваивать усилия ног на скачке. Впрочем, Таис была даже довольна этим. После двухнедельных страданий к ней вернулась прежняя железная хватка коленей, за которую учитель верховой езды, пафлагонец, называл её истинной дочерью Термодонта. Хотя рысь у Салмаах была нетряской, Таис предпочитала носиться вскачь, соревнуясь с неистовой четверкой Эгесихоры, процветавшей в благодатном сухом климате Египта. На главных дорогах вокруг Мемфиса всегда теснились медлительные ослы, повозки с едой, процессии паломников, нагруженных корзинами рабов-носильщиков. Терпение спартанки испытывалось, пока она не открыла шедшую на юг вдоль Нила священную дорогу, лишь кое-где занесенную песками. На чистых участках, протяженностью в сотни стадий, можно было ехать беспрепятственно, и Эгесихора с упоением предавалась бешеной езде. Когда Таис выезжала на своей Салмаах, то Эгесихора брала на колесницу Гесиону и совсем «испортила» девушку, приучив её к роскоши быстроты.
Кончался четвертый год сто десятой олимпиады. В Египте наступило время пятидесятидневного Западного ветра — дыхания свирепого Сета, иссушающего землю и озлобляющего людей.
Незнакомые с ветром Сета эллинки продолжали свои поездки. Однажды на них налетела красная туча, дышавшая печным жаром. Закружились, заплясали песчаные вихри, свет померк, испуганные кони Эгесихоры взвились на дыбы, размахивая копытами. С трудом удалось справиться с жеребцами, и то лишь после того, как Гесиона, спрыгнув с колесницы, отважно схватила двух дышловых за удила и помогла Эгесихоре повернуть их на север, к городу. Салмаах осталась совершенно спокойной, послушно обратилась спиной к буре и побежала своей мягкой рысцой рядом с колесницей, которая вскоре начала скрипеть от насыпавшегося во втулки песка.
Лошади постепенно успокаивались, их бег стал равномерным. Эгесихора неслась в шуме и свисте ветра, обгоняя пыльные тучи, подобно воительнице Афине. Они достигли места, где дорога огибала темное ущелье. Здесь стоял полуразвалившийся заупокойный храм, на ступенях которого они иногда делали привал. Таис первая заметила на белых камнях человека в длинной полотняной египетской одежде. Он лежал, уткнув лицо в согнутую руку, и прикрывал левой голову. Афинянка спрыгнула с лошади и наклонилась над тяжко дышавшим стариком. Немного разведенного водой вина, и он сел, согнувшись. К удивлению подруг, на чистейшем аттическом наречии старик объяснил, что ему сделалось худо от пыльной бури и он, не видя помощи, решил ждать.
— Скорее своей кончины, так как ветер Сета дует с упорством, достойным этого бога, — закончил старик.
Три пары сильных женских рук водрузили его на колесницу, Гесиона уселась на Салмаах позади Таис, и все четверо благополучно добрались до Мемфиса.
Старик попросил отвезти его к храму Нейт, стоявшему около большого парка на берегу реки.
— Разве ты жрец этого храма? — спросила Эгесихора. — Ведь ты эллин, несмотря на египетскую одежду.
— Я здесь — гость, — ответил старик и повелительным жестом поманил к себе Таис. Афинянка послушно подъехала к ступеням, по которым медленно поднимался старик.
— Ты — афинская гетера, брошенная крокодилам и спасшаяся? Что ищешь ты в храмах Чёрной Земли?
— Теперь — ничего. Думала найти мудрость, утоляющую душу больше, чем философические рассуждения о политике, войне и познании вещей. Я их наслушалась в Аттике, но мне не нужна война или устройство полиса.