— Это которым в Америке не по нутру, — продолжал возчик. — С женами, с ребятами. «Гуд» — это по-ихнему «хорошо». Машины из Америки привезли. Ох и ловки же они на машинах!
Потом я не раз видел на Амуре переселенцев из-за океана. Стеснительность мешала мне поближе познакомиться с этими людьми и порасспросить их — некоторые знали русский. Я лишь любовался, как лихо и умело они водят машины, как уверенно разбираются в моторах. Был в них какой-то технический шик, что ли, та слитность с техникой, которая позднее пришла и к нам.
Тогда, на берегу Амура, я завидовал парням в ладных синих комбинезонах. А миллионы таких же ловких парней, оставшихся за океаном, завидовали мне и моим соотечественникам. Их страну давил печально-знаменитый кризис, самый долгий в истории Соединенных Штатов, когда каждый четвертый американец оказался без работы.
У нас в это время куплетисты перед началом сеансов в кино еще пели популярные тогда «Кирпичики»:
К как водится, безработица
По заводу ударила вдруг:
Сенька вылетел, а за ним и я
И еще двести семьдесят душ….
Но уже закрывались последние биржи труда, в объявлениях мелькало все чаще: «требуются», «требуются», «требуются»…
Я вернулся с Дальнего Востока в Сибирь: под Красноярском затевались большие дела, работы изыскателям хватало. Шла первая пятилетка. В страну приглашали иностранных специалистов. Боже мой, как с ними возились: отдельные столовые, хорошие квартиры, особые магазины «Торгсин», где им продавалось всё, что душе угодно! И господа эти пытались даже устанавливать свои порядки. Газеты писали тогда со стройки тракторного завода: американца Роберта Робинсона травят другие американцы за то, что у Робинсона черная кожа. Негр Робинсон сдал в посольство американский паспорт, получил у нас советский.
…Летом 1970 года я познакомился в Волгограде с белым американцем, который приехал вместе с Робинсоном. Фрэнк Бруно Хоней, американский коммунист, сорок лет назад тоже остался в нашей стране. Всю жизнь он проработал на тракторном заводе приволжского города. Все называют его Франком Бруновичем. Хоней нашел у нас вторую родину. Он вспоминал, как в далекий год рождения тракторного завода американские тракторостроители прислали советским красное знамя.
После Отечественной войны на улицах наших городов появились близкие нам иностранцы: болгары, поляки, чехи…
Потом пришло время, когда мы — не дипломаты, не члены делегаций, не представители комиссий по закупкам кофе или кожи, а просто граждане своей страны — стали получать заграничные паспорта, ездить по белу свету, своими глазами смотреть жизнь за рубежом. Начал и я колесить по материкам и странам.
— Ай эм э форина!.. Я иностранец!..
Иностранец, который, первый раз попав в Нью-Йорк, был уверен, что ему, в общем, удалось быстро понять этот город. Иностранец, который, приехав сюда третий раз, был сильно озадачен тем, что, кажется, он стал понимать теперь гораздо меньше, чем при втором знакомстве с городом. Иностранец, который, однако, был тут же несколько утешен другим иностранцем, своим соотечественником и коллегой:
— Дорогой мой, я здесь одиннадцатый раз, жил подолгу, знаю уйму людей, могу по особенностям произношения определить, откуда мой собеседник родом — с юга он или северянин — и как давно живет в Нью-Йорке. Но разве я могу сказать, что знаю и понимаю этот огромный, сложный город? Так что же хотите вы в третий ваш приезд?
— Да, все это верно. Но как же тогда прикажете писать о Нью-Йорке?
— Не с ученым видом знатока, во всяком случае. И, если можно, не на основе сведений, которые сообщает вам неизменный шофер такси — знаете, этакий словоохотливый шофер-энциклопедист в клетчатой кепке или в сдвинутой на затылок шляпе… Смотрите, наблюдайте — и одновременно копайтесь хорошенько в солидной прессе, вдумывайтесь в то, что американцы пишут о себе для себя, не на вынос…
— Ладно, — сказал я. — Спасибо за совет. Попробую… Но с чего начать, как вы думаете?
— Да с чего хотите. Ну вот, в Москве как у вас начинается день? Вы вышли из дому, а потом?
— Потом? Потом иду к метро.
— Так начните и в Нью-Йорке с метро. Вот, значит, вы вышли из гостиницы, идете к метро…
Увидев надпись «Сабвей», столь же привычную нью-йоркцу, как москвичу привычна неоновая буква «М», вы спускаетесь по ступеням крутой лестницы к кассе, получаете крохотную металлическую кругляшку и суете ее в щель у прохода к поездам. Теперь надо покрепче налечь животом на толстую металлическую или деревянную перекладину турникета. Посопротивлявшись немного, она пропускает вас на перрон.
Только очень самонадеянный человек или чемпион бокса рискнет без крайней надобности спускаться в сабвей, в нью-йоркское метро, в те часы, когда люди едут на работу и с работы. Я попробовал однажды и потом долго искал в магазинах подходящие пуговицы взамен двух оторванных.
В обычные же часы сабвей не балует разнообразием впечатлений. Станции старых линий тесны, воздух насыщен запахами перегретого машинного масла и человеческого пота. Ощущение такое, будто строители забастовали, не докончив своего дела. Пришлось наспех заклеивать щербатые стены рекламными картинками, а бетон унылых серых подпорок скрашивать яркими автоматами, откуда в ответ на призывный звон монетки выскакивают пачки сигарет, жевательная резинка, дешевые сласти.
Вагоны бросает из стороны в сторону. Разговаривать не легко: попробуй-ка перекричать визг и скрежет железа, превосходящий тот, что оглушает пассажиров трамвая на крутых поворотах старых московских переулков. Читать тоже трудно. Те, у кого газеты, лишь пробегают глазами крупные заголовки. Остальные меланхолически жуют резинку и привычно разглядывают плакаты на стенах: «Сиденья не для того, чтобы ставить на них ноги» и «Будь рыцарем хоть на день» — то есть уступи место женщине или старику.
Майкл, мой спутник, обливается потом. Ему всегда жарко, и я почти уверен, что, попади он на Северный полюс, рука его прежде всего потянется в карман за аккуратно сложенным вчетверо платком, чтобы по привычке промакнуть им лоб.
— Нью-Йорк имеет сабвей с прошлого века! — кричит мне Майкл. — Это старая линия!
Я киваю. Мне давно известно, что нью-йоркцы не гордятся своим метро. Майкл замечает, что одно время поговаривали, будто в вагоны станут подавать охлажденный чистый воздух и при этом повысят плату за проезд, хотя она и так повышалась уже не один раз. Но потом было объявлено, что с вентиляцией все остается по-старому. И с платой тоже. Пока. А там видно будет.
Прокричав все это, он замолкает, обессиленный. Впрочем, я и сам начитался всякой всячины об устаревшем подземном хозяйстве. В тоннелях не раз были пожары. Как-то под кварталами Нижнего Манхэттена столкнулись поезда: из сорока раненых двоих увезли в безнадежном состоянии.
«Унион-сквер!» — рычит невидимый репродуктор.
На этой станции пересекаются подземные линии, и в вагон втискивается упругая толпа. Я хватаюсь за ручку у окна. Майкла прижимают к стойке.
— Однажды в вагоне сабвея возвращался сам Ротшильд с приятелем, тоже миллионером, — говорит Майкл, и лицо его становится очень серьезным. — Они стоят, втиснутые в угол, и вот приятель Ротшильда видит…
Я не слышу, что именно увидел приятель Ротшильда.
— Майкл, доскажете, когда поднимемся наверх, хорошо?
Мой знакомый начинен забавными историями. Он считает, что мне нужно знать, над чем смеются американцы: юмор — душа народа.
Мы с Майклом встречаемся не очень часто: наши свободные часы редко совпадают. Он работает в небольшой библиотеке на окраине Нью-Йорка. Майкл отлично знает русский и делает переводы для журналов. Детей у него нет, он не женат и живет с больной сестрой.
Майкл высок, грузен, почти толст. Мне кажется, что если ему надеть старинные очки и вместо пиджака обрядить в старинный фрак, то в нем обнаружится сходство с Пьером Безуховым.
Пока вагоны подземки, дергаясь, скрежеща и вынуждая нас к молчанию, бегут от станции к станции, давайте уточним кое-что из истории с географией.
Мы едем к южной оконечности острова Манхэттен. В городском музее есть гравюра первого голландского поселения на этом месте: стены основанного в 1626 году форта Новый Амстердам, ветряная мельница. На другой гравюре — лодка с индейцами, украшенными перьями. Навстречу ей — шлюпка с купцами и воинами. Весь остров поселенцы хитро и ловко купили у индейцев за бесценок, положив начало бизнесу, на тех же моральных устоях процветающему здесь и поныне.
Но до того как индейцы-ирокезы в память о сделке назвали остров на своем языке «Манхэттен», что в вольном переводе означает «нас надули», были и другие события. История сохранила нам имена Веррацано и Гудзона.
Синьор Джованни Веррацано, флорентинец на французской службе, промышлял пиратством. Он кончил дни на виселице: испанцы не простили ему захвата кораблей с сокровищами, награбленными Кортесом в Мексике. Веррацано был первым европейцем, вошедшим в 1524 году в устье неизвестной большой реки, в водах которой отражаются сегодня небоскребы Манхэттена.
Этой реке дал свое имя Генри Гудзон, желчный капитан, плохо ладивший с экипажем. На корабле голландской Ост-Индской компании он искал северный путь для торговли с Азией и принял было реку за желанный пролив.
Итак, основателями Нью-Йорка были голландцы. Как они выглядели, можно увидеть и сегодня: их восковые фигуры в коричневых куртках и шляпах начала XVII века выставляются для рекламы в окнах некоторых пивных и ресторанов.
Американский писатель Вашингтон Ирвинг в начале прошлого века выпустил сатирическую «Историю Нью-Йорка», написанную от имени некоего Дитриха Никербокера. Книга имела успех. Писатель признавался потом, как он был изумлен, узнав, что только из его повествования большинство нью-йоркцев впервые услышали о голландском происхождении своего города. «Папаша Никербокер» стал чуть не символом Нью-Йорка.