И обогнем брега Сибири
Своим красавцем кораблем.
А к середине зимы начались беды.
Как-то в мороз моряки охотились за белым медведем. Гнали его чуть не десять километров, но медведь ушел, а разгоряченные охотники простудились.
Единственная женщина на корабле, Ерминия Александровна Жданко, исполнявшая обязанности врача, сбивалась с ног, ухаживая за больными. Возможно, простуда ослабила людей, и тогда какое-то странное заболевание, похожее на цингу, постепенно превратило корабль в лазарет. Хуже всех чувствовал себя Брусилов, который пластом лежал в постели.
Болезнь пошла на убыль лишь к весне, когда стало ненадолго появляться солнце, а свежее, пахнущее рыбой мясо белых медведей не сходило со стола.
На корабле готовились продолжать плавание. Вокруг уже синели разводья чистой воды.
Но льдина, в которую вмерз корабль, плохо таяла и по-прежнему цепко держала его.
Море, желанное открытое море, с редкими, не страшными пятнами ледяных полей, словно дразнило моряков. Оно было и близким и недосягаемо далеким, как улица под тюремным окном, на которую из-за решетки смотрит узник.
Моряки взрывали заряды пороха, пилили, кололи, долбили лед. Но пробить канал к открытому морю было им не по силам. А дни снова стали укорачиваться. Вместе с полярным летом уходила надежда на освобождение.
К середине августа начали готовиться ко второй зимовке. Судно в это время находилось у 80-й параллели, в недоступных местах Полярного бассейна. Его медленно, зигзагами тянуло вместе со льдами все дальше и дальше на север.
Снова пришла тьма долгой зимней ночи. На корабле кончился керосин, кончились свечи. В самодельных коптилках, потрескивая, чадил медвежий жир. Печки топили корабельными переборками. Никто не открывал крышку пианино. Граммофон заржавел. В кают-компании пар дыхания оседал холодными каплями на закопченном потолке.
Нервного, вспыльчивого Брусилова долгая болезнь сделала нестерпимо раздражительным и придирчивым. Он не поладил со штурманом Альбановым, знающим моряком, но тоже не очень выдержанным человеком. Дошло до того, что Альбанов подал рапорт: «Прошу освободить меня от обязанностей штурмана».
Обстановка стала еще более тяжелой.
И в январе 1914 года, когда «Св. Анна» была уже за 82-й параллелью, Альбанов снова пришел в каюту к Брусилову: он считает, что ему следует покинуть корабль.
— Понимая ваше положение, разрешаю, — коротко ответил Брусилов.
Часть команды захотела уйти вместе с Альбановым. Брусилов стал было разубеждать, потом распалился, раскричался:
— Убирайтесь прочь хоть все, до последнего человека, слышите?
По правде говоря, уход части команды не затруднял, а облегчал положение остающихся. «Св. Анна» едва ли могла освободиться из ледового плена ранее осени 1915 года. Если большая часть команды покинет судно, оставшимся хватит провизии до конца дрейфа. А для управления кораблем на чистой воде достаточно нескольких человек.
Штурман энергично готовился к походу. Предстоял путь по весенним движущимся льдам. Нужны были сразу и лодки и сани. Легкие лодки-каяки сделали из парусины, натянув ее на деревянный каркас. Полозья смастерили из буфетного стола. Работали в холодном трюме, при коптилках, в полутьме.
В те годы еще не существовало надежной карты тех мест, через которые штурман собирался повести свой отряд. Но в судовой библиотеке нашлась книга Фритьофа Нансена об экспедиции на «Фраме» со схемой, на которой была обозначена Земля Франца-Иосифа, севернее ее — Земля Петермана и северо-западнее — Земля короля Оскара. Еще Нансен убедился, что очертания островов архипелага Земли Франца-Иосифа нанесены приблизительно. После своего похода к полюсу он кое-что исправил, но все равно это был лишь предварительный набросок карты.
Если взять сегодня изданный в 1897 году русский перевод книги Нансена и сравнить схему, о которой идет речь, с современной картой архипелага, то станет ясным, сколько там ошибок.
В неточности схемы убедился и Альбанов. «Св. Анна» находилась примерно там, где полагалось быть Земле Петермана, а кругом простирались безотрадные льды. Значит, эта Земля существовала лишь в воображении участников «открывшей» ее австрийской экспедиции.
Но лучше хоть какая-нибудь карта, чем никакой. И Альбанов тщательно перерисовал схему в записную книжку, а подлинник оставил Брусилову.
Приближалась весна. Заканчивая приготовления к походу, все чаще поднимался штурман в «воронье гнездо» — в бочку, прикрепленную высоко на мачте корабля. В январе оттуда на розовеющей половине неба недолго видели нечто похожее на очень отдаленный остров. Теперь же нигде не было даже признаков земли. Только льды.
Многое передумал Альбанов, оглядывая с мачты мертвый океан. Некоторые мысли о судьбе «Св. Анны» он занес в дневник:
«Суждено ли тебе и дальше спокойно проспать тяжелое время, чтобы в одно прекрасное утро незаметно вместе с ложем твоим, на котором ты почила далеко в Карском море, у берегов Ямала, очутиться где-нибудь между Шпицбергеном и Гренландией?.. Или в холодную, бурную полярную ночь, когда кругом завывает метель, когда не видно ни луны, ни звезд, ни северного сияния, ты внезапно будешь грубо пробуждена от своего сна ужасным треском, злобным визгом, шипением и содроганием твоего спокойного до сего времени ложа, с грохотом полетят вниз твои мачты, стеньги и реи, ломаясь сами и ломая все на палубе.
В предсмертных конвульсиях затрепещет твой корпус, затрещат, ломаясь, все суставы твои, и через некоторое время лишь куча бесформенных обломков да лишний свежий ледяной холм укажут твою могилу. Вьюга будет петь над тобой погребальную песню и скоро запорошит свежим снегом место катастрофы. А у ближайших ропаков кучка людей в темноте будет в отчаянии спасать что можно из своего имущества, все еще хватаясь за жизнь, все еще не теряя надежды…»
Альбанова беспокоила не только судьба остающихся. Представляют ли люди, которые пойдут с ним, как далек путь, как мучительно трудно карабкаться на торосы, волоча за собой санки с грузом? Не слишком ли большую ответственность берет он на себя?
Но передумывать поздно.
Наступает день ухода. Нарты с уложенными каяками — у борта судна. Прощальный обед. Кто-то пробует шутить. Деланный смех тотчас обрывается. Скорей бы уж из-за стола…
На льду, у корабля, Брусилов вручает штурману то самое предписание, которое можно найти и в морских архивах и на страницах романа «Два капитана». Альбанов снимает шапку. Кто-то несмело кричит «ура», другие подхватывают. Уходящие налегают на лямки. Остающиеся провожают их. Шагают молча, только снег повизгивает под полозьями.
В палатке, на месте первой ночевки санной экспедиции, Брусилов достает бутылку шампанского — последнюю из корабельных запасов. В минуты прощания забыты все раздоры — увы, только в эти минуты…
Пробираясь между глыбами льда, проваливаясь в снег, люди тянут нарты. Зимовка надорвала их силы. Ноги опухли, покрылись ранами, мучает одышка, кружится голова. Приходится сначала тащить «всем народом» часть нарт, потом возвращаться за остальными.
Только на шестой день пути исчезают из виду мачты «Св. Анны» — так недалеко от судна ушел штурман со своими спутниками. Трое просятся обратно на корабль. Альбанов отпускает их: по санному следу налегке за день они пройдут больше, чем с грузом за неделю.
Чуть подтаявший снег покрыт тонкой матовой коркой, сильно отражающей солнечный свет. Очки из бутылочного стекла не спасают от снежной слепоты. Как некогда Харитон Лаптев, бредет теперь Альбанов, почти ничего не видя, то и дело вытирая слезы.
За ним тянутся его полуослепшие спутники: десять человек, впряженных в пять нарт. Торосов нет только там, где темнеют полыньи. Обходить их невозможно, переплывать на каяках не дает каша мелких льдин. Приходится ждать, пока ночной холод затянет полынью ломкой коркой. А за полыньей либо снова оголенные торосы, либо торосы, прикрытые снегом, что еще хуже. Хоть бы немного гладкого, ровного льда — вот был бы праздник.
Матрос Баев пошел на разведку, забрался на высокий торос и обнаружил, что лучше идти западнее: там он разглядел большое ледяное поле.
— Сам своими глазами видел, — уверял Баев. — Такая ровнушка, что конца-краю не видно. Не иначе как до острова тянется.
Попробовали идти туда, куда звал Баев, но вместо ровного молодого льда наткнулись на те же торосы. Обескураженный матрос попросил отпустить его ненадолго на поиски своей «ровнушки». Ушел — и не вернулся.
Встревоженный Альбанов поспешил по его следу. След вел далеко в сторону от лагеря. Повалил снег, отпечатки ног матроса становились все слабее, потом вовсе потерялись. На стрельбу и крики никто не откликнулся. Может быть, Баев уже вернулся к лагерю?
Нет, Баев не вернулся. Тогда сделали из лыж, каяков, палок высокую мачту и ночью подняли на ней флаг. Баев обязательно должен был бы увидеть его утром, если только во время снегопада он не попал в полынью.
Матроса тщетно искали три дня…
За месяц санной партии удалось пройти всего сто километров, и день ото дня ее движение отнюдь не ускорялось.
И сколько новых помех! По небрежности утопили двустволку и самодельную кухню. Расхворался матрос Луняев, плюет кровью: цинга. Все чаще попадаются полыньи, нарты вязнут в глубоком снегу, снизу пропитанном водой; запасы сухарей тают и тают.
Правда, Альбанов, определяя широту, заметил однажды, что лед, по которому они бредут, дрейфует уже на юг. Открытие сначала обрадовало его: попутный дрейф сбережет им силы и время. Но последующие дни в записях чувствуется тревога:
«Воскресенье, 1 июня. Нас очень быстро подает на юг. Меня смущает одно обстоятельство, о котором я стараюсь умолчать перед своими спутниками. Если лед так быстро идет на зюйд-зюйд-вест, то, значит, там ни «что» не преграждает ему путь. А ведь это «что» не более не менее, как острова, к которым нам следует стремиться. Ведь если мы радуемся нашему быстрому дрейфу, то только ради этих островов… Но теперь, когда мы, достигнув широты Земли Франца-Иосифа, продолжаем быстро двигаться на юг и тем не менее не видим и намека на острова, становится ясно, что нас проносит мимо этой земли».