— Мне нужно пять человек, — говорю я и показываю для большей ясности растопыренную ладонь. — А теперь подумайте и напишите на песке десять тысяч.
Лейтенант сосредоточенно молчит, потом, почесав в затылке, пишет на песке число десять; взглянув на меня, он добавляет к нему еще три нуля, после чего стирает цифры ладонью.
Я качаю головой и посмеиваясь говорю:
— Шесть тысяч, дорогой мой. Ни стотинки больше.
И мы начинаем торговаться всерьез; теперь можно не прибегать к выразительной жестикуляции, на каком бы языке вы ни торговались, даже слепому ясно, о чем идет спор. В заключение я замечаю:
— Завтра можно будет поговорить подробнее.
— Моя красавица проведет день в постели.
— Она готова, это точно, — кивает лейтенант, глядя на бесконечную морскую ширь.
Линда в самом деле готова, причем не надо ждать и до завтра. Как только мы поднимаемся в номер после обеда, ее начинает знобить, у нее повышается температура, и она вынуждена лечь в постель. Мне ничего не остается, как вызвать врача. Приходит врач и устанавливает диагноз, ясный и без медицинского осмотра. Врач немного говорит по-французски, и я объясняюсь с ним на этом языке, хотя по-болгарски мы могли бы понять друг друга скорее и легче, но с моей супругой приходится держать ухо востро.
Ко всему прочему, мне приходится взять на себя обязанности прилежной сиделки. Не ожидая, пока принесут выписанные врачом лекарства, я применяю испытанное народное средство — простоквашу. Простоквашу из кухни гостиницы мне доставляет коллега, встретивший нас в аэропорту. Провожая его к двери, я успеваю шепнуть:
— Передайте, что ночью я могу быть в распоряжении шефа.
Через пятнадцать минут вместе с присланными из аптеки лекарствами приходит ответ:
— В полночь генерал будет ждать вас в соседней комнате. На всякий случай дайте ей выпить эту ампулу.
Я снова превращаюсь в сестру милосердия. Линда горит, как в огне, я с трудом заставляю ее принять таблетки. Приходится опять прибегнуть к простокваше, потому что специльные кремы мало помогают. Да, милая, это тебе не Брайтон. Хорошо еще, что и я — не Дрейк, не то мы могли бы расстаться, причем навеки.
Линда то беспокойно вертится в кровати и вздыхает, то снова замирает, погруженная в забытье, которого не знаю почему все мы боимся, как дети — темноты. Не жалея сырья, я продолжаю лечение простоквашей, особенно щедро нанося ее на спину и бедра, где ожоги сильнее всего. Какое тело! И как жестоко оно пострадало от ласк солнца!
Время от времени Линда ненадолго приходит в себя. Она смотрит на меня сине-зелеными глазами, затуманенными жаром, и снова закрывает их. Судя по внешним признакам, температура еще держится. Только поздно вечером Линде становится легче, она через силу шепчет: «Это вы, Питер?», и я торопливо уверяю ее, что это я самый, и подношу стакан воды, в которую вылито содержимое ампулы. Она покорно выпивает воду и вновь бессильно опускает голову на подушку. Ей явно очень плохо — так она послушна, — и мне даже становится неловко за снотворное, но я тут же успокаиваю себя тем, что в создавшейся ситуации оно только принесет ей пользу.
Полночь. Но этот раз мне не нужно лезть через балкон. Я смело стучусь в соседний номер и смело вхожу в дверь, за которой меня ждут генерал и Борислав. Шеф жмет мне руку и даже собирается что-то сказать, но он не любитель прочувствованных речей, и вместо приветствия просто смотрит мне в глаза своими синими глазами — неприлично синими для человека в генеральском звании.
— Как больная?
— Спит глубоким сном.
— Тогда садись и перейдем к вопросам.
Я выполняю приказ, а он, верный своей привычке, начинает мерять комнату шагами.
— Ты считаешь, что надо пропустить посылочку-другую. Это действительно необходимо, чтобы дать тебе время для дальнейшего расследования. А вдруг в посылке окажется десять-пятнадцать килограммов героина? Ведь у нас есть обязательства перед другими странами.
— Этого они не сделают. По крайней мере на первых порах. Пока не проверят, надежен ли канал.
— А как мы сообщим тебе, какое количество поступило? И о том, пропустили мы его или задержали?
Это один из тех вопросов, на которые я сам еще не нашел ответа. И я молчу.
— Твоя работа уже на том этапе, когда просто невозможно действовать без связи. Мы могли бы установить связь в самом квартале, но это опасно.
— Очень опасно, — соглашаюсь я.
— В таком случае связь остается прежней. А ты должен сделать все необходимое, чтобы укрепить доверие к себе. Тогда ты спокойно сможешь ею воспользоваться.
— Понял.
— А как будешь извещать о контрабанде?
— Нужен такой способ, в который легче всего поверит тип вроде Дрейка: в случае необходимости я буду посылать из Лондона открытки на указанный вами адрес. Под маркой я буду наносить бесцветными чернилами дату и название судна. Из Варны открытки будут посылаться в Вену по адресу, который я указал: дату и название баржи следует проставить под маркой.
— Решение не безупречное, — размышляет генерал. — Однако для этого твоего типа, наверное, пройдет.
— Небезупречное, но пройдет наверняка, раз проект не вызывает сомнений, — заявляет Борислав.
Генерал, не обращая внимания на его слова, меняет тему разговора:
— А что ты можешь сказать о Ларкине?
— Ларкин — это ЦРУ, — вставляет Борислав.
— Я не тебя спрашиваю, — хмурится генерал. — И вообще ты что-то нервничаешь.
— Да нет… просто бросил курить…
— А-а-а… Ну, раз бросил курить, дай ему сигарету, Боев, пусть успокоится.
Мы закуриваем, и я выкладываю с подробностями, что уже сообщил в более сжатой форме в своем докладе. Ничего другого я пока сказать не могу.
— Ларкин — это ЦРУ или в крайнем случае Интерпол, — снова вмешивается Борислав.
— Но для нас не все равно, какую именно организацию представляет этот господин.
Генерал говорит медленно, будто рассуждает вслух. Я возражаю:
— По-моему, он не может быть сотрудником Интерпола. Это исключено. Возможно, Дрейк не разбирается в методах тайнописи, но зато прекрасно разбирается в служащих «Наркотик-бюро», и в свою банду такого служащего ни за что не возьмет. Ларкин — или представитель американских коллег Дрейка, который берет на себя переброску товара за океан и его продажу, или агент ЦРУ. Третьей возможности я не допускаю.
— Хорошо, — соглашается генерал. — Если он — контрабандист, мы можем утешаться тем, что помогаем в работе коллегам из соседнего управления. А если он из разведки, какие у него могут быть цели?
— Воспользоваться каналом и сетью сообщников в собственных целях, — говорит Борислав.
— Ты так думаешь?
На языке генерала это значит, что догадка кажется ему неубедительной.
— Или использовать их для политической провокации, — не сдается Борислав.
— Да, одно из двух. Но нам не все равно, что именно. Если он хочет попользоваться каналом, на здоровье: канал наш, и мы ему поможем. Но если он готовит провокацию, ее следует раскрыть как можно скорее, как бы не получилось, что провокация против нас проводится с нашей же помощью.
Он умолкает, отходит к балкону, возвращается и говорит:
— Это и будет твоей главной задачей на данном этапе, Эмиль: разберись в намерениях Ларкина. Для нас сейчас главная фигура — Ларкин, а не Дрейк. Разобраться надо поточнее и сообщить как можно быстрее.
Генерал задумчиво смотрит на меня и добавляет:
— По существу, если он собирается использовать нашу сеть по первому варианту, это скоро выяснится. Без тебя канал действовать не может, следовательно, Ларкин должен пойти на сближение с тобой, сделать тебя своим сотрудником. Если же здесь провокация, то ты ему не нужен, и связь он будет поддерживать с Дрейком. Так что поведение Ларкина будет тебе самым надежным индикатором. Дело в том, что ты не можешь бесконечно ждать и ограничиваться пассивным наблюдением. Поэтому я предлагаю следующее…
И мы принимаемся обсуждать это «следующее». Со всеми подробностями, придирчиво взвешивая все «если» и «а вдруг». Обсуждение заканчивается, когда темная синева неба начинает бледнеть.
— И не рискуй без нужды, риска и без того хватает, — предупреждает в заключение генерал. — Вы с Бориславом иногда слишком рьяно стремитесь попасть в графу героев. То есть павших при исполнении служебного долга.
Он протягивает мне руку и минуту смотрит в глаза, чтобы сказать то, что люди обычно выражают избитыми фразами, до которых шеф не охотник.
— И чтобы к осени вернулся, — предупреждает на прощанье Борислав. — День моего рождения тебе известен.
Я возвращаюсь к себе в номер. Линда спит, уткнувшись лицом в подушку. Пользуюсь случаем, чтобы еще раз намазать ее простоквашей.
— Это вы, Питер? — сонно бормочет Линда.
— Да, дорогая, это я.
Ей уже стало гораздо легче. Температура немного спала, дыхание спокойное и равномерное. Здоровый организм превозмог болезнь.
А еще через два дня Линда возвращается в строй, живая и здоровая, если не считать обширных ярко-розовых пятен от ожогов. Но это мелочи, а на мелкие, преходящие недостатки женщины не следует обращать внимания, особенно если эта женщина — твоя супруга.
— В сущности, я уже почти покончил с делами, — объявляю я за завтраком, на шестой день нашего пребывания на взморье.
— Вы невозможный человек! — восклицает Линда, к которой вместе со здоровьем вернулась строптивость. — Я только приготовилась возобновить солнечные ванны…
— Это вы Дрейку объясняйте. Я выполняю распоряжения шефа. Остается только проверить, как обстоит дело с билетами.
Линде повезло: положение с билетами сложное, улететь мы сможем только через пять дней. Лично для меня, как и для дела, это безразлично: до тех пор пока мы здесь, в Болгарии, ни Дрейк, ни Ларкин ничего поделать с нами не могут. И если кто-то где-то предусматривает добавочную операцию, то она начнется только после благополучного исхода нашей экспедиции.
Вторая половина свадебного пут