Таймыр, Нью-Йорк, Африка... (Рассказы о странах, людях и путешествиях) — страница 30 из 63

…Для последнего подъема на Эмпайр я выбрал солнечный день «индейского лета» — так называют в Америке ясную осеннюю пору, похожую на наше бабье лето. Были видны и Гудзон с паутиной чудесного моста Джорджа Вашингтона, и залив с кораблями, и зеленый прямоугольник Центрального парка, и многое другое, знакомое и незнакомое. Высота и расстояние приукрасили город голубой дымкой, подретушировали и высветлили его кварталы. Отсюда не различались ни облупленные фасады района Вест-Сайда, ни узкие улицы Гарлема, ни дворы-колодцы. Над тонущими в тени улицами вздымались, подавляя все окружающее, голубовато-зеленые глыбы новых небоскребов.

Пусть, думалось мне, еще очень далеко от совершенства то, что сделано человеком там, внизу. Но тянется, тянется к солнцу человек-строитель! Разве он строил этот город так, как ему хотелось? Своекорыстный расчет, честолюбие, эгоизм тех, кто правит здесь, мешали ему. Погоня за прибылью была и остается главным архитектором города-колосса.

Нью-Йорк первым из крупных городов мира «полез в небо». Небоскребы долго были его отличительным признаком. Они вызывали почтительное удивление строительной техникой американцев. Но редко кто признавал их выдающимися произведениями архитектуры.

— Нет, Нью-Йорк не современный город, — говорил Маяковский писателю Майклу Голду.

Поэт доказывал, что Нью-Йорк — гигантское недоразумение, а не зрелое творчество людей, которые понимают, чего они хотят, и работают по плану, как художники. Небоскребы, например, должны быть чистыми, стремительными, совершенными и современными, как динамо, тогда как американские архитекторы рассыпают по их фасадам устаревшие готический и византийский орнаменты. Это все равно что нацепить розовый бантик на экскаватор!

Крупнейший из американских архитекторов Фрэнк Ллойд Райт едва ли был знаком с этими мыслями поэта. Однако он тоже издевался над отрепьями старой архитектуры на стальных каркасах небоскребов.

Райт писал о торгашеском высокомерии, требующем, чтобы здания банков напоминали о величии Рима, а память бабушки удачливого спекулянта увековечивалась «классическим» подобием готического собора. Он говорил об избитых подражаниях в архитектуре, выдаваемых за современность, о том, что бессмысленное ложноклассическое украшение зданий в греко-римском стиле губит их внешний вид.

«Наборы кирпичных и каменных фасадов, сверкающие вывески и угрюмые мертвые стены, ряды горных вершин, которые поднимаются одна за другой из пересекающих друг друга каньонов. Внизу, в сужающихся улочках, все напряжено до крайности, стонет, гремит, вопит!» Так писал Райт о Нью-Йорке.

Но, обличив тиранию небоскребов, он вдруг взял да и набросал проект… сверхнебоскреба в пятьсот двадцать восемь этажей, который поднялся бы на милю вверх и мог бы вместить сто тысяч человек! Старый архитектор находил, что один такой гигант все же лучше хаотического нагромождения похожих на дымовые трубы монотонных громад делового центра больших американских городов. Десять сверхнебоскребов могли бы вместить весь деловой Манхэттен, освободив пространство для садов и парков.

Маяковский видел Нью-Йорк в 1925 году. Книга Райта вышла в 1953-м. Угрюмые громады, о которых говорили большой поэт и большой архитектор, по сей день высятся кое-где над трещинами улиц.

Но в шестидесятых годах строили уже другие небоскребы: сталь, алюминий и стекло, никаких накладных украшений, простота форм, обилие света и воздуха. Строили не только в Нью-Йорке, но и во многих городах на всех континентах. Рядом со «стариками» они не казались громадными.

Канун семидесятых годов был для Нью-Йорка особенно урожайным на небоскребы. Крупнейшие монополии как бы соревновались друг с другом, возводя свои новые штаб-квартиры. Ломали двадцатиэтажные дома, строили сорока-пятидесятиэтажные. Появились стеклянные громадины в тех кварталах, где глаз давно привык к пыльным, мрачным фасадам, стоявшим с прошлого века.

Многие новые небоскребы не так высоки, как можно было бы ожидать при современной строительной технике. Почему? Забота монополий о ближних, о том, чтобы в улицы хоть изредка проникал солнечный луч? Вот уж нет!

Когда решают, на сколько этажей должен подняться дом, думают не о солнечных лучах. Высотой командует доллар.

Там, где выгодно строить высокие здания, строят высокие. В 1971 году Нью-Йорк возводил две одинаковые башни по сто десять этажей. Их высота — более четырехсот метров. Здания должны быстро окупить себя, в них будет работать пятьдесят тысяч человек — население небольшого города.

Но в некоторых районах Нью-Йорка воздвигать слишком высокие дома не выгодно. По закону они должны сужаться на определенной высоте, причем в узких улицах довольно значительно. Широких же улиц в Нью-Йорке мало, особенно в старой части города, где земля так дорога.

Но что такое дорогая земля? Сколько, например, стоит гектар? Наивный вопрос! Нью-Йорк давным-давно не считает на гектары. В наиболее бойких местах приходится платить несколько тысяч долларов за квадратный метр. Чтобы открыть здесь газетный киоск, надо обладать солидным капиталом!

Писатель Гей Теллес считает, что в некоторых частях города каждое дуновение ветерка стоит около доллара, а павильончик на людном перекрестке, где торгуют горячими сосисками и бутербродами, нельзя купить даже за миллион долларов!

Миллион за павильон — это несколько дороговато, но понятно. А дуновение ветерка? Как его продашь и купишь?

Довольно просто. На Пятом авеню есть дома, владельцы которых платят десятки тысяч долларов в год за то, чтобы хозяева соседних, более низких зданий не надстраивали этажи и не мешали притоку воздуха.

* * *

Манхэттен, Манхэттен, «весь Нью-Йорк»…

Он удивляет и пугает, притягивает и отталкивает.

Известный американский фельетонист пишет о посадке на Манхэттене искусственного спутника с Венеры. Получив информацию, посланную приборами спутника, венерианские ученые пришли к выводу, что на Земле нет жизни. В самом деле: земная поверхность состоит из прочного бетона, исключающего возможность появления растений, атмосфера наполнена углекислым и другими смертоносными газами, вода в реке загрязнена и не годится для питья. Единственные обитатели Земли, решили венериане, — металлические штучки, которые движутся по определенным направлениям, наполняя все вокруг шумом и часто врезаясь друг в друга…

Для иностранцев, приезжающих в Нью-Йорк, именно Манхэттен олицетворяет величайший город Америки. Манхэттен вобрал в себя богатство и нищету, красоту и уродство, величие достижений техники и убожество духа.

Выразительный портрет современного Манхэттена набросал итальянский писатель Альберто Моравиа.

Он сравнивает новые небоскребы со сверкающими ракетами из белого цемента, серой стали и ослепительного стекла. Они устремились ввысь, стройные и головокружительные. Это уже не ступенчатые вавилонские башни, а скорее нагромождение электронных машин, механический мозг, стиснутый в узком пространстве: каждый небоскреб в несколько десятков этажей содержит, подобно мозгу, сотни клеток.

Как и всякий мозг, он получает кровь для того, чтобы нормально действовать. Она приливает из ближайших городов и пригородов, из мрачных тайников подземки, из грязных, переполненных поездов. Множество людей спешит к небоскребам, и от артерий-лифтов растекается по голым коридорам в клетки-комнаты с одинаковыми дверями.

Но чем занят мозг Манхэттена? Какова цель его деятельности?

Деньги, все время деньги, прежде всего деньги!

Миллионы сложнейших операций ради одной цели — прибыли!

Сорок вторая улица

Почему именно она? — Заповеди постояльцу. — Тюдорситская провинция. — Империя мальчика Фрэнка. Семь мужей императрицы. — В долгу как в шелку. — Приятного аппетита! Пойдемте в кино? — Мой друг Дима и черная магия. — Джонни сел за парту

Теперь пойдет рассказ об одной из улиц Нью-Йорка — Сорок второй улице Манхэттене.

Почему именно о ней, а не о какой-нибудь другой? Ведь длина всех нью-йоркских улиц — несколько тысяч километров: есть из чего выбирать. Так почему же Сорок вторая?

Нет, не только потому, что на этой улице я прожил три осени и знаю ее лучше других. Не потому, что это была «моя улица», мой временный «дом», пусть чужой и неуютный, но все же «дом», куда спешишь после сумасшедшей беготни, сутолоки, грохота и еще бог знает чего, чем давит, оглушает и утюжит человека Нью-Йорк.

Зыбкое «чувство дома» возникало обычно поздно вечером, когда тащился я по Сорок второй навстречу неоновым буквам гостиницы «Тюдор». Вот сейчас поднимусь в лифте, открою дверь, сброшу башмаки и пиджак, повалюсь на кровать хоть на четверть часика — так просто, ни о чем не думая, собираясь с силами, чтобы, освежившись под душем, сесть за газеты и дневник.

Задумав рассказать подробнее об одной нью-йоркской улице, я наметил для себя Сорок вторую и по другим причинам. Всякий житель Нью-Йорка скажет вам, что известностью она не так уж уступает Бродвею. Ее считают главной среди двухсот поперечных улиц Манхэттена. Пусть Парк-авеню красивее, Пятое авеню — роскошнее и богаче. Однако они лишены того многообразия, которое влечет на Сорок вторую гостей Нью-Йорка. Именно Сорок вторая как бы собрала в свои кварталы-всего понемногу от Манхэттена, даже от Нью-Йорка в целом.

Но прежде чем решить окончательно, я спросил Майкла, какая, по его мнению, манхэттенская улица наиболее типична?

Майкл насторожился. Русские ведь считают, что Нью-Йорк — «город желтого дьявола», не так ли? Значит, русскому другу наиболее подойдет Уолл-стрит. «Желтый дьявол» недурно там устроился. Можно также в тысяча первый раз описать Бродвей, улицу, где люди тратят деньги, заработанные не ими, на вещи, не нужные им или нужные лишь для того, чтобы произвести впечатление на людей, которых они не любят. А можно сделать и так: роскошь Пятого авеню — 14 рядом ночлежки Бауэри. Для контраста. И все будет в порядке.

— Майкл, — сказал я, — мне хотелось бы улицу, которой гордятся сами нью-йоркцы. Ну вот вы, например…

— Ах, вот как! Но мой вкус едва ли совпадет со вкусом среднего нью-йоркца, должен предупредить вас сразу. Идемте!

— Майкл, ведь поздно, уже десять часов…

— Нет, именно сейчас!

Я покорно поплелся за Майклом. На ходу он ворчал, что Нью-Йорк не такой уж плохой город, когда узнаешь его хорошенько. Есть много людей, влюбленных в него. Конечно, в нем масса нелепостей. Верно и то, что тут соседствуют блеск и нищета, настоящее искусство часто заслонено жалкими и пошлыми поделками, и каждый третий нью-йоркец наверняка хоть раз в жизни пожелал своему городу провалиться сквозь землю…

Мы пошли по Третьему авеню мимо антикварных лавок, мимо переполненных в этот час баров, мимо фруктовых магазинчиков, откуда вкусно пахло апельсинами.

— Нет, еще рано, — неожиданно решил Майкл. — Зайдемте-ка сюда.

В маленьком кафе, увешанном гравюрами с видами Везувия, знали моего знакомого и его вкусы. Появились чашечки кофе, сваренного по старому итальянскому рецепту, с корицей. Хозяйка в накрахмаленном чепце предложила отведать какого-то особенного пирога с лимоном. За столиками сидели парочки, магнитофонный тенор вполголоса пел неаполитанские песни. Я сказал, что кафе совсем не нью-йоркский.

— Напротив, именно самый нью-йоркский! — запальчиво возразил Майкл. — У этого города тысяча лиц. Вы найдете здесь всё: китайские деликатесы и русские блины, живого бегемота и наследного принца из азиатского княжества, лавки древностей и самые большие в мире универмаги. Вы найдете такие милые уголки, как этот, и вертепы, каких не знали Содом и Гоморра… Однако нам пора.

Мы прошли еще немного по Третьему авеню и свернули направо. Я никогда не бывал здесь. К Ист-ривер тянулась улица, застроенная невысокими особняками. Вскоре мы вышли на берег.

Внизу журчала вода. Тишина и мир были разлиты в ночном воздухе. Большая темная машина остановилась у подъезда. Старые платаны шелестели листвой за решеткой небольшого садика. Ни одной освещенной витрины — только мягкий свет за оконными шторами.

Если бы я очутился здесь внезапно и меня попросили бы угадать, какой это город, Нью-Йорк я назвал бы последним…

— Ну? — Майкл вопросительно посмотрел на меня. — Нравится?

— Нравится. Но сколько таких улиц в Нью-Йорке?

— Не так много. Даже мало. Но их надо знать. У Нью-Йорка тысяча лиц, и нельзя увидеть их все. Но тот, кто видит лишь его гримасы, никогда не поймет нашего города. Я не настаиваю, чтобы вы писали об этой улочке. Просто я люблю приходить в эти строгие и тихие дорогие кварталы усталым до чертиков, чтобы просидеть полночи у реки. А теперь скажите, какую улицу вы наметили сами?

— Сорок вторая, — сознался я.

— Ну что ж. Правда, в толпе на Сорок второй туристов больше, чем настоящих нью-йоркцев. Это средняя из хороших улиц. Нет, даже выше, чем средняя. Пишите о Сорок второй. Но не забывайте, сколько лиц у Нью-Йорка. Вот для этого я, толстый и, в общем, ленивый человек, и привел вас сюда чуть ли не в полночь. Прошу вас, не ленитесь и вы, уходите иногда с вашим читателем под руку в стороны от Сорок второй. Загляните с ним и сюда, в эту тихую улочку, где Бизнес еще не успел расправиться с Поэзией.

Меня поразила взволнованность Майкла, и я пообещал начать рассказ о Сорок второй с этого нашего разговора.

…Сорок вторая застраивалась когда-то от Ист-ривер, Восточной реки. Но это не значит, что сегодня по ней можно свободно пройти к реке.

Река отделена от улицы. Набережной в обычном смысле нет.

Вдоль берега проложена автомобильная сверхмагистраль — дорога Франклина Рузвельта. Она не имеет пересечений. Это набережная для машин, а не для людей. Перебежать к реке через полосу асфальта, где в шесть рядов мчится, шурша резиной и сверкая никелем, сама смерть, может только человек, которому почему-то кажется, что без этого его впечатление от Сорок второй не будет полным.

Перебегаю. По ту сторону дороги — каменистый, поросший пыльной травой и перепачканный машинным маслом спуск к реке. Из воды торчит скалистый островок с красным мигающим маячком. Подле, на быстротоке, галдят, ссорясь, чайки. Буксирчик, вклинившись между баржами с песком, натужно толкает их впереди себя. Где-то под ними в скалистом дне пробит тоннель в заречье.

На противоположном берегу — рабочие кварталы. Вместо небоскребов поднимаются ввысь трубы: ведь в Нью-Йорке множество фабрик и заводов, из каждых трех работающих горожан один трудится на промышленном предприятии.

На манхэттенском берегу выделяются лишь известные всему миру красивые здания штаб-квартиры Организации Объединенных Наций. А подальше — трубы электростанции, угольные причалы, черная пыль, клубящаяся в воздухе, заборы, зеленое пятно дальнего парка, снова склады и причалы, причалы и склады. Ни набережной, ни бульвара.

В первые послевоенные годы нам жилось трудно, но мы повернули все же многие наши приречные города «лицом к воде». Настроили набережные, засадили их душистой липой, березой и тополем, намыли песчаные пляжи — пусть люди радуются.

Так неужели Кострома или Кинешма богаче Нью-Йорка? Почему этот перенабитый город, пропахший бензиновой гарью, с плохо продуваемыми узкими улицами не откроет своим жителям реку хотя бы в самом центре?

Праздный вопрос. Вот если бы набережная помогала превращать один доллар в два — например, если бы можно было брать с посетителей плату, какую в Нью-Йорке берут за переезд по мосту, — тогда другое дело.

И как же уныл со стороны реки «Тюдор-сити» — городок жилых домов, построенный в конце Сорок второй улицы! Архитектора не интересовало, какого мнения о его таланте будут пассажиры речных судов. Свои творения он повернул к реке кирпичными голыми спинами. Даже окон почти нет. С фасадов — подражание готике, с тыла — черт знает что!

Рассерженный и разочарованный экскурсант, улучив момент, снова перебегает автомобильную набережную. Поднявшись на мост, перекинутый над улицей, он видит всю Сорок вторую из конца в конец, от Ист-ривер до Гудзона. Неясно обозначается даже высокий берег за Гудзоном. Там уже не Нью-Йорк, а штат Нью-Джерси, со своими законами, несколько отличными от нью-йоркских, чем ловко пользуются жулики и пройдохи в обоих штатах-соседях.

В каньоне Сорок второй — тень. Лишь перекрестки прочерчены линиями света: солнечные лучи контрабандой проникли туда через авеню, пересекающие улицу.

Дневное светило на Сорок второй подолгу гостит лишь в самых верхних этажах. Для уличного движения это даже лучше: ярче горят зеленые и красные огни светофоров, солнечный свет не слепит водителей. И рекламные огни не имеют соперника. А как увяла, обесцветилась бы в солнечном сиянии их безмолвная, невеселая пляска!

Если пойти теперь в сторону Гудзона, то улица предложит вам небольшой набор небоскребов. Он может служить наглядным пособием для архитектора, пожелавшего узнать историю американского высотного строительства за последние полвека.

Вот «старичок» Чанин-билдинг, мрачновато-величественный, с металлическим фризом по фасаду, на котором изображены рыбы, медузы, водоросли и другая морская живность.

Напротив — молодящаяся башня автомобильной корпорации «Крайслер»: вершина в чешуе старомодных полусводов, а белая пристройка соперничает с небоскребами среднего возраста — например, со зданием газеты «Дейли ньюс». В нем окна занимают уже больше площади, чем на фасадах «стариков». Молодой небоскреб напротив, построенный фармацевтической корпорацией «Пфайзер», сверкает сплошным стеклом, разделенным узкими полосками стали.

Всю эту семейку подавляет здание авиационной компании «Пан-Америкен»: пятьдесят девять этажей, причем не вытянутых башней, а вставших упрямой, слегка выпуклой стеной. Знаменитый Центральный вокзал как бы сжался и присел у подножия этого гиганта.

Среди всех этих штаб-квартир монополий, банков и корпораций, на углу Пятого авеню — Нью-йоркская публичная библиотека. Вытянув за собой на целый квартал зеленый шлейф парка, со своими классическими колоннами и каменными львами, она кажется гостьей из какого-то другого города, случайно задержавшейся на перепутье.

Еще квартал, и мы у Таймс-сквера, у этой Мекки правоверных нью-йоркских паломников. Здесь самая шумная, самая перенасыщенная рекламными вывертами часть Бродвея, идущего через Манхэттен наискось, врезается в нормальный прямоугольный перекресток Сорок второй улицы с Седьмым авеню.

И, как бы заразившись у Бродвея, Сорок вторая свой следующий квартал залила по обе стороны светом миллионов лампочек. Этот квартал никогда не гаснет и никогда не спит: здесь самое большое в Нью-Йорке скопление кинотеатров. К ним прилепились бары, развлекательные заведения, магазинчики, почему-то называемые книжными, но торгующие гороскопами, толкователями снов, пособиями по черной магии, непристойными открытками. Тут же, возле стены сберегательного банка, любимое место уличных проповедников, обличающих пороки никогда не спящего квартала.

От угла Пятого авеню до угла Восьмого десять минут хода. Это путешествие по живой диаграмме американской городской жизни. С каждым кварталом-клеточкой мы опускаемся по кривой всё ниже, ниже…

На углу Восьмого авеню невзрачный вход в сабвей напоминает лестницу в подземную общественную уборную.

О Восьмом авеню писатель Гей Теллес говорит: это печальная улица, «ее неоновые огни освещают стойки барменов, курящих девиц, бескозырки матросов и батареи бутылок пива. Это улица винных магазинов и ночлежных домов, улица нищих, которым не подают… Это улица, где хулиганы вырвали стеклянный глаз у портового грузчика Клиффорда Джонсона и выбросили его в сточную трубу. Здесь повар Рафаэль Торрес, рассвирепев, что автобус прошел мимо него не остановившись, вскочил в такси, догнал его и всадил нож в шофера…»

Это улица, где много магазинчиков, в которых трубки телефонов-автоматов «настолько грязны и липки, что вам противно приложить их к уху». Это улица, по которой после конца театрального представления движется толпа, старающаяся не замечать нищих и проповедника на Сорок второй, кричащего: «Грешники! Грешники! Библия учит, что без пролития крови вам не очиститься от греха!»

Угол Девятого авеню. Стрела-указатель: поворот машин в тоннель, который, нырнув под Гудзон, появляется снова на свет божий уже за пределами Нью-Йорка, в Нью-Джерси. Он отнимает у Сорок второй и без того поредевший поток автомашин. Но от этого перекрестка до Гудзона, где улица сравнительно пустынна, как раз и обосновалась муза дальних странствий. Сорок вторая еще раз изменила облик, отдав кварталы одному из транспортных узлов Нью-Йорка.

Тут машины чистят, ремонтируют, заправляют горючим. Здесь все виды транспорта, за исключением конного, обмениваются людьми и грузами.

Целый квартал рядом с Сорок второй занял семиэтажный вокзал междугородного автобусного сообщения — самый большой в мире. Он рассылает и принимает каждые сутки несколько тысяч автобусов. Свыше двухсот тысяч человек ежедневно начинают или заканчивают здесь свои путешествия. Огромные машины забили бы улицу тугой пробкой, но хитроумная система подземных путей и тоннель под Гудзоном выпускают их либо уже за рекой, либо на улицы с небольшим движением.

Между Девятым и Десятым авеню — Вест-Сайдский аэровокзал: яркие глянцевитые обложки проспектов международных авиакомпаний, торопливо стучащие каблучками стюардессы с сумками через плечо. Но отсюда не улетают: здесь, как и на аэровокзале Ленинградского проспекта в Москве, собираются, чтобы ехать на аэродромы.

Кажется, что в этом районе сама Сорок вторая готова сняться с места и двинуться в лучшие края. Многоэтажные гаражи и открытые площадки действуют круглые сутки. Вдоль улицы уже не отели, а мотели: нижние этажи занимают «крайслеры» и «форды», верхние — их владельцы. Пронзительно ярко окрашены заправочные станции «Ессо» и «Мобил», двух конкурирующих нефтяных монополий. В большом здании оптом торгуют грузовиками. Наконец, у берега Гудзона огромный загон. Он набит автофургонами-экспрессами с красным ромбом на кузовах — эмблемой агентства, занятого скоростной доставкой грузов в любой штат страны.

А рядом — обломки иной жизни. Сотни кварталов-прямоугольничков по обе стороны от Сорок второй на карте имеют всего несколько значков: отели, церковь, госпиталь, дом телефонной компании. Остальное — ничем не примечательная сетка улиц.

Тут бары с пыльными окнами, магазинчики, где вещи в витринах выглядят уже бывшими в употреблении. В щелях тротуара и у заборов из поржавевшей металлической сетки жесткая трава. Небрежно одетые женщины с тяжелыми сумками болтают возле мусорных проволочных корзин. Скучающий франт-пуэрториканец в красном жилете и с красной же «бабочкой» на шее глазеет на прохожих. Стучат машины в швейной мастерской, откуда старый негр катит к фургону вешалку на колесиках с готовыми платьями…

Десятое, Одиннадцатое авеню. Двенадцатое, которое могло бы стать набережной Гудзона. Но никакой набережной нет и здесь, как не было на другом конце Сорок второй, возле Ист-ривер. Только тут Гудзон отделен от улицы эстакадой автомобильной дороги, приподнятой для того, чтобы открыть доступ к грузовым причалам.

Двухпалубный корабль стоит возле частокола старых свай, где колышется зеленая бахрома водорослей. Стрелы поднимают из трюма кипы хлопка.

Парень с девушкой перебежали улицу и остановились у воды. Девушка крошит хлеб. Слетаются чайки и голуби. Степенные сизари неуклюже мечутся в снежной стае легкокрылых птиц, подражая им и пытаясь ловить куски на лету.

Кончился хлеб. Птицы разлетелись. Парень набрасывает на плечи девушки пиджак, и они долго смотрят на реку, на блеклую осеннюю зелень за Гудзоном.

Оставим их вдвоем. Вернемся в теперь уже знакомые кварталы. Но не будем спешить.

Станем обживать Сорок вторую.

Начнем от Ист-ривер, где улица выходит к штаб-квартире Организации Объединенных Наций. Несколько ее зданий образуют как бы международный островок среди кварталов Манхэттена. Здесь прямоугольный небоскреб секретариата ООН двумя широкими стеклянными стенами смотрит на реку и город. Две узкие боковые — без единого окна — облицованы чудесным голубовато-зеленым камнем, прозванным «жемчугом Вермонта».

А подле этой громады, не заслоняя ее, не мешая ей отражать зеркалом стекол бегущие в небе облака, невысокое здание с гладким, без украшений, куполом. В нем заседает Генеральная Ассамблея ООН.

Все на этом международном островке сработано просто, удобно, величественно. Лучшие архитекторы мира составили проекты. Знаменитые художники расписали стены. Каждый народ постарался, чтобы здесь была хотя бы крупица его труда и таланта. Ребята с греческого острова Родос собрали, например, много красивого черного камня, которым украшен главный фонтан. Деньги на постройку этого фонтана накопили американские школьники. Металлурги Канады сделали превосходные двери из никелированной стали.

В знак верности делу мира советские люди послали на берег Ист-ривер скульптуру человека, перековывающего меч на плуг, и копию первого спутника, начавшего мирное освоение космоса.

Своей эмблемой нации, объединившиеся во имя сохранения мира на земле, выбрали земной шар в обрамлении ветвей оливы. Эта эмблема изображена на голубом флаге ООН. Она украшает и зал заседаний Генеральной Ассамблеи, куда каждую осень съезжаются представители большинства государств нашей планеты.

Когда весной 1945 года создавалась Организация Объединенных Наций, перед входом в здание, где это происходило, развевалось пятьдесят флагов. Наш алый флаг был и в числе пяти флагов великих держав, постоянных членов Совета Безопасности ООН, несущего главную ответственность за поддержание мира.

А осенью 1970 года, когда Организация Объединенных Наций торжественно отмечала «серебряный юбилей», четверть века своего существования, на высоких мачтах перед ее штаб-квартирой подняли уже сто двадцать семь флагов. За четверть века мир неузнаваемо изменился. На месте бывших колоний возникли новые независимые государства, и главное их пополнение дала Африка.

Торжественное открытие сессии Генеральной Ассамблеи происходит обычно в один и тот же день — в третий вторник сентября.

Хорошо прийти пораньше, когда зал заседаний почти пуст. Он торжествен и прост. Ни позолоты, ни колонн. С темно-голубых ребер купола льется мягкий свет. Стены украшают две огромные фрески: свободно-причудливое сочетание желтых, небесно-голубых и белых оттенков с одной стороны; красных, белых, темно-серых — с другой.

Над местами делегатов боковые стены прорезаны застекленными ярусами. Там фоторепортеры, кинохроникеры и операторы телевидения. Их видно, но не слышно: прозрачнейшие стекла, не мешая съемке, скрадывают стрекот и жужжание камер. Журналистам, имеющим на вооружении лишь ручки и блокноты, отведен балкон позади мест делегатов.

Полукружье делегатских столов обращено к возвышению, куда ведут четыре ступени. Там трибуна из темного с прожилками камня. «С этой высокой трибуны», — говорят о ней ораторы. Но зрительно она совсем невысока, куда выше ее облицованный светло-зелеными плитами прямоугольник, прикрывающий стол, за которым всего три кресла. В центре — место председателя Ассамблеи, справа от него — место генерального секретаря, слева — помощника секретаря.

Я любил наблюдать, как заполняется зал. Белые просторные одежды жителей тропических стран, черные лица африканцев, смуглые физиономии арабов, бороды кубинцев, раскосые глаза монголов, незнакомая почти никому речь племен Океании, бойкий говор гостей из Латинской Америки…

Председатель по традиции приглашает соблюсти минуту молчания, посвященную размышлению или молитве.

Воцаряется тишина.

Минута на размышление… Пожалуй, для него не грех бы отводить куда больше времени.

«Мы, народы Объединенных Наций, преисполненные решимости избавить грядущие поколения от бедствий войны… проявлять терпимость и жить вместе в мире друг с другом, как добрые соседи…»

Таковы первые строки Устава ООН. Но почему же эта организация не выполняет волю народов: давайте разоружаться, давайте жить в мире! Идет война во Вьетнаме, напряженно на Ближнем Востоке.

Швейцарские ученые насчитали в истории человечества 14 513 больших и малых войн. Это лишь с той поры, когда за 3200 лет до нашей эры началась их более или менее достоверная летопись. За пять тысяч лет человечеству выпало всего 292 мирных года! Но и неполные три века затишья слагались из множества коротких передышек, отравленных страхом перед новыми войнами.

После пяти тысячелетий пришло время, когда могуче выросшие силы мира, возглавляемые нашей страной, успешно борются за предотвращение войн.

Борьба эта трудна. Международный островок, к которому выходит Сорок вторая улица, знал немало разочарований. И все же он остается островом надежд для миролюбивых народов планеты.

* * *

Вернувшись в Питтсбург или Охайо, солидный бизнесмен не бросит небрежно:

— В Нью-Йорке? Как всегда, в «Тюдор-отеле».

«Тюдор» — не высокая марка. Здесь нет роскошных апартаментов для нефтепромышленников или скотовладельцев, приехавших в Нью-Йорк поразвлечься. «Тюдор» возвели в двадцатых годах и ни разу капитально не перестраивали: было решено, что когда здание совсем устареет, его снесут.

Нововведения, которые я заметил за три года, заключались в том, что в вестибюле картину, изображающую пастуха и пастушку возле увитой плющом изгороди, перенесли на другое место и подсветили лампочками, а стены в узких коридорах перекрасили в розовый цвет, отчего особенно выделились ярко-красные двери комнат.

Менее бросающиеся в глаза, но безусловно замечаемые каждым приезжим перемены коснулись цен. Они росли год от года. Надо полагать, эти перемены были вызваны расходами по перевешиванию картины и вздорожанием розовой краски…

Несмотря на то что «Тюдор» стар и не дешев, номера в нем пустовали редко. Очень уж удачно расположен отель: Сорок вторая улица, всё под боком — и метро, и автобусные линии, и магазины. А главное — соседство с многонациональным островком штаб-квартиры ООН.

Владельцы гостиницы самым искренним образом приветствовали роса числа членов международной организации. Растет ООН в основном за счет стран небогатых, которые без риска пробить брешь в государственном бюджете не могут оплачивать своим делегациям счета за апартаменты в роскошной и сверхдорогой «Уолдорф-Астории».

Африканские делегаты охотно селились в «Тюдоре»: здесь подчеркнуто не замечали разницы в цвете кожи постояльцев, делая на этом бизнес. «Тюдор» приобрел таким образом интернациональную клиентуру, навсегда потеряв при этом лишь небольшую часть своих прежних постояльцев — мелких дельцов и туристов из Миссисипи, Луизианы, Алабамы и других южных штатов.

Я сменил в отеле семь номеров. Они отличались друг от друга только степенью шума, проникающего через стены и окна. Свет осенью не имеет большого значения. Но шум…

В Нью-Йорке платят за тишину.

В Копенгагене или Стокгольме полицейские и пожарные мчатся по городу с певучими клаксонами, настораживающими регулировщиков движения, но щадящими нервы пешеходов. В Нью-Йорке полицейская машина воем сирены может поднять мертвого. Несколько пожарных машин, мчащихся друг за другом по пустой ночной улице, надежно прогоняют сон часа на два. Днем посильный вклад вносят рекламные динамики, установленные на автомашинах. Наконец, истинное исчадие ада — тяжелые грузовики. Как они ревут, трогаясь с места после смены красного света зеленым! В облаках синего едкого дыма стада мастодонтов XX века мчатся, глуша все остальные звуки улицы.

Я пытался спасаться от шума на двадцатом этаже. Тщетно! Конечно, звуки несколько ослабляются высотой; но двадцатый этаж «Тюдора» располагался в башне, открытой ветрам, приносящим шум и гам со всех четырех сторон.

Только последнюю осень, надоумленный швейцаром, я попросил номер «в колодце». Его окна выходили в темный внутренний дворик. В таких номерах сидят днем с огнем. Но при закрытом окне в комнату доносился лишь равномерный слитный гул, к которому легче привыкнуть.

Номер «в колодце» был обставлен беднее других. Видимо, относительная тишина считалась равноценной заменой второму стулу и торшеру. Площадь метров десять плюс туалетный загончик с душем, отгороженным занавеской из пластика. Убранство: широкая кровать, встроенный в стену шкаф, стул, кресло и комодик с откидной доской секретера, заменяющего стол. Инвентарь: репродукция на стене, Библия в верхнем ящике комодика и пудовые телефонные справочники по 1800 страниц — в нижнем.

На обороте обложки библейского томика картинка: небоскребы Манхэттена, над которыми парит в небесах святая книга. От книги, сияющей светом истины, лучи падают на Эмпайр стейт билдинг, на Уолл-стрит и на статую Свободы. Надпись призывает во всем следовать слову божьему.

Поскольку обитатели гостиниц большей частью люди занятые, Библия снабжена указателем предлагаемого чтения: как стать настоящим христианином, как развивать в себе истинно христианский характер, как пользоваться Библией, когда нужна помощь в чем-либо, наконец, какой именно награды вправе ждать истинно верующий в этой и в загробной жизни.

В конце томика карта Палестины, план Иерусалима и карта Средиземноморского бассейна с обозначением упоминаемых в Библии мест. Тут же штамп гостиницы и номер комнаты в предостережение тем, кто пожелал бы унести слово божье не в сердце, а в чемодане.

Когда Майкл впервые забежал на минутку ко мне в «Тюдор», то прежде всего внимательно и критически осмотрел убранство номера. Внушительная фигура моего знакомого лишь подчеркивала тесноту. Сев в кресло, Майкл повертел в руках Библию и сказал, что владельцы «Тюдора» сами никогда не заглядывали в святую книгу, потому что драть восемь долларов в сутки за такой закуток могут только люди, начисто забывшие заповедь о любви к ближнему своему.

— Здесь же нечем дышать! — ворчал Майкл, прикладывая вчетверо сложенный платок ко лбу. — Но прежде чем покинуть эту клетушку, хочу предупредить вас: выбирайте слова в разговорах со служащими гостиницы. Когда двум туристам предложили паршивый номер, один из них спросил неосторожно: «Сколько же будет стоить этот свинарник?» — «Для одной свиньи — десять долларов, для двух свиней — пятнадцать», — вежливо ответил портье.

И Майкл направился к двери. Он задержался на секунду, чтобы прочесть прибитую там табличку:

«Для вашей защиты и для сохранности вещей! Перед тем как ложиться спать, пожалуйста, поверните ручку замка с внутренней стороны двери. Благодарим вас!»

Я надеялся, что надпись заставит моего неистощимого друга рассказать какую-нибудь историйку. Но он, равнодушно пробежав глазами табличку, откланялся.

Еще не так давно говорили, что американцы богаты и не крадут такую мелочь, как пиджак или башмаки. Лишь начиная с пятидесяти долларов они так же любят воровать, как представители остального человечества. Увы! Статистика отмечает теперь как раз резкое увеличение мелких уличных и квартирных краж. Позволю сослаться и на свои наблюдения.

Наш известный газетный обозреватель возвращался из Нью-Йорка домой. Он попросил помочь в выборе подарков жене и дочери. Мы пошли в универмаг Джимбла. Он не относится к числу магазинов, где отовариваются Рокфеллеры и Дюпоны: здесь почти нет вещей, стоящих пятьдесят долларов, особенно в отделе, торгующем спортивными свитерами и шапочками.

Мой знакомый торопился. Через десять минут его руки оттягивали уже три пакета. Тут он увидел черно-красную лыжную куртку и, поставив пакеты на пол у прилавка, пошел к соседней стойке. Вблизи куртка ему не понравилась. Он вернулся за пакетами. Пакетов не было. Известный обозреватель обошел стойку. Пакеты исчезли.

— Вы спрятали их? — спросил он.

— Может, убрала продавщица? — ответил я вопросом на вопрос.

— Вы уверены, что оставили ваши покупки у этого прилавка? — сказала продавщица.

— Не находите ли вы, что нам следует обратиться в бюро находок? — спросил мой знакомый.

— Не думаю, чтобы это имело смысл, — промолвила продавщица. — Я очень сожалею…

— Сэнк ю вери мач! — вежливо приподнял шляпу обозреватель. — Гуд бай!

Крадут не только у покупателей, но и с прилавков. Статистики подсчитали: Америка обкрадывает свои магазины более чем на два миллиарда долларов в год. Но почему «Америка»? Разве кражи совершают не профессиональные воры?

В том-то и дело, что нет! Девяносто пять процентов всех мелких магазинных воришек оказались домохозяйками, служащими, пенсионерами. Проповедника, стащившего несколько библий, задержали в соседней лавке, где он пытался украсть бифштексы. Крадут буквально все, что плохо лежит или плохо стоит: из одного магазина ухитрились украсть даже чучело осла!

Не помогают ни сыщики, ни телевизоры, с помощью которых ведется наблюдение за прилавками, ни грозные окрики радио: «Положи назад!» Вирус наживы оказывается сильнее. Газеты сокрушаются по поводу всеобщего падения нравов. А философы подыскивают объяснение: не есть ли кражи один из способов отомстить жестокому, безразличному миру, окружающему американца?

Что касается краж в гостинице, то репутация «Тюдора» в этом смысле долго была почти безупречна. Полиция особенно не любит, когда обворовывают иностранцев, тем более заседающих в ООН, и принимает свои меры. Однако и тут чем дальше, тем хуже. В 1970 году не в «Тюдоре», а в двух роскошных гостиницах Нью-Йорка была ограблена не только итальянская кинозвезда Софи Лорен, но и американская актриса Заза Габор.

Но что же еще сказать о моем «Тюдоре»? Что при гостинице есть ресторан? Что служащих в ней очень мало? Что на этажах нет никаких дежурных? Что каждую субботу вы должны оставлять на столе чаевые для тех, кто убирает ваш номер? Что если вы не вывесили на дверях специальную табличку с просьбой не беспокоить, то в восемь утра вас разбудят стуком в дверь — просто так, для проверки? Что вы обязаны изучить инструкции, касающиеся пожарной и воздушной тревог, и строго следовать им? Что вам не мешает также усвоить заповеди, адресованные гостиничному жильцу-новичку в Нью-Йорке: не ходить по плохо освещенным улицам, не стоять, ожидая поезда метро, в малолюдном конце платформы, не подниматься в лифте частного дома одновременно с кем-либо, не гулять вечером в одиночку, помнить наизусть номер телефона для вызова полиции, не носить с собой много денег, не сопротивляться в случае нападения? Что в счете, который каждую неделю просовывают под дверь ранним утром, вы с огорчением обнаруживаете, кроме платы за номер, надбавку — федеральный налог, который почему-то должны платить вы, а не владельцы отеля? Что счет разъяснит вам также, почему каждый раз, когда вы, подняв телефонную трубку, называете телефонистке коммутатора номер городского абонента, ее ответное «сэнк ю» не означает лишь выражение признательности за ваше четкое, ясное произношение, избавляющее от переспрашивания: каждый телефонный разговор увеличивает счет?

Но не слишком ли долго мы задержались в «Тюдоре»? Пора и на улицу.

Статный молодой швейцар в светлых щегольских брюках и зеленой куртке, узнавая постоянного жильца, прикладывает руку к козырьку.

— Гуд афтануун, сэр! — говорит он. — Добрый день!

— Гуд афтануун. Хау ар ю? Как вы?

— Сэнк ю! Ай эм квайт уэлл! Спасибо! Очень хорошо!

Мы обмениваемся широкими оптимистическими улыбками.

Моя гостиница — часть маленького городка в огромном городище. Городок называется «Тюдор-сити». Когда-то им гордилась улица. В нем несколько кирпичных башен, довольно хмурых и, по сегодняшним временам, невысоких. Все они — близнецы, рожденные в начале двадцатых годов. Газеты писали тогда об открытии городка: великое предприятие, двадцать пять миллионов долларов затрат, свой отель «Тюдор», свои рестораны, своя церковь, свои садики, свой собственный великолепный вид на Ист-ривер и Сорок вторую улицу.

В сумерки на одной из башен зажигаются красные неоновые буквы: «Тюдор-сити». Они как маяк над людскими потоками Сорок второй улицы. Их видно даже с Бродвея. С тех пор как их зажгли впервые, в каменных башнях «Тюдор-сити» успело вырасти целое поколение.

Башни увенчаны геральдическими фигурами. В трещинах, забитых пылью, кустится трава. Над серыми крылатыми грифонами телевизионные антенны. Фасады лишены нынешней геометрической строгости: башенки, балкончики, выступы, карнизы.

Церковь, построенная когда-то для обслуживания обитателей «Тюдор-сити», распахнула двери в сторону штаб-квартиры ООН. На медной доске, схожей с мемориальной, подобраны изречения, приглашающие многие нации войти в божий дом, дабы бог наставил их на путь истинный. Пониже — объявления о проповеди на тему «Как укрепить веру», о дополнительном приеме в церковный хор, а также о том, что 5, 11 и 17 октября в церкви после богослужения будут показаны сцены из романа Александра Дюма «Три мушкетера» в постановке режиссера г-на Мильтона Мильтиадис.

«Тюдор-сити» поднят над улицей. В его владения ведут каменные лестницы. «Бросайте сор в корзину», — написано у подножия. Это напоминает предупреждение: «Вытирайте ноги при входе».

На скамеечках возле лестницы сидит унылый негр в красной рубашке и двое белых. Один далеко вытянул ноги, и бахрома брюк не прикрывает нечищенные башмаки и пятку, выглядывающую из дырявого носка. У всех троих на лицах полнейшее равнодушие к окружающему. Я хочу сфотографировать их, но тот, с бахромой, молча показывает мне здоровенный кулак.

Поднимаюсь по лестнице, усыпанной бурыми листьями и обрывками бумаги. Наверху — другой мир. Деревянная изгородь. Темные старые жерди, сучковатые, в трещинах, как в сибирских «поскотинах», ограждающих выгон от пашен. Изгородь окружает чахлый садик. На калитке надпись: «Частное владение! Только для жителей «Тюдор-сити». И замок. Обыкновенный висячий замок, какой вешают на сараях.

Но изгородь-то, изгородь! Сколько ей лет? И подновляют, берегут, тоскуя по сельской идиллии среди камня, бензиновой гари и вечной гонки куда-то и зачем-то.

И вообще здесь, наверху, стараются сохранить дух «добрых старых времен». В нижних этажах, где приютились таверны и магазинчики, — цветные стекла витражей, простых, наивных, без модернистских ухищрений. Над дверями вензеля, песьи головы, медные, с прозеленью фонари — подделка под следы эпохи, каковой в истории Соединенных Штатов попросту не было.

Но с давних лет сюда, в Америку, собирали отовсюду все, что казалось полезным и интересным. Появились даже гербы несуществующих дворянских родов, чужая и непонятная, но загадочно-красивая геральдика. Вот и уживается она теперь с плакатом, где знаменитый игрок в бейсбол распечатывает пачку рекламируемых сигарет, уживается со стрелкой-указателем: «Бомбоубежище».

В маленьком ресторанчике наверху почти пусто. Люди, мчащиеся там, внизу, вдоль улицы, едва ли даже подозревают о его существовании. Тут Боб знает Билла, а буфетчик в белом фартуке — вкусы их обоих и последние новости «Тюдор-сити».

Присаживаюсь к столику. Буфетчик ставит передо мной стакан, где в коричнево-паточной кока-коле плавают кубики льда.

— Вы русский? — слышу я вдруг по-русски.

Старик за соседним столиком вопросительно смотрит на меня. Подтверждаю. Но как он определил мою национальность?

— Вот, — показывает старик на карман моего пиджака. Оттуда высовывается номер «Литературной газеты».

Старик, должно быть, разглядел крупные буквы заголовков. Он просит показать газету. Осторожно, с любопытством рассматривает ее.

— Это что же, для писателей издается? Или для читателей? Простите, что любопытствую.

Объясняю. Старик кивает головой. Он одет в хороший темно-синий костюм, на нем свежая рубашка, на манжетах поблескивают золотые запонки.

— Признаюсь, первый раз вижу такую газету, — говорит он. — «Правду», «Известия» иногда покупаю из любопытства. А вы, поди, о «Биржевке» и не слышали? А? Была, представьте, такая в Петербурге…

Я замечаю, что слышал о «Биржевых ведомостях» и даже брал как-то комплект в библиотеке.

— Значит, прошлым интересуетесь? Сознайтесь, увлекательная была все-таки газета, а?

Старик не спрашивает меня, кто я и как попал в Нью-Йорк. По-видимому, «Литературная газета» в моем кармане сразу навела его на мысль, что я не из здешних русских, а «оттуда». Мне тоже неловко начинать с расспросов. Я завожу разговор о «Тюдор-сити».

— Да, — задумчиво кивает старик, — это, если хотите, оазис. Все вокруг перемололось, а здесь — как прежде. Я, знаете ли, без большой необходимости и вниз не спускаюсь.

Он показывает рукой в сторону лестницы. Говорит, что любит посидеть в садике, хотя, конечно, какой это садик. Так, пять деревьев, да и те не мешало бы каждый день чистить пылесосом. Прежде деревьев было больше, но они погибли: мало света, мерзкий воздух, вон рядом дымит электростанция.

Я спрашиваю, что было прежде на том месте, где штаб-квартира ООН. Старик не помнит точно. В двадцатых годах весь берег вокруг «Тюдор-сити» был застроен складами, дешевыми гостиницами, доходными домами. Неподалеку была скотобойня, и, когда с той стороны дул ветер, приходилось затыкать нос.

Но, продолжает старик, разве теперь не приходится затыкать нос все время, пока идешь по улице, где эти чертовы автомобили задались целью удушить человека в своих газах? Да, в двадцатые годы не было телевизоров, не было карманных радиоприемников, но зато не было и водородной бомбы, которая висит над головами мирных людей.

— Просто мы с вами были моложе, — замечаю я.

— Мы? Я действительно был моложе, а вас-то в те годы, наверно, и из-под стола не было видно. Но не в этом дело, не в молодости. Я сужу объективно, можете мне поверить. Жизнь была проще, чище, здоровее. Сумасшедшие дома не были переполнены, и на нервы жаловались только салонные дамочки. Когда я приехал в эту страну, американцы гордились ею, а люди в других странах гордились американцами…

— Простите, — перебил я, — но мне кажется, что американцы и сегодня…

— …гордятся? Господин хороший, гордость должна подкрепляться верой и энтузиазмом. А этого-то как раз и нет сегодня. Люди озлоблены, недовольны, никто никому не верит. А где, спрашиваю я вас, честность? Прежде я мог поставить вон там, возле изгороди, пустую бутылку и положить монету. Молочник приходил на рассвете, брал деньги и ставил бутыль с молоком. Теперь я не рискну поставить даже пустую бутыль. Ее, может, и не украдут, но разобьют непременно. Кто? Гангстеры, по недоразумению занимающие место в школе, вместо того чтобы сидеть в колониях малолетних преступников. Э, да что там!..

Старик сделал рукой так, будто хотел что-то сбросить со стола.

— Я не знаю, как у вас теперь, — продолжал он, — но прежде и в Петербурге и в Нью-Йорке было принято уступать место женщинам. Видели вы, чтобы это делалось сейчас в нью-йоркском автобусе или сабвее? И я думаю, что тут женщины сами виноваты. Они курят и пьют так, как в наше время курил и пил не всякий гусар. А женские брюки? У вас теперь их тоже носят?

Я подтвердил.

— Жаль, — сказал старик. — Очень жаль. Русская женщина в брюках? И косы больше не отращивают? Но, по крайней мере, детей у вас еще не похищают ради выкупа? Нет? Ну слава богу! Здесь тоже этого не было в двадцатые годы. А если и случалось, так очень редко. Теперь же «киднап» — целый промысел.

Старик помолчал, потом заключил убежденно:

— Прежде Америка имела твердые устои. Теперь они расшатаны, и американец потерял опору. Вы не думайте, что я вижу опору у вас. С большевиками мои пути разошлись давно и навсегда. Я не верю большевикам. Не знаю, что вы там у себя построите, да и знать не хочу: слишком стар, слишком мало корней осталось у меня в России. Чтобы говорить по-русски не разучиться, читаю Тургенева и Лескова. Тут и умру, в этом «Тюдор-сити»… Ну, очень приятно было побеседовать.

Он поднялся и, не протягивая руки, пошел к двери. Потом вернулся:

— Если не жаль газеты…

Я протянул ему смятый лист.

— А это вам, — сказал он. — Здешняя «Биржевка».

В руках у меня остался тощий журнальчик с оранжевой обложкой: «Тюдор-сити» имеет, представьте, даже свой печатный орган! И в нем все, как полагается: реклама, иллюстрации, маленькие новости маленькой тюдор-ситской провинции.

Я узнал, что миссис Бритингэм из Вудсток-тауэра (так называется одна из башен «Тюдор-сити») улетает на две недели в Испанию; что к миссис Мак-Креди, живущей в Виндзор-тауэре (другая башня), приехали гости из Гамбурга — племянница с мужем, который служит в Немецкой железнодорожной компании.

В одной из заметок говорилось, что если зимой станут наконец убирать снег с лестниц, ведущих в «Тюдор-сити», то жильцы должны быть благодарны энергичной миссис Риф Фиск, договорившейся об этом с Парк-департаментом. Она же убедила департамент полиции установить круглосуточный пост во дворе, чтобы утихомиривать хулиганов и пьяниц.

Отдел объявлений открывался предложением о продаже по сходной цене круглого столика, лампы и почти нового пылесоса. Другое предлагало кровать «Голливуд» в хорошем состоянии за сорок пять долларов. Приходящая медицинская сестра выражала готовность ухаживать за инвалидами и без дополнительной оплаты ходить за покупками, а также прогуливать собачек. Супруги объявляли о своем желании брать уроки игры на гитаре. Сообщалось о смерти мистера Миллера из Вудсток-тауэра и перечислялись его наследники. Наконец, предлагалась награда тому, кто нашел во дворе и готов возвратить владельцу серебряный поясок.

Были и статейки с портретами жильцов, преуспевших в каком-либо бизнесе. Например, мистер Рудерфорд получил назначение на пост контролера по производству сапожного крема, которым торгуют даже в универмаге Мейси, тогда как миссис Рудерфорд приглашена играть на сцене в Харвее.

На обложке журнальчика был снимок садика, деревянная изгородь которого так поразила меня. Садик именовался Южным парком: маленькая тюдор-ситская провинция претендовала на то, чтобы в ней все было «как у больших». Ей ужасно не хотелось совсем затеряться со своими старыми кирпичными башнями в водовороте Сорок второй…

* * *

Жили-были два мальчика. Однажды они задумали подарить мамочке гребень. Но их сбережений — пяти центов — оказалось мало для такой покупки. Продавец выгнал мальчиков из лавки.

Если бы он знал, кого выпроваживает!

Очутившись за дверьми, старший сказал младшему:

— Слушай, Чарли! Не сойти мне с этого места, если я не открою свой магазин, — конечно, когда вырасту. В нем каждая вещь будет стоить пять центов, не дороже. И каждую вещь можно будет трогать сколько хочешь.

Как сказал, так и сделал: вырос и открыл магазин в городке Уотертаун. Вещи там действительно стоили по пяти центов. Но тогда и пять центов значили куда больше, чем теперь: дело было восемьдесят с лишним лет назад. Мальчика звали Фрэнк Уинфилд Вулворт.

В двух шагах от моего «Тюдора» горят на фасаде красные с золотом буквы: «Ф. У. Вулворт», подтверждая, что на этот раз обычная в американском фольклоре историйка о вознесении бедняка на Олимп большого бизнеса имеет добротную фактическую основу.

Утром в магазине под красно-золотыми буквами почти пусто. Ничто не помешает нам увидеть воплощение мечты юного Фрэнка У. Вулворта.

Чем здесь торгуют? Всем.

Садовые ножницы? Пожалуйста. Жидкость для мытья автомобилей? Любой баллончик на любую цену. Губная помада? Все оттенки. Детские перчатки? Какие вы предпочитаете? Есть шерстяные, бумажные, нейлоновые, орлоновые… Детективный роман? Вот «Убийца из Мессопотамии» Агаты Кристи, но, кажется, это не последняя вещь талантливой писательницы. Корм для канареек? Обратитесь, пожалуйста, к продавщице восьмой секции, вон там, у стены.

И действительно, как обещал юный Фрэнк, все можно потрогать, пощупать, а если хотите — даже понюхать или лизнуть.

По старой памяти такие магазины называют «центовками» или «пятицентовками». Но если бы хоть малая часть разложенных на прилавках вещей стоила пять центов, как обещал Фрэнк своему брату Чарли, магазин мигом разнесли бы покупатели. Мальчик, который, подобно юному Фрэнку Уинфилду Вулворту, зашел бы в магазин «Ф. У. Вулворт» с пятью центами, был бы огорчен до слез. На медные монетки, зажатые в потном кулачке, он мог бы купить горячо любимой мамочке в лучшем случае иголку, но отнюдь не гребень.

Посмотришь прилавки нью-йоркских больших магазинов — и почешешь затылок: вот это выбор! И ведь не дрянью какой-нибудь торгуют, а красивыми вещами. Вот кошелек из искусственной кожи. Славный такой кошелек, удобный, с тремя отделениями, на красивой «молнии». Внутри — фабричный талон: название фирмы и цена — 2 доллара 11 центов.

Но, кажется, на этот раз нам здорово повезло. По непонятной причине отпечатанная в типографии цена перечеркнута и красными чернилами выведена новая: 99 центов. Должно быть, магазин купил слишком большую партию этих превосходных кошельков и теперь вынужден торговать ими себе в убыток. 99 центов вместо двух с лишним долларов…

— Будьте добры, получите за этот кошелек. — И вы протягиваете доллар.

Продавщица, мило улыбаясь, просит еще два цента.

— Почему? Ведь написано же девяносто девять центов?

— Вы, вероятно, иностранец? Первый день в Нью-Йорке?

И она объясняет, что нужно платить еще «тэкс» — федеральный налог с розничной продажи. Это два-три процента сверх цены. На некоторые товары налог выше, на другие — ниже.

Вы ворчите: мол, так и надо было написать — 1 доллар 2 цента. Девушка разводит руками: это не зависит от нее. Все же вы уходите с приятным сознанием, что сделали выгодную покупку: почти вдвое дешевле первоначальной цены.

А в действительности кошелек никогда не стоил ни два, ни полтора доллара. Цена на фабричном талоне — рекламная выдумка, психологический трюк. Но попробуйте придраться: ведь цена-то зачеркнута. В конце концов, все можно объяснить даже типографской опечаткой, которую исправили красными чернилами.

Часто ли в американском крупном магазине обмеривают или обвешивают покупателя? Как правило — нет. Зачем прибегать к грубому обману? Ведь давно уже продуманы более тонкие, вроде описанного выше, способы выкачать лишние доллары и центы из кармана своего ближнего.

Кроме того, каждый магазин стремится завоевывать постоянную клиентуру. Обвешивать или обсчитывать постоянного покупателя рискованно — пойдет дурная слава.

За последние годы американцы всё чаще жалуются на ухудшение качества товаров. Возникло даже всеамериканское движение в защиту потребителя от опасных для здоровья продуктов.

«Ф. У. Вулворт» не торгует товарами, рассчитанными на вкус богачей из особняков на Парк-авеню. Это магазин средних вещей за среднюю цену для клерков, слесарей, студентов, стенографисток, водопроводчиков, учителей, туристов из небогатых латиноамериканских стран, приезжих фермеров, кондукторов автобусов.

Однако не каждый скажет вам, что он «покупает у Вулворта». Это означает признание в принадлежности к людям, далеким от преуспевания.

Человек, который говорит, что он «покупает у Мейси», тоже не бог весть какая птица. «Эта вещичка от Сакса» — звучит лучше. Но шелест толстой пачки долларов слышится лишь в небрежно брошенной фразе: «Я предпочитаю Пятое авеню»: дорогими магазинами этой улицы не брезгают и миллионеры.

Шелковая нашивка с названием магазина на подкладке вашего пальто — ваша цена. Она позволяет определить, «сколько вы стоите».

В романе крупнейшего американского писателя Фолкнера один из героев, человек в общем скромный и небогатый, надевает галстук, купленный для него за семьдесят пять долларов в модном магазине «у Аллановны».

Не успел обладатель галстука войти в комнату, как один из гостей «не только стал глазеть на эту штуку, но и щупать ее пальцами.

— От Аллановны, — говорит.

— Правильно, — говорю.

— Оклахома? — спрашивает. — Нефть?

— Как? — говорю.

— Ага! — говорит. — Значит, Техас. Скотоводство. В Техасе можно сделать миллионы либо на нефти, либо на скоте, верно!»

Галстук «от Аллановны» — нечто вроде визитной карточки миллионера. Галстук «от Вулворта»… Впрочем, на нем нет даже полоски ткани с названием магазина: все равно покупатель, добивающийся некоторого положения в обществе, отпорол бы ее.

…Однако я не досказал историю мальчика Фрэнка Уинфилда Вулворта. Буквы «Ф. У. Вулворт» на фасадах магазинов не означают, что господину Вулворту удалось дожить до Мафусаилова возраста. Он давно умер. Но дело, им основанное, живет и процветает.

Вулворт начал в провинциальном городе с небольшого магазина. Потом их стало несколько. Затем образовалась фирма, которая объединилась с другой фирмой и проглотила третью. Разбухшая фирма превратилась в крупную монополию. В канун перьой мировой войны она воздвигла шестидесятиэтажный небоскреб на Бродвее. Сам президент Вильсон, нажав кнопку в Белом доме, включил свет в этом дворце торговой империи «Ф. У. Вулворт».

Это настоящая империя. На нее работают почти сто тысяч американцев. Ей принадлежат свыше трех тысяч магазинов. Ее чистая прибыль — десятки миллионов долларов в год.

Империя имела не императора, а наследную императрицу Барбару Хаттон. В пятьдесят восемь лет она вышла замуж в седьмой раз, отдав руку, сердце и часть миллионов обедневшему принцу королевского дома Лаоса.

Чтобы показать, что она всего лишь женщина с любящим сердцем, этакая простушка, госпожа Хаттон явилась на свадьбу босиком. Принц не решился последовать ее примеру и остался в белых носках.

Среди других супругов императрицы династии Вулвортов значились эмигранты, бывший русский князь Трубецкой и бывший грузинский князь Мдивани.

Не так давно престарелая императрица оформила в Мексике развод с лаосским принцем: должно быть, появился новый претендент на доходы магазинной империи.

…Золотые с красным буквы «Ф. У. Вулворт» на главной улице любого американского города. И не только американского. Монополия давно перебралась в Южную Америку, перекинулась и через океан. Мексиканские пастухи выбирают у «Вулворта» сомбреро. Канадский лесоруб заглядывает к «Вулворту» за фланелевой рубашкой. Парижанки посещают «Вулворт» в надежде купить там дешевые парики из нейлона.

В Лондоне я видел знакомые красные с золотом буквы на фасаде огромного магазина в центре Оксфорд-стрит, одной из главных торговых улиц английской столицы. Эти буквы мелькали по дороге в Виндзорский замок. Они — в центре промышленного Бирмингема. Без них не обошлись университетские города Кембридж и Оксфорд.

Они победоносно горели даже неподалеку от семисотлетней гостиницы «Белый лебедь» в городке, давшем человечеству Шекспира…

Мне приходилось видеть в Нью-Йорке толкучку возле прилавков. Девицы вежливо, но настойчиво вытягивали из рук друг друга «выброшенные» по сниженной цене какие-то кофточки. Видел, как в дни распродажи со скидкой у входа в магазин собиралась толпа.

В Нью-Йорке шутят, что распродажа — это когда женщин ны рвут в давке надетое на них хорошее платье ради того, чтобы тут же заплатить деньги за другое, похуже. Действительно, я наблюдал на распродажах, как мисс и миссис, рассыпая направо и налево «извините» и «сожалею», сопровождаемые любезными улыбками, тем не менее весьма энергично работали локтями, пробиваясь к прилавку. Но очередей в магазинах на Сорок второй, Бродвее и ближайших улицах я не видел.

Америка — страна бога торговли. Есть улицы, где только торгуют: километры витрин, зазывающих то крикливо, то вкрадчиво, то с деланным равнодушием, то нахально.

Статистика подкрепляет зрительные впечатления: каждый пятый работающий американец прямо или косвенно занят в торговле.

Пожалуй, первое, что приходит в голову, когда узнаешь эти цифры: «Вот здорово!» Какое удобство, какая экономия времени у домашней хозяйки: что ни шаг — магазин!

Сознаюсь откровенно: магазинные витрины интересуют меня и дома и за границей. Я не только пишу книги, но и хожу за хлебом, выбираю ткань на брюки, думаю, что купить жене или сыну ко дню рождения.

Стоит ли отмахиваться от описания мелочей чужого быта, делать вид, что ты «выше» всего этого? Может, лучше разобраться, действительно ли так хорошо то, что, по рассказам залетного гостя или рекламного журнала, кажется таким очевидно заманчивым?

Взглянем-ка на вывески, витрины, на расторопных продавцов не только глазами школьника, который спешит по своим делам. Он-то рад-радешенек, что за три минуты может выполнить просьбу матери — купить кое-что к чаю. Посмотрим на всё глазами человека, который в конце месяца кряхтит над счетами магазинов и записями семейных расходов.

А американцы кряхтят. И чем дальше, тем сильнее.

Главное развлечение американцев не карты, не кроссворды, не запутанные загадочные картинки, а типичная национальная игра, особенно популярная в конце каждого месяца: сведение концов с концами.

Вернемся к цифрам и поразмыслим над ними.

Итак, каждый пятый — в торговле. Конечно, это очень нужное для общества дело. Но не слишком ли много американцев занимаются им? И все ли они действительно облегчают жизнь покупателю?

В крупном американском магазине все хорошо продумано и механизировано. Американцы ввели самообслуживание раньше нас. В продовольственном универмаге «супермаркит», схожем с нашим «универсамом», покупатель катит перед собой легкую тележку, нагружая ее заранее взвешенной, расфасованной, упакованной снедью. Стандартные цены написаны на каждом пакете. Кассир у выхода легко подсчитывает сумму. Никаких дополнительных контролеров нет.

— Мей ай хелп ю? Могу я помочь вам?

С этим любезным предложением в крупном универмаге продавец подойдет к вам разве лишь в отделе готовой одежды, чтобы примерить пальто и радостно сообщить, что оно сшито ну прямо на вас.

Иногда люди терпеливо ждут у прилавка, пока милая девушка в яркой синей блузке, украшенной эмблемой фирмы, занимается с пожилой, медлительной леди. Кстати, если продавец уже занят с кем-либо, другой покупатель не оторвет его от дела даже самым пустяковым вопросом вроде: «Скажите, пожалуйста, найдутся у вас вон такие коричневые туфли большего размера?» По привычке я пытался спрашивать что-то через голову других покупателей. Те смотрели на меня с недоумением, а продавец не удостоил ответом.

Позвольте, а как же со множеством людей, занятых торговой деятельностью? Казалось бы, они должны чуть, ли не встречать каждого покупателя у дверей, вести под руки к креслу и наперебой раскладывать перед ним товары.

Где же вы, господа? Не задерживайте покупателей! Пожалуйте из статистических таблиц к прилавку!

Не могут они пожаловать. Быть занятыми в торговле и торговать — не одно и то же. Сотни тысяч людей, приписанных статистикой к торговым делам — например, рекламные агенты, — не обслуживают покупателей. Их дело — отбить покупателей у конкурента и заманить в свой магазин.

Этим людям хорошо платят; за то, что они приносят барыши своей фирме и вредят соседней. Покупателю от них никакой пользы. Но именно он, покупатель, оплачивает легионы этих ловких, пронырливых господ. К каждой продаваемой вещи присчитывается несколько центов, а иногда и долларов только потому, что «Ф. У. Вулворт» конкурирует с «Р. Г. Мейси». Платит покупатель.

Американские экономисты давно говорят, что бессмысленное обилие магазинов, торгующих одними и теми же товарами, означает национальное расточительство. Ведь без прибыли никто торговать не хочет. Все свои расходы владелец магазина раскладывает на товары. Покупатель по привычке, а чаще из-за необходимости брать в долг, в кредит пользуется обычно одним «своим» магазином. Но, сам того не желая, он косвенно оплачивает при каждой покупке и долю расходов, вызванных тем, что рядом с этим полупустым магазином есть два полупустых магазина конкурентов.

Велики ли, однако, все эти наценки? Может, о них и говорить не стоит?

Стоит! У некоторых товаров розничные цены в два и три раза выше стоимости их производства!

Потребность народа и его покупательная способность — разные вещи. Холодильники или телевизоры застаиваются в витринах Нью-Йорка не потому, что у каждого американца на кухне всегда готовы напитки со льдом, а в гостиной по голубому экрану мчатся ковбои и перестреливаются гангстеры. Многим нужны и холодильники и телевизоры. Купить хочется, а где взять столько денег?

Американский рабочий, производя с каждым годом все больше товаров, не становится при этом настолько богаче, чтобы значительно увеличивать свои покупки. Разница оседает в миллиардных прибылях монополий.

Американские торговцы продают не только за наличные, но и в кредит. Это им и выгодно и необходимо. Продавая в долг, торговец старается искусственно увеличить сегодняшнюю покупательную способность населения, сбыть излишки.

Покупая в кредит, человек гонит от себя тревожные мысли. Он надеется на «авось». Ему мерещится снижение цен, повышение заработка, уменьшение налогов. Он не хочет думать о безработице.

Но безработица остается. Налоги и цены растут быстрее, чем заработки. А раз это так, то платежи за купленные вчера в долг вещи снижают сегодняшнюю покупательную способность населения. Одним словом, «хвост вылез, нос увяз».

От покупок в рассрочку американцы по уши в долгах. В 1968 году они были должны за купленные в рассрочку вещи свыше ста десяти миллиардов долларов!

* * *

— Вздор! Кто вам это сказал?

Мы сидели в кафетерии «Хорн и Хардат» на углу Сорок второй улицы и Третьего авеню. Впрочем, мы могли сидеть в кафетерии Хорна и Хардата на любой другой нью-йоркской улице: это решительно ничего не меняло бы.

«Хорн и Хардат» всюду, и все их заведения очень схожи. Разница лишь в видах за окном и в раскраске стен. В кафетерии, где сидели мы с Майклом, одна стена была даже расписана: Нью-Йорк в начале века, надземная железная дорога и первые автомобильчики, напоминающие коляски.

— Кто вам это сказал? — повторил Майкл даже будто с угрозой. — Равнодушны к еде? Уверяю вас, американцы любят поесть ничуть не меньше, чем вы, русские.

Глядя на двойной подбородок Майкла, легко этому поверить. Когда Майкл встает на весы, стрелка, содрогнувшись, перескакивает далеко за пределы веса среднего американца: мой знакомый весит свыше ста килограммов.

— Возьмите наши книги о еде и здоровье, — продолжал Майкл, — вы прочтете там, что главная причина ожирения — неудачи и волнения.

— Майкл, видимо, я вас плохо понял…

— Отлично поняли. Да, при жизненных огорчениях американец ищет в пище удовлетворение и забвение. Что вы смеетесь? Ну конечно, вы там у себя пишете, что у нас не хлеб, а вата, что американец не ест, а заправляется горючим…

— Майкл, дорогой, я же в этом кафетерии не первый день, вижу, что едят и как едят.

Но Майкл считает, что кафетерий не очень типичен для американского образа жизни. Хороший ресторан — другое дело.

Тут уж протестую я. Кафетерий не типичен?! Это почему же? Я встречаю здесь самых разных людей. В кафетерии газетные волки из редакции соседней «Дейли ньюс» торопливо пожирают сочные бифштексы. Сюда приходят студенты высшей коммерческой школы. Здесь завтракают ребята, возводящие небоскреб на противоположной стороне улицы, клерки ближайшего отделения Первого национального банка и конторы нефтяной компании «Сокони-мобил». Короче говоря, люди разного достатка. Кого еще нужно? Миллионеров? Нельсон Рокфеллер, насколько я знаю, действительно предпочитает есть омаров в другом месте, но…

— Согласен! — прерывает Майкл. — Убедили. Давайте наблюдать. Кстати, вы мне напомнили с вашим Рокфеллером и омарами… Посетитель подзывает официанта: «Мне подали омара без клешни. В чем дело?» — «Сэр, омары у нас настолько свежи, что устроили настоящую войну на кухне. Они дрались клешнями, сэр». — «Да? В таком случае обменяйте мне этого пострадавшего на одного из победителей».

Майкл устраивается поудобнее. Наблюдать так наблюдать. Но пока — еще кое-что о кафетерии.

Работают в нем преимущественно фокусники. Вон недалеко от входа фокусник в разменной кассе. Вы протягиваете доллар — и в одно из углублений мраморного прилавка тотчас со звоном летит дождь монет: несколько «никелей» — пятицентовиков, «даймы» — монеты в десять центов, «квотер» — монета в двадцать пять центов.

Не успели вы сгрести их ладонью, как металлический дождь звенит уже в соседнем углублении, перед вашим соседом, и фокусник вместо традиционных «айн, цвай, драй» произносит повелительно: «Некст! Следующий!»

А остальные фокусники — в расчетных кассах. Пересчитать за четверть часа все яства на подносах трехсот спешащих людей у двух касс — это дано не каждому смертному!

Метнув молниеносный взгляд на заставленный поднос, седовласая миссис бросает:

— Два доллара двадцать семь центов. Благодарю вас, сэр!

Ее глаза — уже на следующем подносе, а тем временем она, не глядя, отсчитывает вам сдачу, вертит рукоятку автоматической кассы, протягивает чек с обозначением уплаченной суммы и приветливо улыбается постоянному посетителю за вашей спиной:

— Два девяносто два. Сегодня отличная погода, не правда ли, сэр?

Какого же напряжения требует здесь работа кассира! Я видел нечто подобное только в цирке, где гастролировал когда-то «человек — счетная машина».

Тот, кому совершенно некогда, мчится к стене-автомату. Там в три ряда стеклянные окошечки. Щель проглатывает ваши «даймы», и окошечко, щелкнув, открывает доступ к кексу или запеченным бобам.

Если монеты проглочены, но окошечко не щелкает, а кнопка «возврат» не желает отдавать монеты, американец поднимает страшный шум. Он колотит кулаком по стенке. В окошечке на фоне бутерброда с колбасой появляется испуганное лицо, слышатся извинения, и стекло торопливо приоткрывают изнутри самым кустарным способом, с помощью пальца.

Мы с Майклом сидим возле колонны. Стеклянные двери-вертушки почти недвижны: завтрак уже окончился, до ланча далеко.

Итак, мы наблюдаем.

По соседству какой-то человек, скрестив под столиком ноги, дремлет, ловко полуприкрывшись газетой. Очки сползли на нос, но издали ничего не заметно. Голова наклоняется ниже, ниже… Человек вздрагивает, выпрямляется, косит глаза в угол, где стоит зоркий и строгий администратор.

К столику напротив нашего присаживаются парень с девушкой. Девушка взяла салат, парень — котлеты с гарниром. Но что, кроме помидоров, на тарелках у наших соседей свежее? Все либо замороженное, либо консервированное. Богатая Америка, говорю я Майклу, могла бы позволить себе роскошь не держать мясо замороженным по два года и не начинять каждый кусок химическими препаратами. Ведь продукты подкрашивают, обесцвечивают, можно сказать, гримируют. Всюду пищевая косметика, свыше тысячи разрешенных правительством химических примесей! Некоторые сорта хлеба делают «черным», сдобу и масло желтят, в чай добавляется коричневая краска, чтобы выглядел крепким. При откорме индеек, говорят, применяется даже мышьяк…

— Кажется, мышьяк уже запрещен, — замечает Майкл. — Вообще у нас за всем этим строго следят. Есть особая инспекция. Зато у вас…

Майкл считает, что мы не умеем показывать товар лицом. О эта русская упаковка! Она не привлекает, не притягивает. И еще: русские едят слишком много хлеба, много картофеля, редко пьют фруктовые соки.

Действительно, в Америке к завтраку — стакан сока, ланч — с соком, к обеду — тоже сок. Соки разные и всегда холодные, со льда. Стакан сока, кока-колы, лимонада, молока, чашка кофе, чая стоят в кафетерии одинаково.

— Майкл, вы часто обедаете в кафетерий или в ресторане?

Нет, он предпочитает готовить сам. В Америке это просто. Есть, например, блюда «Вари в упаковке». На самом деле их даже варить не надо, они уже сварены, а пакет кладется в кипящую воду только для разогревания.

Я не пробовал блюд «Вари в упаковке», но читал результаты обследования подобных продуктов. Группа американских врачей пришла к выводу, что во многих из них питательных веществ «не больше, чем в глотке виски», а витаминов меньше, чем в корме для лошадей и собак!

Но, может, эти блюда вкусны?

Майкл колеблется. Ничего, есть можно, если, конечно, добавить разные специи.

— Скажите, какое из здешних блюд настоящее национальное? Ну как, например, у нас щи.

Майкл оглядывает витрины:

— Вот! Памкин-пай!

Я так и знал: пирог с тыквой. Популярность тыквы необыкновенна. Ее оранжевый шар со смеющейся рожицей можно увидеть среди игрушек, на картинках, на плакатах; есть даже фонарики-тыквы. И конечно, ярчайшие, светящиеся тыквы вопиют с окон кафетерия: «Сегодня свежий тыквенный пирог!»

Дыня здесь не десерт, а закуска. На тарелку с ветчиной кладут несколько ягод спелой клубники. Перед обедом иногда жуют специально подаваемые конфеты. Правда, это в хороших ресторанах, а не в кафетериях. Зачем? «Для аппетита»…

Между тем кафетерий постепенно заполняется. Две девушки пьют кофе. Перед ними тарелочки с фруктовым салатом. Четверо рабочих закусывают куда основательнее: чашечки густого томатного супа, булочки с маслом, кукурузные оладьи с горячей патокой в крохотных горшочках, котлеты. Недостает запотевших стаканов с холодным пивом, но в кафетериях не продают спиртное.

Старушка берет стакан молока и пирожное. Ест медленно, смакуя каждую крошку. После некоторых колебаний идет к автомату, долго заглядывает в разные окошечки и выбирает маленький кренделек с корицей. Молоко допито, жует всухомятку.

Господин принес поднос, заставленный снедью. Ест, уткнувшись в газету. Отставляет тарелку с жарким, принимается за яблоко, облитое красной глазурью. К его столику подходит высокий человек, что-то спрашивает. Господин, не глядя, кивает. Человек забирает тарелку, уносит ее на свой стол, где приготовлена булка. Он ловко обрабатывает кость, срезая оставшееся мясо, подбирает хлебом соус…

Майкл косится: заметил ли я?

— Вам, конечно, всюду мерещатся безработные, — говорит он. — А может быть, это наркоман? Просадил все деньги на героин, теперь собирает объедки.

Нет, едва ли тут виной наркотики! На посетителе старый, но выутюженный костюм. Из нагрудного пиджачного кармана высовывается даже уголок белого платка. Похоже, что на этот раз платок — выкинутый белый флаг: человек сдается, сломленный огромным равнодушным городом.

— Кажется, мы засиделись, — говорит Майкл. — Недалеко, за углом, французский ресторан. Луковый суп там — объедение!

* * *

Ранним воскресным утром центр Нью-Йорка мертв. Закрыты магазины и даже газетные киоски: продажа воскресной газеты начинается в субботу вечером. Туристы еще только собираются стайками у подъездов гостиниц, энергично приветствуя друг друга.

Одну осень я жил в комнате с окнами на Сорок третью улицу, совсем не схожую со своей шумной соседкой. «Тюдор» переглядывается там со старым жилым домом.

Сумрачный осенний день встречают в этом доме с электрическим светом. По воскресеньям сидят в подтяжках за кофе, роются в газетах, ласкают кошек, штопают носки, вытирают пыль тряпкой, гудят пылесосами.

Ближе к полудню кое-кого ждет воскресный скромный пир с соседями, когда хозяйка печет торт по рецепту покойной матушки или колдует над особым чаем: сначала заваривает крутым кипятком, потом охлаждает в холодильнике, пересахаривает до приторности и в заключение выжимает в каждый стакан сок целого лимона. Сегодня пир, кажется, в квартире, где на окнах красные герани. В следующее воскресенье, возможно, будет у соседей, которые в самую холодную погоду спят с открытыми окнами. Там на подоконнике гуляет иногда жирнющий ангорский кот.

Но какие пиры с соседями у гостиничного жильца? Плетусь в кафетерий. Пусто, слышно, как гремят подносы. С утра и кассирши не прочь поболтать с завсегдатаями.

Сегодня этим господам некуда спешить. Они неторопливо присматриваются к витринам, придирчиво выбирают столик, развертывают газету и… по привычке мгновенно уничтожают все, что наставлено на подносе. Раз навсегда выработанный ритм утренней заправки мешает смаковать недожаренный, сочащийся кровью кусок мяса и хрустящие листья салата. Все уничтожается мгновенно, и какое-то время посетитель сидит даже с несколько растерянным видом. Он не знает, куда девать руки и время. Потом сует монетки в отверстие автомата и пьет второй, праздничный стакан кофе. А дальше что?

В самом деле, что дальше? В обычные дни мистер Смит, закончив заправку, спешит в контору, чтобы делать свои или чужие деньги. Он занят, он подобие хорошо отрегулированной машины, которая не может, не должна останавливаться даже на минуту. А в воскресенье?

А в воскресенье у мистера Смита наступает то особое состояние, которое американские исследователи называют «страхом свободного времени», «неврозом удовольствий» и еще как-то посложнее. Алексей Максимович Горький, еще в начале века насмотревшись на унылое недоумение, почти тревогу, заметные на лицах американцев по воскресеньям, сказал просто: научив людей работать, их не научили жить, и поэтому день отдыха является для них трудным днем.

Мистер Смит бесцельно топчется у витрин закрытых магазинов. Постоял у окна, густо населенного пиджаками, рассматривает в соседнем цветные водопады галстуков. Скучно… Может, пойти на Таймс-сквер?

Но знаменитый перекресток Сорок второй с Бродвеем тоже пуст. Ветер крутит смерчи из газетных листов, обрывков оберточной бумаги. Однако Таймс-сквер уже орет. Из открытых дверей сувенирных лавчонок несутся зазывные звуки магнитофонов, пущенных на полную силу.

В некоторых лавчонках владельцы стараются создать впечатление, что они по меньшей мере прогорели на бирже и сегодня, именно сегодня, только сегодня, вынуждены по баснословно дешевым ценам распродавать свои превосходные товары.

Вот витрина с небрежно приклеенными газетами, где от руки чернилами крупно намалеван отчаянный призыв: «Хелп! Клоуз аут!» — «Помогите! Закрываюсь!»

Внутри — разломанные картонные ящики, обрывки веревок и прочий мусор, разбросанный по полу. Все признаки спешной ликвидации дел. Еще бы! Владелец поднаторел в этой роли. Целый год изо дня в день он симулирует банкротство и срочную распродажу, ловя на эту удочку простаков, перед отъездом из Нью-Йорка запасающихся сувенирами.

Есть ли на свете сувениры безвкуснее и однообразнее нью-йоркских? Бронзовые статуи Свободы и бронзовые же Эмпайры всех размеров, открытки с подкрашенными выпуклыми изображениями той же Свободы и Эмпайра, пепельницы с барельефами Свободы, термометры, вделанные в позолоченные Эмпайры…

Таймс-сквер предлагает вам развлечение — «музей занимательных вещей». Гигант ростом с Петра I, в чалме, широких восточных шароварах и роговых очках, для рекламы торчащий у входа, с молчаливым презрением смотрит на пигмеев, сующих деньги в окошечко кассы.

Над экспонатами всюду надписи: «Хотите — верьте, хотите — нет». Посетителям показывают голову миссионера, попавшего к дикарям, копии «Орлова» и «Великого могола» — знаменитейших бриллиантов мира, двухстворчатую «железную деву» с острыми ножами, которые вонзались в тело казнимого, топоры для отрубания рук и вообще полный набор орудий пыток, сапоги 168-го размера. Тут же горящие фальшивыми самоцветами мифическая астраханская и сибирская короны, копия короны Николая II, чучело двухголового теленка.

А теперь куда? Может быть, в кино?

Кинотеатры заняли обе стороны Сорок второй улицы возле Таймс-сквера. Электрическую энергию тут тратят расточительно, но без выдумки. Света бессмысленно много. Перед входом в каждый кинотеатр предлинный, нависающий над тротуаром балкон, весь утыканный лампочками. То же и на другом балконе. Лампочки высвечивают названия фильмов и имена популярных артистов, рекламные фото и афиши с краткими зазывающими надписями.

Фильм «Спасибо дураку». О нем: «Тут полуправда и исковерканная жизнь, горькая любовь и страшная ненависть, которые делают день опасным, а ночь — кошмарной».

Не хотите смеси полуправды с горькой любовью?

Тогда посмотрите фильм «Царь царей», снятый по сценарию четырех авторов: евангелиста Матвея, евангелиста Марка, евангелиста Луки и евангелиста Иоанна. Он рассказывает о жизни Иисуса Христа от рождения до распятия на кресте. Натурные съемки сделаны в Палестине. В массовых сценах снимались десятки тысяч человек. Критики с редкостным единодушием признали высокое качество цветной пленки, на которой снят фильм, однако отметили, что образы Понтия Пилата и трех разбойников можно считать спорными, не вполне соответствующими замыслу четырех сценаристов-евангелистов.

Я не видел в кинотеатрах никогда не спящего квартала фильмов о нашей стране. Но такие фильмы есть. Вот содержание одного из них, поражающее глубиной замысла и высокой осведомленностью Голливуда о всём происходящем в нашей стране. Привожу его в газетном пересказе — правда, иронически-пародийном.

Молодому американцу поручено вывезти в «царство свободы» видного советского ученого. Ученый обитает в подмосковной деревушке Пассейк-на-Дону, возле безлюдного холма, на котором до революции жили два князя, некие братья Карамазовы. Сторожит ученого русская красавица Наташа Наташевич. Она секретный агент. Однако сердце у нее не камень, и Наташа Наташевич влюбляется в красавца американца. А влюбившись, решает бежать вместе с возлюбленным, прихватив для компании и крупного ученого. Ловко переодевшись коллективными фермерами, все трое благополучно переходят границу.

В Америке есть хорошие фильмы. Некоторые из них мы видели на фестивалях, часть обошла все экраны страны. Но хороших фильмов мало. Можно неделями кочевать из одного кинотеатра в другой, так и не увидев ничего стоящего.

В квартал, не знающий сна, мы отправляемся сегодня вдвоем.

В качестве опытного, прожженного нью-йоркца я веду туда впервые попавшего за океан журналиста. Он молод — друзья зовут его просто Димой, — впечатлителен, много читал об Америке. Теперь хочет видеть все собственными глазами и как можно скорее.

Погода сегодня не для прогулок, но Диме неймется.

— Ну прошу вас… Может, такая погода будет все две недели. Я ведь только на две недели.

Идем. Серо-желтое вечернее небо сеет мелкий дождичек. На мокром асфальте блики всех оттенков.

— Давайте так, — предлагает Дима. — Вот мы с вами провинциалы из штата Висконсин. С долларами у нас небогато, но мы решили посмотреть все, о чем можно будет потом рассказать в семейном кругу. Идет? О-о! Что это такое?

Он бросается к ярко освещенному окну нью-йоркской забегаловки. Прямо у окна двое кудесников-итальянцев с черными усиками и потными лицами показывают трюк. Раскатывают кусок теста; подбрасывая в воздух, растягивают его все тоньше и тоньше. Вот он взлетает уже выше головы, полупрозрачный на свет. Вот, наконец, шлепается на стол. Немедля его намазывают взрывчатой смесью перца, тертого сыра и томатной пасты, суют на жаркий огонь. Три минуты, и пицца — итальянский пирог — попадает уже под нож. А кудесники хватают следующий кусок теста…

— О-о! — стонет мой спутник. — Попробуем, а? Глупо не попробовать.

Я и сам давний поклонник чудесной пиццы. Обжигаясь жаром теста и перцем начинки, пожираем треугольные ломти.

Дима тянет меня за рукав: нечего, мол, терять золотое время, раз пицца съедена. Выходим в раскрашенную вечерними огнями плотную сырость. Интересно, а вот что в этих маленьких лавчонках-щелях?

В щелях торгуют табаком, сувенирами, галстуками. Над одной витриной скромная вывеска: «Галстучный центр мира». Другая завалена поддельными индейскими амулетами, изготовляемыми для торговцев всех стран в Японии. Тут «трубки мира», кисеты, томагавки, головные уборы вождей с перьями из синтетического волокна.

— Давайте спросим парочку скальпов! Есть у них скальпы, как вы думаете? — смеется Дима.

Заведение «Увлекательные игры». Двери распахнуты; оттуда несется ржание и повизгивание джаза.

— Зайдем, а? — тянет Дима. — Почему бы нам не развлечься? Или вы уже пресытились здешними развлечениями, сознайтесь?

— Ничего интересного, — небрежно говорю я. — Но если вы хотите…

Большой заплеванный зал с бетонным полом. Это как бы продолжение улицы. Все заставлено автоматами, готовыми погрузить вас в пучину удовольствий.

Дима застывает перед стеклянной будкой, где разложила карты гадалка-цыганка, изготовленная не без мастерства в натуральную величину. Черный кот весьма зловещего вида примостился возле ее руки. «Что-то скажет бабушка?» — написано на будке.

— Да, так что же она скажет? — вопрошает Дима.

— Ничего-то она не скажет, пока вы не сунете вот сюда монету.

Звякнула монетка — и, глядите, оживилась бабушка, грудь алчно вздымается, руки ворошат карты! И кот за те же деньги выгнул спину.

— Но что же она молчит? Очень даже нехорошо с ее стороны! A-а, она отвечает в письменном виде!

Дима хватает кусочек картона, выскакивающий из щели с боку будочки. На нем изображена ладонь с таинственными линиями. Старая цыганка тотчас разгадала характер моего спутника с проницательностью, которой позавидовал бы каждый.

«Ваша рука показывает, — было написано на карте, — что вы очень любите наслаждаться радостями жизни. Поэтому и ваши сны бывают такими странными.

Ваши счастливые дни — воскресенья, четверги и тот день в каждом месяце, который соответствует дню вашего рождения, за исключением месяца до и после месяца вашего рождения».

— О-о, видите, воскресенья и четверги, — радуется Дима. — Сегодня как раз четверг. Было бы глупо не попробовать…

И он кивает туда, где леди и джентльмены дуются в пин-болл. Они сидят у наклонных столов вдоль стены и закатывают шарики в лунки. Надо закатить так, чтобы образовалась определенная комбинация.

Я, признаюсь, никогда не понимал, что влечет сюда игроков. Рассчитать движение шаров довольно мудрено. Значит, игра вслепую со счастьем? Но азарта незаметно, физиономии игроков скучные-прескучные. А счастье… Что за счастье выиграть дурацкую вазу, палку для гольфа, бронзовую Свободу или набор открыток? Должно быть, просто убивают время.

— Нет, — я решительно взял Диму за локоть, — давайте уж в следующий счастливый день, предсказанный вам цыганской бабушкой.

Мы направились было в комнату, где давал представления «Блошиный цирк профессора Хеклера». Но Дима сказал, что его не устраивает балаганное зрелище уездной ярмарки прошлого века. Его влечет к современной технике. Он потащил меня к аттракциону «Лунная ракета». Влез в кабину, взгромоздился на сиденье и стал двигать рычагами, пытаясь прилуниться. Сквозь окошечко иллюминатора перед ним мерцал холодный лунный пейзаж. Я-то прекрасно знал это, потому что однажды тоже не утерпел…

После успешной посадки на Луну Дима решил отовариться жетоном, прикалываемым к пиджаку или пальто. Тут были всяких размеров, рассчитанные на любой вкус и на любые жизненные ситуации: «Я ненавижу работу», «Давай потанцуем», «Я рожден для скандала», «К черту школу!», «Мне надо, чтобы меня любили».

Дима выбрал жетон размером с блюдечко для варенья, с надписью: «Я ненавижу работу».

— Прицеплю при случае, — сказал он, расплачиваясь. — Но вы говорили, что где-то здесь торгуют всякой чертовщиной?

На этот раз мы не просто открываем дверь — мы попадаем в мир черной и белой магии. Тут по-настоящему следовало бы держать филина на жердочке, желтый череп у кассы и седобородого звездочета за прилавком.

Небоскребы начисто лишены привидений, которые водятся в самом захудалом замке доброй, старой Англии. Обитатель же квартиры с автоматической посудомойкой и цветным телевидением испытывает иногда тягу к общению с потусторонним миром, к чему-то таинственному и необъяснимому. Тогда он идет в такую вот лавочку и покупает для начала «Энциклопедию оккультизма», посвященную спиритизму, магии и демонологии. Он сносится с колледжем астральной науки. Он узнает адреса наиболее знаменитых спиритов, умеющих вызвать дух умершего через десять минут после начала сеанса. Он звонит в один из двухсот нью-йоркских оффисов предсказателей судьбы и гадалок, чтобы договориться о часах приема.

В лавочке, куда я привел Диму, на видном месте красуются: «875 толкований различных сновидений», «Ключ к астрологии», «Мир снов», «124 случая успехов в жизни в результате верного понимания снов», «Звездный путеводитель (знаки Зодиака)».

Но главный, наиболее ходкий товар — гороскопы, от совсем тоненьких книжечек до томиков размером в детективный роман средней величины.

— Но ведь это же средневековье! — восклицает Дима. — «Наш микрофон установлен в лавке известного нью-йоркского снотолкователя и составителя гороскопов». Вот бы закатить такую передачу по московскому радио! Но давайте купим книжечку, а?

Решено: покупаем мой гороскоп. Не персональный — это дорого. Нам бы попроще, подешевле…

— Могу я помочь вам? — спрашивает продавец. — Мистер хочет гороскоп? Когда мистер родился?

— Я? Тридцать первого декабря.

— О, под Новый год! Вы Козерог!

— Простите?

— Вот, мистер, гороскоп, который вам подойдет. Видите? «Для родившихся между 21 декабря и 9 января». А это знак Козерога, видите? Вы родились под знаком Козерога.

В черном кружке на ярко-красной обложке изображено нечто вроде знака извлечения корня, но верхняя линия причудливо загнута рогом. «Гороскоп и анализ характера». Это крупно. А помельче: «Предсказания на будущее лично для вас по месяцам и дням. Здоровье, работа, богатство, любовь, красота, путешествия, женитьба, удачные часы и дни бизнеса».

— Сейчас мы точно узнаем, когда вы должны начать скупку земельных участков в Калифорнии, — подмигивает мне Дима. — О, но, сэр, вы не должны упускать свой час удачного бизнеса!

Гороскоп для начала обрисовывает мой характер. Он настаивает на моем честолюбии и твердости в решениях, на том, что я никогда не удовлетворяюсь достигнутым и стараюсь делать свой бизнес как можно лучше.

— Гороскоп вам льстит! — веселится Дима. — Смотрите, что тут дальше: «Если вы сильный Козерог, у вас светлый ум». Но должен вас огорчить: кроме светлого ума, рождение под знаком Козерога грозит вам некоторыми неприятностями. Тут прямо сказано: «Вы можете страдать от недостатка кальция, и это сказывается на зубах. Вас могут беспокоить кожные проблемы». Сознайтесь, вас действительно беспокоят кожные проблемы?

Продавец смотрит на нас с выражением крайнего неудовольствия. Он не понимает, что именно мы говорим, но ему не нравится наш смех: черная магия — штука серьезная и смеяться тут не над чем.

— Извините, господа, — говорит он, — я подумал, может, лучше завернуть эту книгу в пакет, ведь на улице дождь? Или господам угодно еще что-либо?

Это вежливый намек. Мы поблагодарили и вышли. Дима снова посерьезнел. Он сказал, что, побывав в таких вот лавчонках, можно потерять всякое уважение по меньшей мере к нью-йоркским книгоиздателям.

Я просил его не торопиться с выводами. Неверно думать, будто американские книжные магазины торгуют преимущественно сонниками, комиксами, гороскопами и прочей дрянью. В Нью-Йорке есть первоклассные книжные универмаги, где можно купить переводы любых классиков мира, превосходно изданные монографии, веселые и красочные книги для детей.

Всего в двухстах шагах от этих лавчонок, на той же Сорок второй улице, издательство «Мак-Гроу хилл» предлагает в своем магазине множество технических книг по всем отраслям знания, солидных книг, в том, числе и переведенных с русского, потому что, например, наши учебники и труды по теории математики считаются здесь классическими.

— Да, разумеется, — кивал головой Дима. — Но «Ключ к астрологии»! Нет, это все-таки черт знает что!

…Думаете, Нью-Йорк поумнел с тех пор, как мы с Димой окунулись в царство черной магии? Ничуть не бывало!

В начале 1970 года действовало уже несколько фирм, специально занятых предсказанием судьбы и составлением гороскопов. Одна из них открыла отделение даже на Эмпайр стейт билдинге. Дело поставлено с размахом, сочетающим чертовщину и самую современную технику: за пять долларов гороскоп составляет… электронно-вычислительная машина.

Кустарям-прорицателям надо платить дороже. Персональный гороскоп стоит теперь 20 долларов. И наверное, цены еще вырастут: спрос уже превышает предложение, по утрам у пятидолларовых машин-прорицателей выстраиваются очереди.

* * *

Это было в мой первый приезд за океан.

Как-то вечером я шел знакомой дорогой по улице, где вдоль всего квартала тянулся забор, за которым обычно слышался скрежет стальных экскаваторных ковшей. Теперь забор сняли. Прохожие толпились у края выдолбленного в скале глубокого котлована. Его огородили веревками наподобие огромного боксерского ринга. Посредине вздымался кран с квадратной платформой на крюке. В центре ее сверкал «крайслер» модели будущего года — мечта автомобилистов. Часть платформы занимал зонт, какие ставят в летних ресторанах. Он прикрывал столик с начатой бутылкой виски.

Возле автомашины в скрещении прожекторных лучей стоял человек с микрофоном. Чувствовал он себя на редкость непринужденно и болтал так свободно, будто его не подвесили черт знает куда, на раскачиваемую ветром площадку, а привели в уютную, привычную студию. Это был, как выяснилось минутой позже, Тэд Браун, один из популярных американских радиокомментаторов.

— Что я здесь делаю? Вы скажете — реклама? Ничего подобного, друзья мои! Тэд Браун скромен, как лесная фиалка, цветущая в тени вязов! Я просто хочу привлечь ваше внимание к тому, что делается у моих ног. Вы знаете, что здесь будет построен отель «Американа» — первый большой новый отель, который строится в нашем городе за последние тридцать лет. Да, две тысячи комнат! Но знаете ли вы, что пятьдесят два эскалатора — и ни одним меньше — будут поднимать вас в самый большой в Нью-Йорке танцевальный зал «Американы»? А бассейн на двадцать третьем этаже — плавайте в любую погоду! Вы хотите знать еще что-либо об отеле «Американа»? Спрашивайте, и Тэд Браун ответит вам!

Из толпы тотчас закричали своему любимцу:

— Тэд, спускайся лучше к нам! И захвати бутылочку!

— Эй, Тэд, это твоя машина?

— Тэд, старина, долго ты будешь висеть на этом сквозняке?

Тэд ловил вопросы, как мячики. Он живо поворачивался на своей шаткой платформе к каждому из кричавших, протягивал руки, кивал головой: понял, мол, понял.

— Сколько я буду здесь висеть? Главный вопрос! Тот, кто угадает это, получит «крайслер». Славная машина, правда? Да, да, я не шучу. Пройдите на угол и получите бланк. Проставьте там в клеточках, сколько дней, часов, минут, секунд я буду находиться в воздухе, не забудьте свое имя, адрес, телефон. Никакого обмана! Заполните бланк и опустите в красный ящик вон там, под флагом. Скажите честно, где еще вы можете выиграть «крайслер» так просто, не тратя ни цента? Только у компании «Луис-отель», которая тратит на постройку «Американы» пятьдесят миллионов долларов.

— Слушай, подскажи по-дружески, и кончим это дело! «Крайслер» пополам, идет?

— Подсказать? Ладно, так и быть. Вы все славные ребята. Тэд Браун поможет вам — настолько, разумеется, насколько это возможно. Вы не очень ошибетесь, если подумаете, что я проболтаюсь в воздухе часть следующей недели. Это не будет для вас большой подсказкой: ведь мало угадать дни — важны часы, минуты, секунды. Над этим стоит поломать голову! Но зато совсем не нужно ломать голову над тем, действительно ли «Американа» будет самым современным отелем в Нью-Йорке. А два ресторана, свой ночной клуб? А самые длинные, самые мягкие и самые удобные кровати, самые большие туалетные комнаты?

— Тэд, а как у тебя с туалетом там, наверху?

Толпа грохнула хохотом.

На углу прохожие опускали в ящик бланки, похожие на избирательные бюллетени. Вместе с бланками давали открытку, на которой был изображен Тэд Браун с микрофоном на фоне огромного отеля.

Не знаю, удалось ли кому-либо точно угадать, сколько провисит на крюке добровольный мученик рекламы. Не сомневаюсь, однако, что фирма «Луис-отель» достигла главного — наделала-таки изрядного шума на весь город. А она только этого и хотела.

Почему? Зачем? Ведь отель должны были достроить еще не скоро, а у Нью-Йорка забывчивость склеротика. Да, наверное, все забыли бы «человека в небе», если бы он не был лишь запевалой долгой рекламной кампании.

Два года нью-йоркцев приучали к мысли, что не побывать в «Американе» после того, как этот отель будет готов, почти непатриотично, что самые солидные и уважаемые люди чуть ли не за год заказывают там номера, что не зря строится лифт для президента. Позднее я видел отель готовым. Он действительно превосходен. Реклама сделала его модным. За моду хорошо платят. Жаль, что при входе в «Американу» не раздают бланки, где в клеточках догадливые посетители проставляли бы, сколько миллионов, сотен тысяч, сотен и десятков долларов прибыли получит фирма «Луис-отель» в ближайшие годы.

Американцы — отличные строители.

Как они возводят небоскребы, описано еще Маяковским: «Взяли кубический воздух, обвинтили сталью, и дом готов».

Тот, кто видел американских строителей в деле, согласится с поэтом, что они действительно сооружают дома так, будто тысячный раз разыгрывают интереснейшую, разученную пьесу и что оторваться от этого зрелища ловкости, сметки невозможно.

Америка гордится строителями. Строители гордятся своей работой и своей профессией. На заборах, окружающих стройки, надписи:

«У тебя есть пять минут? Тогда взгляни, как мы работаем».

«Если вы сердитесь на нас из-за того, что мы поднимаем шум и отчаянно пылим, то, может, потом вы будете благодарить нас за двадцатиэтажное здание, которое поднимется на этом углу».

«Выключите ваши транзисторные приемники, здесь работают экскаваторы и другие электрические машины, создающие много помех. Зато, освободив уши, вы можете дать работу глазам: право, стоит посмотреть, как закладывается фундамент этого нового здания. Итак, смотрите!»

Но как смотреть, если вокруг забор?

А сквозь специальные смотровые прорези. В некоторых местах ограда напоминает корабельный борт: на одинаковом расстоянии друг от друга, но на разной высоте прорезаны круглые застекленные отверстия наподобие иллюминаторов.

Почему на разной высоте? Чтобы могли смотреть и дети.

Шутники утверждают, что кое-где есть еще один ряд смотровых отверстий, совсем низко от земли: для собак. Пусть, мол, псы не скучают и не дергают за поводок, когда хозяева надолго прильнут к смотровым окнам.

Если одна фирма огородила котлован забором с иллюминаторами, то другая должна шагнуть еще дальше. Например, построить для наблюдателей, располагающих временем, небольшой крытый павильончик с удобными сиденьями. Там можно не спеша обсуждать действия машиниста экскаватора и спорить о том, не следовало ли сделать здание шестидесятиэтажным вместо сорокавосьмиэтажного.

Сняв трубку особого телефона, «уличный эксперт» слышит записанный на магнитофонную ленту голос, рассказывающий, что именно делается сегодня на стройке.

Вокруг одного строящегося небоскреба воздвигли целиком прозрачную ограду из небьющегося стекла. Тут уже не телефон, а громкоговорители сообщали последние новости.

Я наблюдал, как наискосок от «Тюдора» на Сорок второй улице строили новый небоскреб. Моя комната была на двадцатом этаже. На одной со мной высоте, но не в надежной незыблемости гостиничного номера, а на узких балках работали монтажники. Они чувствовали себя как дома в продуваемом всеми осенними ветрами каркасе над бездной улицы.

У них свой особый стиль в одежде. Я часто встречал этих ребят в часы ланча за столиками кафетерия и удивлялся опрятности, даже какой-то щегольской чистоте их комбинезонов, всегда выстиранных, без застарелых пятен ржавчины и масла. Башмаки на толстой подошве, не скользящей по металлу, и коричневые, тускло поблескивающие ребристые шлемы дополняли их костюм.

На монтажников (их называют «стилуоркерс»: «стил» — это «сталь», «уоркерс» — «рабочие») при постройке небоскребов работает вся техника. Они наращивают стальной скелет здания по вертикали и укрепляют основные поперечные ребра — прогоны. На эти прогоны опираются балки меньшего сечения, на которые стелют полы.

Вот кран-деррик осторожно и точно ставит на место вертикальную стальную балку. Вдоль поперечных ребер неторопливо движутся к ней люди в коричневых касках, с гаечными ключами на длинной ручке, используемой как рычаг. Эти ключи для закрепления временных болтов обычно висят на поясе сзади, в особых чехлах.

У монтажников вырабатывают автоматическую привычку держать ключ либо в руках, либо на поясе. Ведь если положишь его на балку, а потом нечаянно столкнешь, он, падая, легко пробьет даже стальной шлем.

Монтажников приучают не смотреть по сторонам, а особенно вверх или вниз. Говорят, они со временем приобретают особое свойство: без оглядки по сторонам чувствовать, ощущать, что именно происходит вокруг, инстинктивно держать под наблюдением всё таящее опасность и в то же время сосредоточиваться на каждом своем рабочем движении. А под ними — стометровая пропасть, желтые букашки-такси и крохотные люди…

Как-то иллюстрированный американский журнал напечатал очерк о двух верхолазах — индейцах из племени могаук. Ради опасного труда и хороших заработков они покинули резервацию — место, куда в свое время насильно переселяли индейцев.

Может быть, им помогла орлиная зоркость, смелость и отвага предков, но только Микки и Чинстон стали заправскими высотниками. В конце недели они ездили к родным в резервацию, чтобы помочь на ферме и половить рыбу, а в понедельник поднимались на верхотуру. В общем, оба не жаловались на судьбу, и фотокорреспондент снял их со стопроцентной оптимистической улыбкой на простодушных лицах.

А в конце очерка приписка: вскоре после того как были сделаны снимки, тяжелый трос сбросил Микки с балки. То, что осталось от парня, похоронили по старому индейскому обычаю на берегу озера, куда он приезжал к семье.

* * *

У островка Организации Объединенных Наций на Сорок второй улице своя школа. Над ней поднят голубой флаг. Она превосходно оборудована. Там учатся дети сотрудников ООН.

Другие школы в кварталах вокруг Сорок второй улицы не сразу найдешь — так они невзрачны и незаметны. Впрочем, Нью-Йорк вообще гордится своими школьными зданиями еще меньше, чем устаревшим сабвеем. Многие из них обветшали, стали тесными: население растет быстро, а новых школ долгое время этот богатый город почти не строил.

Правда, за последние годы американцы стали гораздо больше и серьезнее заниматься своими школьными делами.

Лет десять — пятнадцать назад во многих школах Америки главным считали не знания, не интеллектуальную культуру, а получение профессиональных навыков, умение приспособиться к окружающей жизни.

Один крупный ученый спросил у четырнадцатилетней девицы, что это за господин — Карл Великий? Та сделала большие глаза.

Ученый был уверен, что если бы он назвал эту девочку отсталой, директор школы возразил бы ему с жаром:

— Но это же очень милая, нормально развитая девочка, которая найдет свое место в жизни! Она лучшая барабанщица в школе и председательница школьного клуба. А два рассказа, напечатанные ею в школьном журнале? И потом, она сама сшила себе платье для нашего танцевального вечера. Уверяю вас, она совсем не плохая ученица!

Способного ученика, увлекавшегося математикой, химией, литературой, в школе обычно называли «яйцеголовым». В этой кличке был оттенок презрения. Вот «коуч» — это да!

Кто такой «коуч»? Как — кто? Капитан и тренер школьной спортивной команды, популярнейшая личность! Уж его-то, если он захочет, всегда примут с распростертыми объятиями и в технический колледж, и в университет!

Мыслящие американцы с тревогой писали: школа отстает от требований века. Их голос был услышан. Школу начали перестраивать. Поставили под сомнение истину, что домоводство не менее важно, чем математика. Усилили упор на академическую подготовку, на интеллектуальное развитие. Прибавили уроки, повысили требования. Наконец, с самых первых классов ввели особые способы определения развития и умственных способностей учеников.

Американцы вообще увлекаются всяческими испытаниями, серьезными и шуточными. Допустим, родители хотят знать, кем станет их любимое чадо. Папа кладет на стол бумажку в десять долларов, означающую страсть к накоплению, и Библию, сулящую безбедную карьеру священника. Рядом ставит бутылку виски, которая может соблазнить только будущего бездельника. Засим родители прячутся и с замиранием сердца ждут появления сына. Что-то он выберет?

Входит сын. Прежде всего берет десятидолларовую бумажку и внимательно смотрит на свет: не фальшивая ли?

— Джек будет банкиром, — шепчет счастливый отец.

— Нет, — возражает мать, — посмотри, он листает Библию!

Но тут сын со знанием дела нюхает виски, прищелкивая языком…

— Боже! Боже мой! — стонут родители.

Тем временем Джек сует деньги в карман, берет Библию под мышку и, размахивая бутылкой, удаляется из комнаты.

— Все ясно! — говорит вспотевший отец. — Он хочет стать политическим дельцом!

Но шутки в сторону. Для испытаний в американской школе сегодня используются особые тесты. Они должны определить «коэффициент умственной одаренности» Джонни или Мэри. Тестов много. Предполагается, что они помогают выявить не только способности ученика, но и быстроту его реакции, его приспособляемость к окружающему миру. Подсчет ведется по очкам или баллам.

Джонни набрал 90 баллов — ну что же, он середнячок. 110? Дорогие родители, ваш ребенок достаточно одарен. 80? Будем откровенны, от вашего чада не следует ждать многого. Поздравляем вас, у Джонни «Ай-Кью» 120! Он блестяще одарен, он далеко пойдет, уж поверьте нам!

«Ай-Кью» — сокращенное название коэффициента умственной одаренности. В том, чтобы попытаться выявить способности и склонности ребят, нет ничего плохого. Но могут ли самые подробные тесты дать верное и полное представление о действительных способностях Джонни или Мэри? Ведь если весьма одаренный от природы Джонни живет в тесной каморке и проводит многие часы на улице, зарабатывая на хлеб щеткой чистильщика сапог, ему при испытаниях трудно тягаться с менее одаренной Мэри, растущей в обеспеченной семье профессора философии.

Но главное даже не в этом. В некоторых американских школах «Ай-Кью» с первого класса разделяет ребят как бы по сортам. У них разные программы. Тем, у кого «Ай-Кью» невысок, дают задачки попроще. Со средним «Ай-Кью» — посложнее. Ну, а набравшим 120 учитель уделяет как можно больше времени и внимания.

Тем, кого зачислили в малоодаренные, легче учиться — с них меньше требуют. Но ведь и знать они будут меньше! А недостаточные знания — закрытый шлагбаум на многих жизненных дорогах.

Школа жестоко и почти бесповоротно предопределяет будущее ребят: одних готовит для поступления в колледж, других — на должности делопроизводителей, стенографисток, обслуживающего персонала электронно-вычислительных машин, третьих — для поступления на заводы, фермы, в магазины.

Верю, что мои читатели достаточно «яйцеголовые» для того, чтобы самим разобраться, как, допустим, должны чувствовать себя ребята, которым прочно, с первого класса, приклеен ярлычок «тяжкодумов»…

Моими любимыми предметами в школе были география и история. Я был разочарован, узнав, что во многих американских школах вообще не преподают географию. Есть, правда, «граждановедение», и на его уроках учащиеся получают кое-какие географические знания. Карту, например, довольно сносно могут «читать» уже пятиклассники. Но о странах, границы которых изображены на карте, даже некоторые старшеклассники знают сущие пустяки.

Майкл уверял меня, что мое пристрастие к географии вообще старомодно. Он просто не представляет парней, которые бы влюбленно рассматривали географический атлас. Подари он такой атлас в день рождения племяннику — и тот счел бы, что дядя рехнулся. Впрочем, заметил Майкл, вот история, которая внесет нужную ясность:

— Как-то в школу был приглашен один политикан — просто так, поговорить о жизни. Это был опытный оратор с хорошо подвешенным языком. Он говорил час, прихватил начало второго… «Когда я вижу ваши счастливые лица, — разливался оратор, — мои мысли уносятся в далекое детство. Почему же вы все так счастливы?» Тут он сделал эффектную паузу и заметил руку, поднятую над первой партой. «Так почему же вы счастливы? Я вижу, ты хочешь ответить нам, милый мальчуган?» — «Очень просто, — сказал тот. — Мы счастливы потому, что, если вы проговорите еще полчаса, у нас не будет урока географии». Вот видите, какого мнения средний американский школьник о вашем любимом предмете! Нет, вы неисправимо старомодны!

Среди «новомодных» дисциплин американской школы — уроки антикоммунизма. Официально предмет именуется «Американизм против коммунизма». Учителя подробно рассказывают ученикам о преимуществах американского образа жизни. Они должны разъяснять, какая это нехорошая и опасная для добропорядочных бизнесменов вещь — коммунизм.

В штате Нью-Йорк закон говорит так: «Учебные планы школ после завершения первых восьми лет обязательного обучения предусматривают курс по изучению коммунизма, его методов и пагубных последствий». В штате Миссисипи и многих других штатах учащемуся, не сдавшему курса «о природе коммунизма и той опасности, которую он представляет», не выдается свидетельство об окончании школы.

Сожалею, что мне не удалось побывать на уроке антикоммунизма. Я видел лишь некоторые учебные пособия. В одном из них Советский Союз описывался так: «Страна выглядит безлюдной и пустынной. Виднеются только огромные сторожевые вышки с мощными прожекторами и блокгаузы для солдат… В иных районах повсюду стоят заборы из колючей проволоки».

В так называемых «русских школах» — они похожи на наши спецшколы, в которых особенное внимание уделяется иностранному языку, — историю нашей страны учат по учебнику Сергиевского «Прошлое русской земли, или Краткий курс русской истории от славянских племен до захвата власти большевиками», а географию — по сочинению эмигранта Шаповалова. Наверное, можно было бы озаглавить его географический труд так: «Какой я помню Россию много-много лет назад, с добавлением к сему некоторых не вполне достоверных слухов об изменениях, происшедших там с тех пор».

А вот отрывок из учебника русского языка для студентов Массачузетского технологического института:

«Глеб Фомич — молодой агитатор с блестящим будущим. По дороге в агитпункт он распевает гимн (это по понедельникам, средам и пятницам). По вторникам и четвергам он поет какую-нибудь другую патриотическую песню.

Когда он входит в кабинет, подчиненные говорят:

— Привет нашему славному начальнику Глебу Фомичу! Он отвечает:

— Советский Союз окружен капиталистическими врагами!»

* * *

Я был — притом недолго, с экскурсией, — только в образцовой новой школе. Светлая, нарядная, она радовала глаз.

Меня никто не приглашал в ту школу, где дорогу посетившему ее мэру перебежала здоровенная крыса. Директор храбро бросился за ней с метлой. Но скандала избежать не удалось, поскольку всем было ясно, что это — одна из постоянных обитательниц школы, а не случайная гостья, которой захотелось хоть краешком глаза взглянуть на «отца города».

Это произошло в центре Гарлема, где учатся дети негров. Здание школы построили в конце прошлого века. В нем не было ни одной исправной двери. Школьники развлекались тараканьими бегами: «рысаки» гнездились всюду — в щелях облупившейся штукатурки классных комнат, в книжных шкафах и даже в партах.

Школы Гарлема — беда и позор города. Узкие окна, заслоненные соседними высокими фасадами, почти не пропускают света. В классах неимоверная теснота. Денег, которые отпускает город, едва хватает на то, чтобы кое-как латать разрушающиеся здания.

Суровой зимой 1968 года тысячи плохо одетых детей Гарлема вообще не могли посещать школу. Многие так мерзли дома, что власти разрешили им ночевать в отапливаемом военном складе.

Полмиллиона нью-йоркских школьников и школьниц, черных и белых, протестуя против тесноты, скученности в школах Гарлема и других районов бедноты, однажды не пришли на занятия. Власти, чтобы успокоить «забастовщиков», пообещали перевести часть гарлемских ребятишек из самых плохих школ в другие, расположенные в тех районах города, где живут более обеспеченные люди.

После этого директора и школьные инспекторы получили тысячи писем протеста от белых жителей, не желающих, чтобы их дети сидели рядом с неграми. Власти, однако, подтвердили свое решение.

Тогда в городе, где формально нет школ «только для белых» и «только для черных», четверть миллиона леди и джентльменов из «организации белых родителей» объявили бойкот распоряжению властей.

В 1970 году журнал «Лайф» провел опрос школьников, учителей и родителей. В «белых районах» за расовую интеграцию, за совместное обучение белых и негров, высказалось больше половины учителей и школьников, но меньше трети родителей.

Однако разве дело только в том, станет ли какая-то часть гарлемской детворы ездить из своего гетто в кварталы, где в школах меньше крыс и больше простора?

Представим, что новый, просторный и светлый первый класс заполнили двадцать белых малышей и двадцать курчавых негритят. Через двенадцать лет из этих сорока школу окончат двадцать белых юношей и десять черных. А остальные? Они отсеиваются по разным причинам. Так говорит статистика. Эта пропорция была предопределена неписаными законами американской жизни уже в тот день, когда робеющие первоклассники пришли с букетами к дверям школы.

Но и десять черных парней, получивших все-таки аттестаты зрелости, не вытянули десять счастливых билетов. Считается, что у черного Джонни втрое меньше возможности окончить колледж или университет, чем у белого.

Но допустим даже, что в один прекрасный день перед неграми сразу распахнутся двери всех высших учебных заведений. Высшее образование в Америке — это дорого, очень дорого. А средняя негритянская семья гораздо беднее белой. Где же взять деньги на учение?

Пусть Джонни из Гарлема человек железного здоровья и стальной воли. Днем он учится, а часть ночи крутит баранку такси, зарабатывая на учение и на книги. Он научился не замечать орущих ребятишек, не слышать перебранку соседей за тонкой перегородкой. Но может ли Джонни не думать, ради чего, собственно, добивается он диплома юриста или инженера?

Ведь этот диплом тоже не гарантирует ему места под солнцем. Волю, энергию черного Джонни уже сегодня подтачивает сознание, что завтра, возможно, ему скажут: место, на которое он рассчитывал, к сожалению, уже занято другим, занято белым Джонни.

Цифры неумолимы: когда родившиеся в один и тот же день черные и белые вырастут, безработных среди первых будет вдвое больше.

Неравенство белого и черного Джонни начинается со дня рождения, продолжается в школе, проходит через всю жизнь и не всегда кончается смертью: во многих южных штатах до сих пор белых и черных хоронят на разных кладбищах.

* * *

Рядом с «Тюдором» на Сорок второй улице небоскреб Ньюс-билдинг. Там посредине вестибюля медленно вращается земной шар — гигантский глобус. Часы на стенах показывают время Есех поясов. Стрелки напоминают, что когда над Нью-Йорком сгущаются сумерки, Москва уже встречает новый день. Стенные синоптические карты мира рассказывают об океанских штормах, тропической жаре, снегопадах.

Глобус вращается в углублении, похожем на бассейн без воды, и Южный полюс отражен снизу зеркальным полом. На круглой стене бассейна — надписи. Их читаешь, медленно обходя вокруг глобуса. Все они начинаются одинаково:

«Если бы Солнце было размером с этот глобус и находилось на этом месте, то…»

Автор надписей приноравливался к практическому складу ума американца. Солнечная система? Да, это грандиозно, конечно. Почитайте философов и поэтов, послушайте, что говорят астрономы. Но нельзя ли все же представить эту штуку пояснее, чтобы каждому было понятно?

Можно, пожалуйста:

«Если бы Солнце было размером с этот глобус и находилось на этом месте, то планета Меркурий была бы 1¹/₂ дюйма в диаметре и находилась бы в 500 футах отсюда, на углу Третьего авеню и Сорок четвертой улицы».

Вот теперь другое дело! Загадочные, непредставимые дали уложились в привычные житейские рамки. Значит, Меркурий был бы где-то возле автобусной остановки? Скажи-и-те пожалуйста!

«Если бы Солнце было размером с этот глобус и находилось на этом месте, то звезда Струве, крупнейшая из известных, имела бы 7 миль в диаметре и находилась бы на расстоянии 46 миллионов миль».

Эти цифры не помогали мне почувствовать величие Вселенной. Может быть, над ними следовало бы поразмыслить в сосредоточенной тиши. Но мимо глобуса, через вестибюльную вселенную, развевая полы пиджаков хвостами комет, проносились репортеры из редакции газеты «Дейли ньюс». Обгоняя их, мчались мальчишки-рассыльные, мечтающие стать в газетном мире звездами первой величины.

«Если бы Солнце было размером с этот глобус и находилось на этом месте, то Луна имела бы ¹/₃ дюйма в диаметре и находилась бы у главного входа в железнодорожный вокзал».

Луна? Я не уверен, что человек, живущий на Сорок второй улице, вообще замечает вечную спутницу Земли. Ее обычно заслоняют фасады, лунный луч слишком слаб и робок среди рекламных огней.

Проснувшись как-то ясной, холодной ночью, я заинтересовался непривычным бликом на ковре. Раздернул штору. Ниже иглы Эмпайра висела совершенно чужая для этого города бледная луна, словно позаимствованная из пейзажа с луговым раздольем и темными стогами сена. Было даже что-то тревожащее в ее появлении на ночном нью-йоркском небе.

«Если бы Солнце было размером с этот глобус и находилось на этом месте, то в сравнении с ним Земля была бы размером с грецкий орех…»

Не хочется представлять нашу планету грецким орехом. Меня вполне устраивает хотя бы этот глобус. Он напоминает школьный, выросший во много раз. Он медленно вращается, подставляя материки и океаны негреющему искусственному солнцу.

Меня с детства пленяли физические сине-зелено-коричневые карты. Политическая карта мира тоже была интересна — столько разных стран, разных красок! Но физические карты казались более живыми, близкими природе: синь морей, зелень лесов, густо-коричневые горные кряжи, желтые пески пустынь.

Не знаю, сколько лет вертится Земля в вестибюле небоскреба. Если глобус ровесник здания, то больше трех десятилетий. Возможно, за это время механизм здешнего земного шара не потребовал даже капитального ремонта: американцы умеют делать долговечные вещи. Поверхность же глобуса, наверно, не раз приходилось перекрашивать, наносить на нее новые названия и новые государства. Копия, хотя бы миллиарднократно уменьшенная, должна соответствовать оригиналу — меняющейся нашей планете.

Глобусные сутки коротки — три минуты. Проплыл Нью-Йорк, уходит в тихоокеанскую синь Американский материк, и поднимается из нее советская земля, а там и Москва…

От глобуса лучами расходятся вделанные в пол блестящие медные полоски. Геодезисты точно обозначили ими, в какой стороне от Нью-Йорка главные столицы мира: Париж, Вена, Берлин, Лондон.

Знакомый луч: «Москва. 4645 миль».

Румб Москвы наискось пересекает вестибюль. Мысленно продолжив направление медного лучика сквозь толпу бегущих за окном прохожих, сквозь стадо сгрудившихся у светофора машин, я вижу фасад дома. Своей громадой он заслонил горизонт. Если бы не было этого дома, я увидел бы справа от заветной линии небоскреб ООН. А она, эта линия, перебросившись дальше, через Ист-ривер, улетает в бесконечность морских и сухопутных миль обоих полушарий, чтобы, мелькнув над пшеничными полями и березовыми рощами, кончиться у кремлевских старых башен.

Я смотрю в сторону Москвы.

Конечно, вовсе не в знак дружбы проложен через вестибюль медный лучик московского румба. Ведь в здании — редакция одной из реакционных газет Америки. Удивительно еще, что какой-нибудь из «бешеных» не попытался выковырять, выдрать медь из пола.

Мимо, присматриваясь к странному посетителю, проходит швейцар. Ничего не спрашивая, он смотрит холодно и отчужденно: догадывается, откуда я.

Никакой он не капиталист, не милитарист, но нас разделяет стена недоверия. Под его испытующим взглядом через стеклянную вращающуюся дверь выхожу на Сорок вторую.

А ведь придет время, когда мисс Смит или миссис Портер, нью-йоркская учительница, станет показывать медный лучик московского румба экскурсии школьников, чтобы те приветливо помахали руками далекой Москве.

Раньше или позднее, но обязательно придет!

Америка выбирает

Или — или. — Джо Смит и «накуренные комнаты». — Слон против осла. — Обещайте нажать кнопку! — И здесь реклама. — Как жюль-верновские герои… — День, который решает. — Ночные бури. — Снова вертится колесо…

Я жил в Америке, когда после президентских выборов в Белый дом пришел Джон Кеннеди. Потом видел, как Нью-Йорк выбирал мэра. В мой третий приезд страна переизбирала многих членов конгресса и губернаторов штатов.

Мне приходилось быть свидетелем многих других событий, позволяющих лучше понять поведение среднего американца во время разных избирательных кампаний.

Начну с президентских выборов 1960 года. Именно тогда выдвинулись три фигуры, которым суждено было попеременно сыграть главную роль в политической жизни Соединенных Штатов. Три участника той бурной избирательной кампании сменили друг друга в президентском кресле.

У могилы одного из трех горит теперь вечный огонь. Карикатуры времен избирательной кампании вытеснены из памяти кадрами кинохроники: Джон Кеннеди — то, что было Джоном Кеннеди, — на старом пушечном лафете, прикрытом звездным флагом…

Однако подкрашивание и «улучшение» истории под влиянием последующих событий, пусть даже драматических, придающих как бы иную окраску старым, — дело, в сущности, неправедное. Поступать подобным образом — значит искажать истину.

Каждый школьник у нас знает, что такое буржуазная демократия и кому она выгодна. Когда в Соединенных Штатах после выборов представители одной партии оттесняют представителей другой от государственного руля, то иногда это означает лишь, что к власти вместо одних королей «большого бизнеса» пришли другие короли. Это не скрывают и сами американцы. Я слышал в Нью-Йорке выражение: «Условия бизнеса создают президентов, а не президенты создают условия бизнеса».

— Но как у них все происходит там, за океаном, во время выборов? — спрашивали меня друзья, когда я вернулся из Америки. — Есть ли у них избирательные участки, бюллетени? А машина для голосования? Это действительно машина или только так говорится?

Вот я и хочу рассказать дальше, «как у них все происходит». Меняются кандидаты, меняются победители, но вся механика выборов остается в основном неизменной. В ней многое кажется странным, а кое-что даже диковатым; но постараемся узнать и понять особенности чужой жизни.

Что думают о своих партиях, о своей избирательной системе сами американцы?

Как-то работник Нью-йоркской публичной библиотеки сказал то, что говорят нам многие:

— Ваша демократия? Но позвольте, что это за демократия, если у вас одна партия?

— А у вас? Какая же может быть демократия при двух партиях!

— То есть как это?! — изумился он.

— Да так. Вот уже сколько лет вы обходитесь всего двумя партиями, из которых у власти только одна. Я, понятно, имею в виду партии, которые действительно имеют шанс встать к государственному рулю. Бог знает, сколько времени ваши президенты — либо республиканцы, либо демократы. И большинство в конгрессе либо демократическое, либо республиканское. Или — или. Вот и весь выбор!

— Да, но это все же две разные партии!

— С противоположными или резко расходящимися взглядами?

— Нет, этого утверждать нельзя. Но кое в чем они расходятся.

— В чем именно?

— Это очень трудно объяснить иностранцу, нас не всегда понимают даже англичане. Но если вы хотите, я подберу вам несколько книжек. Серьезных книжек, разумеется. Хотите?

И с американской обязательностью он подобрал мне несколько популярных работ, посвященных разбору американской политической системы. Вот выжимка из них.

Конституция Соединенных Штатов вообще не упоминает о партии или партиях. В первый период существования страны действовала однопартийная система. Джордж Вашингтон был ее сторонником и даже предостерегал против создания второй партии, считая, что во главе страны должно быть однопартийное правительство. В начале XIX столетия началось разделение, причем партия, которая впоследствии стала называться демократической, первоначально как раз именовалась республиканской.

Американские исследователи не только не отрицают, но, напротив, доказывают разумность и даже необходимость сходства нынешних партий-близнецов. Программы как демократической, так и республиканской партий практически одинаковы: разница лишь в кандидатах, выдвигаемых партиями.

«Партия — это организация для победы на выборах и овладения правительственным руководством, а вовсе не для ведения какой-либо идеологической борьбы с целью утверждения одной идеологии вместо другой». Я прочел это в книге «Политическая система США и как она действует», выпущенной в Нью-Йорке. В той же книге говорилось, что избиратели в штатах, по традиции считающихся республиканскими или демократическими, «в сущности, не имеют никакого выбора».

И вот еще одна цитата: «В настоящее время две существующие партии почти одинаковы… Каждые два года эти партии-близнецы по уговору вступают в битву, в которой обе стороны достаточно хорошо защищены и потерпевшая сторона не несет серьезного урона».

Так написал американский социолог Дэвид Койл.

Неверно, однако, думать, что раз партии так схожи, то Джо Смиту все равно, кто будет в Белом доме.

Джо Смит — это американский Петр Иванов или Иван Петров. Смит — самая распространенная в Америке фамилия. Сотни американских городов и местечек носят название Смиттаун, Смитборо, Смитфилд…

Джо Смит — типичный американец, средний американский избиратель.

Но кандидатов в Белый дом отбирает не Джо Смит. Это делают вместо него и без него верхушки обеих партий на своих национальных съездах — конвентах, больше напоминающих карнавалы или цирковые представления.

— Нигде вы не услышите так много глупостей за такой короткий срок и нигде не увидите так много людей, болтающих столь явный вздор, как на одном из этих спектаклей, повторяющихся каждые четыре года, — сказал очень известный американский журналист Рестон по поводу конвентов, собиравшихся перед выборами 1968 года.

Тот же буржуазный социолог Дэвид Койл говорит, что, наблюдая пеструю и шумную толпу в огромных, как стадионы, помещениях, где собираются эти конвенты, трудно понять, как великая демократическая страна может терпеть, чтобы ее президент избирался на таких диких, кричащих, свистящих, хохочущих сборищах. Но, замечает Койл, думать так — значит принимать видимость за действительность: «Делегаты, составляющие эту толпу, не выбирают кандидата в президенты. Они знакомятся с товарищами по партии и как бы поддают жару избирательной кампании, в то время как опытные, искусные политические лидеры работают за кулисами, маневрируя друг против друга и пытаясь найти кандидата, который объединил бы партию и привлек голоса «независимых» избирателей».

Партийные лидеры совещаются тайно в так называемых «накуренных комнатах», куда не заглядывают операторы телевидения. А на экранах телевизоров гремят оркестры, показываются факельные шествия и различные церемонии. Все это напоминает танец диких, готовящихся к провозглашению вождя. Они пляшут, воинственно размахивая томагавками, а тем временем жрецы и старейшины, собравшись в вигваме, намечают подходящую им фигуру.

Во время конвента демократической партии в 1968 году ловким репортерам удалось тайком установить микрофон в «накуренной комнате». Они надеялись услышать закулисные переговоры. Оказалось, однако, что все было решено даже до конвента…

Но в 1960 году «накуренные комнаты» были местом споров партийных боссов. Их решения оказались для многих неожиданностью. Говорили, что республиканцы выдвинут своим кандидатом в президенты миллиардера Нельсона Рокфеллера. А съезду представили Ричарда Никсона.

Наиболее вероятными кандидатами демократов считались Линдон Джонсон и Джон Кеннеди.

Джонсона знали лучше. Он давно «вступил на тропу политики» и последнее время стал лидером демократов в конгрессе. Джонсону было 52 года. В своем родном Техасе он владел богатым ранчо и доходной радиостанцией.

Думали, что будет так: Джонсон — кандидат в президенты, Кеннеди — в вице-президенты. Но Кеннеди очень энергично повел свою избирательную кампанию, не жалея денег отца-мультимиллионера, и боссы поменяли кандидатов местами, сочтя, что у Кеннеди больше шансов на победу.

После пышных церемоний конвенты демократов и республиканцев утвердили своих кандидатов.

Началась борьба за Белый дом.

Ее открыли «великие дебаты» — словесные поединки между кандидатами, которые должны были показать, чего именно каждый из них будет добиваться, если его изберут президентом.

Дебаты происходили в телевизионной студии. Каждый кандидат стоял возле своей небольшой трибуны.

Никсон выглядел усталым. Говорили, что был плох грим: он всегда гримируется перед выступлением по телевидению. Позже его противник шутил, что в любом гриме Никсон остается, к сожалению, всего лишь Никсоном.

Кеннеди обладал счастливой внешностью, вызывавшей расположение. Строен, красивое мужественное лицо, копна волос, улыбка… Самая обыкновенная нормальная улыбка, а не автоматический оскал политикана, привыкшего улыбаться перед публикой. Было в нем что-то мальчишеское, какой-то скрытый задор.

Эту моложавость противники ставили ему в вину: как, доверить мальчишке Белый дом?!

Кеннеди было в то время 43 года, Никсону — 47, президенту Эйзенхауэру — 70, причем на этот пост «Айк» вступил 62 лет. За всю историю Соединенных Штатов лишь Теодор Рузвельт стал президентом в 42 года, но не на выборах, а после убийства Мак-Кинли, при котором он был вице-президентом.

«Великие дебаты» начались очень мирно. Оба кивали головой в знак согласия с противником и признали, что цели, в сущности, у них одинаковы, а способы их достижения все же различаются.

По мнению газет, первый раунд закончился вничью.

Второй раунд, состоявшийся несколько дней спустя, прошел куда бойчее. Никсон, на этот раз загримированный под цветущего здоровяка, олицетворял энергию, волю, натиск. Он не смотрел в сторону соперника. Вперив взор в зрителей и сдвинув брови, он говорил с выражением непоколебимой убежденности о том, что в Америке все обстоит превосходно.

Кеннеди, слушая его, улыбался и нетерпеливо раскачивался у своей трибуны. Как хотите, но внешне «на миллион долларов» выглядел не миллионер Кеннеди, а величественный Никсон!

Кеннеди, подняв руку с растопыренными пальцами, сказал:

— Спор между нами о будущем страны. Никсон считает, что никаких экономических заминок и спадов у нас не будет, что наша мощь велика, что наш престиж за границей высок, что мы сильнее коммунистов и уверенно идем вперед. Я с этим не согласен.

— Нет, мы действительно сильны и едины, как никогда, у нас огромные достижения! — энергично настаивал Никсон.

Он говорил так потому, что его партия уже восемь лет находилась у власти, и надо было доказать, что под ее управлением страна прямо-таки процветает.

Тот же Никсон говорил уже совсем другое перед выборами 1968 года: к тому времени восемь лет в Белом доме находились демократы и он должен был всячески обличать их провалы, чтобы самому стать президентом-республиканцем…

Главная задача кандидата — внушать избирателям, что именно его партия — «о’кэй», что она хороша, крепка, знает дело и Джо Смит вполне может на нее положиться.

Республиканцы во время избирательной кампании напирали на то, что у них деловые и честные парни, тогда как демократы — сборище неспособных, неопытных людей, к тому же склонных потакать коммунистам.

Демократы утверждали, что, в отличие от республиканцев, этих приспешников богачей, они служат всему народу, что они, демократы, всегда идут в ногу со временем, тогда как их политических противников приходится чуть ли не на аркане тащить из прошлого века в нынешний.

Третий и четвертый раунды «великих дебатов» были лишь немного острее первых, причем «секунданты» Никсона обвинили Кеннеди в нарушении джентльменского соглашения. Ведь договорились же, что на противниках будут серые костюмы! Никсон был в сером и терялся на фоне занавеса. А Кеннеди надел темно-синий костюм, получив тем самым преимущество в глазах зрителей!

Но вот до выборов осталось около месяца, и в Нью-Йорке с удивительной быстротой, несвойственной этим животным, стали размножаться ослы и слоны. Ослы лягались, слоны победно размахивали хоботами на газетных страницах.

Слон — старинная эмблема республиканцев. Демократы выбрали осла. Кажется, прообразом эмблемы послужило не мирное домашнее животное, известное выносливостью и упрямством, а дикий быстроногий осел.

Слонов в Америке маловато, ослов — сколько угодно. Живого слона для сплочения республиканских рядов привели из зоопарка в зал заседания Национального конвента, где он под восторженный рев делегатов важно проследовал к президиуму. Живых же ослов приверженцы демократов приводили почти на каждую встречу с кандидатами своей партии. То и дело появлялись снимки Кеннеди и Джонсона, дружески обвивавших шею осликов.

Универмаг «Сакс-34» выпустил в продажу темные носки с белым ослиным профилем и с белой слоновьей тушей. Носками торговали на самом бойком месте — при входе в магазин.

— Вам пора включиться в кампанию! — выкрикивал продавец. — Покажите всем ваш партийный символ! Если вы еще не сделали выбор, покупайте сразу две пары и носите по одному носку из каждой пары! Слон — на правой, осел — на левой, если вы думаете, что впоследствии все же склонитесь к республиканцам!

Прямо на улицах продавались недорогие предвыборные галстуки с набивным рисунком. На галстуке со слоном, стоящим на задних ногах, было написано: «Никсона — в президенты!». «Кеннеди — в президенты!» — надрывался на другом галстуке осел в цилиндре «дяди Сэма».

Как-то я пошел в знаменитый мюзик-холл «Радио-сити». Вспыхивают огненные буквы: «Как его имя?» Чье имя? Да будущего президента, конечно!

С потолка спускается знак вопроса высотой с трехэтажный дом. Тотчас из-за кулис появляются… Вы угадали: осел и слон. Они пляшут под вопросительным знаком. Хор запевает песенку, которая в вольном переводе звучит примерно так:

— Как его имя? Как его имя? Кто скажет это сегодня? Кто может сказать это завтра? О-ла-ла-ла-ла! О-ла-ла! Мы знаем лишь, что он будет президентом! И он будет идти вперед — это главное! О-ла-ла! Э-гой! Может, он пойдет немного вправо, может, немного влево, но в общем вперед, мы это знаем! Ла-ла-ла-ла! О-ла-ла! Э-гой!

Осел и слон, кончив танец, обнялись в знак двухпартийной гармонии. Словно с небес раздался голос:

— Граждане великой страны! За кого бы вы ни голосовали, вы будете голосовать за него!

Тут на секунду наступила полная тьма, а затем там, где висел вопросительный знак, появился портрет «дяди Сэма».

Снова выскочили осел и слон, появился хор, опять вспыхнула надпись: «Как его имя?» — и грянула песня о том, что, конечно, ты пока не знаешь его имени, но можешь помочь сделать так, чтобы это было то имя, которое тебе больше нравится. В припеве повторялись слова: «Голосуйте! Голосуйте! Голосуйте!»

Еще один предвыборный обычай: ношение жетонов, или, как их называют, «пуговиц», с портретами кандидатов. Фабрики изготовили около ста миллионов таких штуковин размером от двадцатикопеечной монеты до чайного блюдца. Их прикалывали к пальто и костюмам. «Наш опыт — для лучшего будущего Америки», — предлагали Никсон и кандидат в вице-президенты Лодж на «пуговице» со своими портретами. На жетоне, где улыбались Кеннеди и Джонсон, говорилось: «Лучшее руководство для будущего».

Фабриканта спросили: зачем он выпустил столько «пуговиц»?

— О, спрос обеспечен! — ответил он. — Если кандидат хочет собрать побольше голосов, он прибегает еще и не к таким штукам, как мои жетоны!

Один остроумный психолог объяснил, почему американцы покупают «пуговицы». Для чего раскрашивали себя индейцы перед схваткой с врагом? Окраска придавала им храбрость, устрашала врагов. Человек, нацепивший на лацкан портрет Никсона, доказывает решимость бороться за своего кандидата. Чем больше жетонов, тем тверже решимость. А устрашение врагов? Если бы Кеннеди увидел портрет Никсона на каждом встречном, разве это не внесло бы смятение в его душу?

…Ветер парусит растянутые на веревках полотнища: «Кеннеди — Джонсон». Чуть дальше поперек улицы — красно-синие буквы на белом фоне: «Америка нуждается в Никсоне — Лодже!»

Подхожу. Окна декорированы национальными флагами. Девицы в белых пластмассовых шляпах с портретами Кеннеди и Джонсона стоят за прилавком. Избиратель может купить смешного плюшевого ослика, шляпу с портретами, американский флажок, а также бесплатно получить листовки с жизнеописанием демократических кандидатов. Динамик над входом разносит по всей улице песенку:

В Белый дом, в Белый дом

Джеку двери распахнем!

Новая пластинка, выпущенная фирмой Франклина Эллисона, называется «Белого дома победная песня».

От лагеря демократов перехожу к стану республиканцев. Разница лишь в портретах, эмблемах и песенке:

Носкам ботинок Дика

Привычен Белый дом.

За славным парнем Диком

Идем мы в Вашингтон.

Это пластинка того же оборотистого Франклина Эллисона. Называется она… «Победная песня Белого дома». Торговля нейтральна!

Два дня спустя я увидел живого «славного парня Дика».

Колеся по штатам, он завернул в Нью-Йорк и остановился в отеле «Коммодор» на Сорок второй улице. Этот отель не из дешевых, но ему далеко до роскошной «Уолдорф-Астории». Никсон же с первых дней кампании старательно показывал, что он из тех людей, которые не могут позволить себе израсходовать лишний цент. В каком-то маленьком городке он, забыв кошелек в гостинице, занял на скромный завтрак два с половиной доллара у своего телохранителя, о чем, конечно, сообщили газеты.

Против входа в «Коммодор» стояла белая открытая машина с крупными надписями на бортах и капоте: «Пэт и Дик Никсон». Уменьшительные имена кандидата и его супруги красовались также на плакатах, с которыми выстроились у отеля почему-то одни девицы: «Ура Ричарду Никсону! Ура, Пэт!» «Эй, Пэт, мы за тебя!», «Никсон — Лодж — наша команда!», «Пэт — первая леди», «Хэлло, Дик, ты всегда был за нас!»

Жена всюду сопровождала кандидата. В подходящий момент он обнимал свою супругу и обращался к толпе: «Скажите, разве из нее не получится прекрасная первая леди?» Толпа аплодировала.

Первая леди — это как бы титул жены президента.

…У подъезда «Коммодора» какое-то движение. Выходят? Нет, слышны смех и сердитые возгласы вперемежку. Откуда-то появился парень в темных очках. На поводке у него стриженый пудель. Пес одет в желтую попонку. На попонке — надпись: «Если бы я мог голосовать, я бы голосовал за Вашего кандидата».

Среди девиц — растерянность. Полисмены тоже в нерешительности. Если для собак есть рестораны, парикмахерские, портновские мастерские, если хозяева едят вместе с псами чуть не из одной тарелки, то почему бы псу не сотрудничать с хозяином и в предвыборной кампании? С другой стороны, как говорится, собака есть собака… Наконец полисмен решается:

— Проваливай, парень!

Как раз в этот момент из дверей торопливо выскакивает швейцар, за ним, пятясь, прицеливаясь камерами, фоторепортеры, потом господа в штатском.

Появляется Никсон. Он пропускает вперед жену, бережно поддерживая ее за локоть. Девицы визжат: «Ура, Пэт!» Кинохроникеры вскакивают в одну машину, детективы и телохранители — в другую, полицейские седлают мотоциклы — и через минуту под вой сирен кавалькада мчится по Нью-Йорку.

Девицы аккуратно складывают у подъезда свои плакатики и идут угощаться мороженым в аптеку на углу.

Хорошо, думал я в те дни, пусть песенки, пусть кошельки для ключей с надписью «Дайте Никсону ключ от Белого дома», пусть дискуссии о пустяках. Но неужто вся эта довольно безвкусная рекламная шумиха действительно влияет на решения Джо Смита? Что все же думают о кандидатах сами американцы?

Я заводил разговоры на эту тему. Лифтер «Тюдора», в прошлом служивший, как он говорил, гардеробщиком у самого Рузвельта, был целиком на стороне демократов. «Я не знаю мистера Кеннеди, но он в той партии, где был Рузвельт».

Вот почти полная запись беседы в кафетерии со служащим компании «Сокони вакуум ойл», пожилым человеком, родители которого еще до революции переселились за океан из-под Новозыбкова.

— A-а, вы, значит, советский? Интересно, интересно… И как же вам нравится Америка?

— В общем нравится, — отвечаю я.

— Да, да… Вы знаете, это верно, что у нас страшная вещь: доллар — превыше всего. Не удивляйтесь, многие ничем не живут, кроме: «Где купили пальто? Сколько заработали? Сколько стоит?»

— Но вот сейчас выборы…

— Что из того? По-моему, и Кеннеди и Никсон — неискренние люди.

— Почему вы так думаете?

— Любой из них выиграет кампанию и все забудет. Вот обещают дешевые квартиры…

— У вас плохо с этим?

— Нет, не плохо, но все же… А у вас бывает несколько семей в квартире, я знаю. Это ужасно, как же воспитывать детей?

— Да, это нелегко. Но мы много строим.

— Я знаю, знаю. А у вас одна партия, как же так? Мы больше всего ценим свободу. Я могу выбрать Кеннеди, могу Никсона.

— Но, если не секрет, кого же вы хотели бы видеть в Белом доме?

— Я? Оба они неискренние люди, все забудут… О-о, мне пора, извините… Было очень, очень приятно…

В Америке есть институт Гэллапа, изучающий общественное мнение. Его метод — опросы разных людей во всех штатах. Но Гэллап публикует лишь проценты: столько-то процентов собираются голосовать за демократов, столько-то — за республиканцев, столько-то еще не решили, кто лучше. Эти опросы давали сначала некоторый перевес Кеннеди — Джонсону.

Вашингтонская газета послала своего корреспондента в американскую «глубинку». Три недели он колесил между западным и восточным побережьем страны вдали от автострад, по маленьким городам и фермам. Он беседовал с 353 провинциалами — с фермерами, священниками, учителями, мелкими лавочниками, отставными солдатами.

И вот его выводы: никто из кандидатов не вызывает энтузиазма. Люди говорят, что будут держать нос по ветру. Их, в сущности, интересует лишь один вопрос: «Никсон или Кеннеди получат Белый дом, а что я получу при этом?» Один парень сказал: «Я только что потерял работу. Какое мне дело до того, о чем Джек и Дик спорят на экранах телевизоров, если я вынужден продать свой телевизор?»

Любопытно, что во время президентских выборов 1968 года другой журналист почти слово в слово повторил выводы своего коллеги: «Никто не испытывает особенного энтузиазма по отношению к кандидатам». А третий добавил, что, исколесив страну, так и не повстречал на своем пути американца, который был бы всем доволен.

Солидный журнал занялся не менее солидными исследованиями и установил, что только одна жена из десяти голосует против кандидата, предпочитаемого ее мужем, что среди 25-летних преобладают так называемые «независимые», вообще-то говоря, мало интересующиеся политикой и не разбирающиеся в оттенках, позволяющих отличить демократа от республиканца, что фермеры колеблются в выборе кандидата до самого последнего момента, а в этот последний момент часто… просто остаются дома, отказываясь идти на избирательный участок.

«Только около одной четверти избирателей думают, что они все-таки знают разницу в политике двух партий по важнейшим проблемам, — писал журнал. — Остальные или вовсе не интересуются этими проблемами, или же не видят никакой разницы в позиции партий».

Не здесь ли ключ к пониманию некоторых особенностей американской избирательной кампании? При охоте за голосами бить не на какие-то там политические проблемы, в тонкостях которых все равно разбираются только немногие, а использовать привычные американцу приемы, и в первую очередь весь арсенал рекламного искусства.

Вот на углу ежится от ветра немолодая женщина с лицом озлобленной неудачницы. На ней кокетливо распушенная белая юбка не по сезону. Вместо узоров по подолу выведено: «Никсон, Никсон, Никсон». На пластмассовой шляпе — десяток ослепительно улыбающихся Никсонов. И на сумке надпись: «Америка нуждается в Никсоне».

Почему нуждается в Никсоне? Или в Кеннеди? А почему сигареты «Кэмэл» лучшие в мире? Ведь нигде не доказывается, что в них особый табак. Просто миллионы плакатов сообщают вам истину: лучшие в мире. Вы познаете эту истину раньше, чем учитель откроет вам глаза на то, что дважды два — четыре. Повзрослев, вы просто покупаете «Кэмэл», лучшие в мире сигареты. Сто тысяч раз повторенная на плакатах, шляпах, подолах юбок фраза «Америка нуждается в Никсоне» рассчитана на сходный результат: загипнотизированные рекламой, вы проголосуете за кандидата, в котором так нуждается Америка!

Рекламе нужны агенты. Рекламный агент — одна из распространенных в Америке профессий. Предвыборной рекламе нужны агенты-любители, за минимальную оплату или бесплатно. Их вербует каждая партия.

Прямо при выходе из «Тюдора» получаю листовку от паренька-школьника. Портрет Кеннеди и просьба жирными буквами: «Дайте мне 10 минут в день в течение следующих нескольких дней, и я научу вас, как завоевать Нью-Йорк для Кеннеди и Джонсона».

Во-первых, кому я должен дать свои десять минут? Мишелю Прендергасту, одному из боссов демократов. Во-вторых, чему он собирается меня учить? Искусству завоевывать голоса.

У этого Прендергаста странный жаргон: «Да! Если вы хотите сунуть Кеннеди в Белый дом, если вы хотите видеть его там…» Допустим, хочу. Тогда я должен потратить десять минут в день, чтобы убедить хотя бы одного избирателя зарегистрироваться для голосования за демократов.

Но Прендергаст предостерегает: пригоден отнюдь некаж-дый житель Нью-Йорка! Право голоса имеет тот, кому исполнился 21 год, кто живет в штате Нью-Йорк не менее года, а в самом Нью-Йорке — не менее 4 месяцев. Кроме того, он должен доказать свою грамотность справкой учебного заведения или держать специальный экзамен на английском языке. Другие языки не годятся…

Иду к ООН. На тротуаре — девица в шляпе «Никсон — Лодж». Она почему-то думает, что я симпатизирую республиканцам:

— Если вы, сэр, хотите протолкнуть нашего Дика в Белый дом…

Получаю листовку. Обещайте, говорится в ней, держа эту листовку в руках, нажать кнопки пяти дверных звонков и пять раз позвонить по телефону соседям в течение следующих пяти часов. Скажите им, что вы голосуете за Никсона и Лоджа потому, что они сильнейшая пара в Америке, имеющая многолетний опыт отношений с Советским Союзом. Если тот, к кому вы обратились, согласится с вами, попросите и его пять раз нажать кнопки звонков и пять раз снять телефонную трубку. Продолжайте делать это, пока пять человек не согласятся выполнить вашу просьбу…

Штаб по проникновению за чужие двери — избирательный участок, возглавляемый опытным «капитаном». А выше — пирамида боссов. Они зорко следят за всеми маневрами и особенно за всеми промахами противника, поддерживают связи с разными дельцами, получая от них деньги на избирательную кампанию и обещая взамен выгодные должности и привилегии в случае победы партии. Впрочем, как говорят знающие люди, пожертвования в фонд партии поступают и от некоторых господ, которые безразличны к должностям: им нужно лишь, чтобы их не беспокоила полиция…

Еще выше, над партийной машиной, — старомодно обставленные кабинеты королей бизнеса, царствующих на Уоллстрите. Там не «звонят во все звонки». Но именно там без лишнего шума решается многое.

* * *

Ричард Никсон мог стать президентом до выборов 1960 года: в случае смерти престарелого президента Эйзенхауэра он, как вице-президент, автоматически занял бы его место в Белом доме.

Тридцать четыре миллиона американцев проголосовали за Никсона в 1960 году, и ему не хватило около ста с лишним тысяч голосов, чтобы занять пост президента.

Тридцать один миллион американцев отдали Никсону голоса в 1968 году, и он торжественно переехал в Белый дом.

Кто же такой Ричард Милхауз Никсон?

Листовку с его подробной биографией, хорошо иллюстрированную, во время избирательных кампаний раздавали на всех перекрестках. Биограф доказывал, что Дик, сын лавочника-квакера, — типичнейший из типичных американских мальчиков. Дик играл на скрипке, фортепьяно и в футбол — запасным с № 12 на майке. После окончания колледжа молодой юрист Дик Никсон выбрал частную адвокатскую практику.

Под снимком в форме моряка была краткая подпись: «Лейтенант военно-морских сил Ричард Никсон, октябрь 1942 года. Он служит в южной части Тихого океана и остается во флоте до ноября 1945 года».

Следующий снимок переносил прямо в Вашингтон. «Глядя на первый служебный кабинет Никсона, — сообщал биограф, — никто не смог угадать, что в США его ожидает блестящая карьера… Его история — живое доказательство того, что мир, каким является Америка, предоставляет все возможности людям простого происхождения».

История началась с того, что в августе 1946 года двадцать шесть газет поместили объявление: требуется молодой человек, склонный к политической деятельности и не имеющий предшествующего опыта.

Никсон был принят после десятиминутного расспроса. Он вполне подошел так называемому «комитету ста» в Калифорнии, который поставил целью столкнуть на очередных выборах мешавшего дельцам конгрессмена Джерри Вурхиса.

Калифорния выращивает апельсины. И вот пронесся слух, что Джерри Вурхис собирается ратовать за снижение цен на калифорнийские апельсины, давая выход на рынок флоридским. Этот Вурхис, оказывается, намерен также внести законопроект о запрещении продажи спиртных напитков! Тем временем неизвестные люди стали звонить по телефону избирателям и предупреждать, что уважаемый г-н Вурхис — коммунист и агент Москвы.

Вурхиса забаллотировали. Никсон был выбран в палату представителей. «Комитет ста» торжествовал победу.

На снимке господин Никсон, начинающий конгрессмен. Он впился в лупу, рассматривая какую-то кинопленку. Оказывается, господин Никсон, разоблачая «красных», ищет на доставленном ему микрофильме доказательств вины Алджера Хисса, работавшего при Рузвельте в государственном департаменте.

Следующая страница описывала дальнейшие этапы продвижения Ричарда Никсона к креслу вице-президента: человек с безупречной репутацией умеренного и прогрессивного республиканца, прекрасный оратор, стойкий борец с коммунистической опасностью, он одержал трудную победу на выборах в сенат.

Несколько страниц биографии были посвящены зарубежным поездкам вице-президента. Здесь на долю Никсона выпадали не только розы, но и шипы. Под снимком, изображающим злоключения господина Никсона в Каракасе, говорилось: «Красные преследуют Никсона. Будучи мишенью для ругани, камней и палок, Ричард Никсон не сдался во время путешествия по Южной Америке и вернулся героем».

Позднее ему пришлось еще раз доказать свою стойкость. Это было уже не в Южной, а в Северной Америке. Во время предвыборной поездки по штату Мичиган его встретили в ряде городков далеко не дружелюбно.

Большое место в биографии было отведено поездке господина Никсона в СССР в 1959 году. Две страницы занимал снимок — Никсон на Американской выставке в Москве, в Сокольниках. В образцовой кухне выставочного американского дома он, как гласит подпись, просвещает слушателей «относительно новых фактов о Соединенных Штатах Америки и о капитализме». При этом восхвалялись смелость и блестящее ораторское мастерство Никсона.

Какие же, однако, «новые факты» приводил господин Никсон в момент, изображенный на снимке? Вот как ответил на это один американец:

— Я видел фильм об этой беседе. Знаете ли вы, что говорил он, направляя палец в собеседников? Он говорил: «Дайте же мне хоть несколько слов сказать…»

А можно ли было верить американцу, на которого я ссылаюсь? Под хохот толпы это рассказал на одном из предвыборных митингов Джон Кеннеди.

* * *

Американские газеты обычно не печатают предвыборных выступлений кандидатов, хотя ими вполне можно было бы заполнить всю газетную площадь. Никсон произнес 180 больших речей и множество малых. Но даже если бы газеты пожелали напечатать все это, читатель не стал бы затруднять себя: речи кандидатов удивительно однообразны. Арт Бухвальд, лучший из американских газетных юмористов, рассказал об этом так. Один корреспондент спрашивает другого:

— Марк, а что сказал Никсон в Ла-Кроссе?

— То же самое, что в Кливленде.

— Я не был в Кливленде.

— Но ты же был в Филадельфии?

— Да.

— Так вот, он сказал в Ла-Кроссе то же, что в Кливленде, и то же самое, что в Филадельфии.

— Сколько народу, по-твоему, вышло встречать его в Рочестере?

— Я проверял. Четыре процента. Еще четыре процента остались дома, так как они — за Кеннеди. А девяносто два процента населения отправились охотиться на уток.

— По-моему, в аэропорту в Денвере его ожидало человек двести.

— Его ожидали сто двадцать человек. Остальные восемьдесят ждали самолет на Сан-Луис…

В речах Кеннеди было больше разнообразия и юмора. Позднее Никсон, решив, что юмор не повредит и ему, нанял для сочинения острот комика телевидения Джека Паара.

Предвыборные речи американских политических деятелей сводятся к нескольким стандартам. На эту тему составлен даже полушутливый путеводитель с пояснениями.

Вот кандидат выступает перед ветеранами:

— Я горжусь тем, что присутствую здесь, среди моих бывших товарищей по оружию. Я не занимал в армии высоких постов, но понимаю мысли и чувства простого солдата.

Так говорит кандидат, вся военная карьера которого состояла в закупках продовольствия для армии.

Речь перед фермерами:

— Мой дедушка Ричард имел небольшую ферму, как и многие из вас. Немало дней я провел там, познавая тяжелый труд за плугом.

На самом деле знакомство оратора с сельским хозяйством ограничивается тем, что однажды он неплохо провел отпуск в деревенской гостинице, играя в карты с приятелями.

Речь перед собранием членов профсоюза:

— Я счастлив присутствовать здесь, в среде рабочих. Я горд тем, что в моем кармане лежит членская книжка одного из великих профсоюзов нашей страны!

Так говорит он и действительно извлекает из кармана книжку почетного члена профсоюза каменщиков, полученную за речь при закладке первого кирпича нового здания в каком-то захудалом городке.

Завоевав подобным способом аудиторию, оратор разглагольствует о «маленьком человеке», «простом человеке», «мелком предпринимателе». Затем наклеивает несколько ярлыков’ на своих политических противников и сдабривает все это набором стереотипных возгласов…

Третьего ноября, незадолго до дня выборов, я пошел на большой митинг. Был хмурый, ветреный день, темные тучи неслись с океана. На Тридцать четвертой улице толпа казалась лишь немного гуще обычной. Репродукторы разносили чью-то речь, и время от времени ее прерывал протяжный звук «а-а-а», исторгаемый в знак одобрения сотнями глоток.

Я стал протискиваться к трибуне, установленной напротив универмага Мейси. Над ней рвались на ветру огромные связки неярких воздушных шаров. Толпа, окружавшая трибуну, размахивала щитками с портретами республиканских кандидатов. Низко пролетел самолет, белые хлопья листовок стали оседать на улицу, на крыши.

Выступал Никсон. Похудевший, темный от загара, он выкрикивал что-то, но разобрать слова было почти невозможно: то и дело свистели полисмены, регулирующие движение на торговом перекрестке. Поток покупателей, толкая слушателей острыми углами коробок, шурша пакетами, прорывался сквозь толпу. Такой же поток двигался навстречу, к стеклянным дверям универмага.

Никсон передал слово президенту Эйзенхауэру. Его встретили долгими, протяжными криками. Со всех этажей окрестных домов полетело нью-йоркское конфетти: страницы, вырванные из пудовых телефонных книг, сменяемых к каждому новому году. Президент говорил недолго. Смысл его речи сводился к тому, что мистер Никсон «о’кэй» и мистер Лодж тоже «о’кэй».

Мистеры Никсон и Лодж преданно смотрели на оратора. В сторонке, в расстегнутом плаще, без шляпы, щурился на ветру Нельсон Рокфеллер.

Потом выкрикивали что-то деятели более мелкого калибра. Их вовсе не слушали, оркестр вступал совсем не к месту, заглушая выкрики. Толпа быстро редела, оставляя прямо на площади уже ненужные портреты и плакаты. Под ногами хрустели «пуговицы». Старик, разгребая их палкой, выбирал уцелевшие и клал в шляпу.

В эти же дни вернулись в Нью-Йорк Кеннеди и Джонсон.

Жаклин Кеннеди ожидала рождение ребенка и не путешествовала с мужем по стране. Но по улицам Нью-Йорка супруги проехали в открытом автомобиле. Встречали их не столько торжественно и бурно, сколько приветливо и сердечно. Почти не было враждебных выкриков, которыми представители другой партии стараются помешать противнику.

Наверное, на многих просто действовало обаяние молодой супружеской пары, они меньше всего думали в эти минуты о политической программе кандидата.

Кеннеди был миллионером. Но прогрессивные организации Америки поддерживали его, а не Никсона.

Слово «миллионер» совсем по-разному звучит у нас и за океаном. В стране культа доллара это слово означает не только богатство, но и удачливость, умение в делах. Так, во всяком случае, кажется американцу. Нельзя забывать и о «народном капитализме», подновившем легенду о чистильщике сапог, запросто ставшем миллионером. Нельзя забывать о гигантской пропагандистской машине, вдалбливающей американцу, что «делать деньги» — благородно, что это придает смысл жизни, является ее целью. А раз так, то разве не достоин уважения человек, преуспевший на пути к этой вожделенной цели?

В свое время Ильф и Петров очень точно подметили растлевающее влияние культа доллара на психологию американца. Помните человека, который требовал:

— Надо отобрать у богатых людей их богатства… Отобрать деньги и оставить им только по пяти миллионов!

Зачем же оставлять пять миллионов? В глубине души этот американец надеется, что сам когда-нибудь станет миллионером, пояснил писателям их спутник, мистер Адамс. «Американское воспитание — это страшная вещь, сэры!» — добавил Адамс.

Противники Кеннеди довольно вяло упрекали его в том, что он миллионер. Вероятно, эти упреки мало изменили отношение к нему избирателей. Уж наверное, боссы республиканцев не упустили бы такого козыря, если бы думали, что это действительно козырь.

Кеннеди был серьезно и разносторонне образован. Перед войной его признали негодным к военной службе из-за болезни спины. Он пошел добровольцем, командовал торпедным катером. Катер был протаранен японским эсминцем. Кеннеди, получивший тяжелые ушибы, помог раненому механику доплыть до ближайшего островка.

После войны он стал журналистом, объехал много стран, бывал в Советском Союзе. За одну из книг получил почетную премию. Он был молод для политического деятеля, и доброжелательные фотографы снимали его при боковом свете, чтобы выделялась каждая морщинка.

Нью-Йорк и во второй приезд хорошо встретил Кеннеди. Я видел его проезд по Бродвею и чувствовал настроение толпы.

Вечером Кеннеди выступал вместе с Линдоном Джонсоном.

Все-таки это были разные люди — внешне, во всяком случае. Непринужденность и изящные манеры одного особенно подчеркивались сдержанностью и угловатостью другого. Но в их поведении не было и намека на недавнее соперничество. А ведь при поименных голосованиях законопроектов в конгрессе сенатор Линдон Джонсон и сенатор Джон Кеннеди 264 раза голосовали друг против друга!

* * *

Словно герои жюль-верновского «Завещания чудака», носились главные действующие лица кампании в сумасшедшей гонке из штата в штат.

Скорее! Скорее! И грохочет никсоновский поезд, в котором осунувшаяся Пэт кладет грим, девяносто советников возятся над сводками с мест и перелицовкой речей, а скучающие репортеры режутся в покер до следующей остановки.

Грохочет поезд. Что там впереди? Смитборо? Сколько жителей? Полторы тысячи? Обойдутся без митинга! Но все-таки замедлим ход, и пусть Дик с сожалением разведет руками, высунувшись из окна. Митинг будет в Смитсоне: семь тысяч жителей, много сторонников Кеннеди. Четверть часа на рукопожатия, пятиминутная речь о маленьких людях в маленьких городах. Пэт может остаться в вагоне…

Носятся поезда, с ревом взлетают реактивные самолеты. Оба кандидата измотались вконец. Никсон стал заговариваться. «Мой соперник Лодж мелет чепуху», — сердито сказал он вдруг на одном митинге. Конечно же, он имел в виду Кеннеди.

Кандидат демократов, кажется, все же лучше сохранил силы, научившись мгновенно засыпать в самолете. И потом — строгая диета спортсмена: чашечка томатного супа, несколько галет, фруктовый сок.

Никсон объехал все пятьдесят штатов, покрыв свыше ста тысяч километров (в 1968 году он не смог побить этот свой рекорд, налетав «всего» 80 тысяч и посетив 118 городов).

Кеннеди не успел побывать в шести штатах. Последние дни у него не обошлись без неприятностей. На митинге в Чикаго охрана заметила двух подозрительных людей. Полиция арестовала их. Оба были вооружены револьверами. «Пустяки, отпустите их», — попросил Кеннеди.

Кажется, ничто не доставляло таких страданий кандидатам, как рукопожатия. Никсон применял «двуручную технику» — здоровался с избирателями двумя руками сразу, — и тем не менее его правая рука сильно распухала. Правая рука Кеннеди висела как плеть. Кандидатов утешали тем, что тому из них, кто попадет в Белый дом, не станут докучать рукопожатиями.

* * *

8 ноября. Первый вторник после первого понедельника ноября високосного года, — день, который конституция США отводит президентским выборам.

В городе шумно, но не празднично. Закрыты некоторые банки и конторы. Закрыты все школы — школьники-бойскауты ходили по квартирам избирателей, звоня во все двери. До окончания выборов — с 6 утра до 9 вечера — закрыты бары, а в ресторанах подают только прохладительный напиток «се-вен-ап», кока-колу, соки и минеральные воды. Магазины, напротив, не только торгуют, но и объявили очередную распродажу в честь выборов.

«Н-и-к-с-о-н», — старательно выписывает в небе самолет. «Никсон! Кеннеди!.. иксо… еннеди… и-и-и!» — мигом набивается в уши.

Ну дайте же людям хоть в самом конце, хоть перед самой кабиной еще раз подумать, сосредоточиться. Какое там! Гигантская машина запущена на полный ход и, набрав разбег, уже не может остановиться. Азарт, как на трибунах стадиона в день финального матча на кубок, как на бегах при розыгрыше главного приза для рысаков-. И даже с тотализатором! Ведь сегодня определится, кому получать, кому расплачиваться по ставкам пари, которые заключались всюду — где исподтишка, а где открыто. Сначала фаворитом был Никсон. На него ставили 8 против 5. Потом в ходе кампании ставки стали меняться. Последнее время ставили 8 против 5 и даже 8 против 3 на Кеннеди.

Информационное агентство США сегодня пригласило иностранных журналистов и писателей посмотреть, как Нью-Йорк будет выбирать президента.

Приходим в бюро. Предлагают черный кофе, сдобные булочки. Весьма учтивый седой господин напоминает, что нам предстоит увидеть демократию в действии. Прихлебывая кофе, он наставляет:

— Господа, вам не следует заглядывать в кабины в момент, когда происходит голосование, и вы посмотрите здесь, как это происходит. Примерно половина избирателей в Соединенных Штатах голосует с помощью машин, остальные — бюллетенями. Вы увидите много полицейских, но, надеюсь, не истолкуете это превратно. Полиция выставляется для охраны прав голосующих, особенно представителей национальных групп.

Идем к установленной в углу машине.

Она в кабине с приоткрытой зеленой занавеской. Седовласый господин показывает, как все происходит в Нью-Йорке.

Сначала потяните за большую ручку, и тогда задернется занавес, скрыв вас от нескромного глаза.

Теперь надо не растеряться. Перед вами — пять рядов рычагов.

Вверху четыре рычажка: два «да» и два «нет». Это «пропозишн» — сопутствующий выборам опрос по двум предложениям. Избирателям штата Нью-Йорк предлагается решить, нужно ли затратить пять миллионов долларов дополнительно на постройку домов с дешевыми квартирами и нужно ли выпустить заем на семьдесят пять миллионов долларов, чтобы купить землю для устройства парков и спортивных площадок. Да или нет?

Кандидаты каждой партии на все посты имеют свой ряд и свои условные обозначения. Верхний ряд — республиканцы: они записаны под буквой «Эй» и изображением орла. Вторые — демократы: буква «Би» и пятиконечная звезда. Третий ряд — либеральная партия: буква «Си» и колокол. Либералы блокируются на выборах главных кандидатов с демократами, под первым рычагом у них тоже Кеннеди и Джонсон.

Но вот сюрприз — кто такие Ферелл Добс, кандидат в президенты, и Майра Вейс, кандидат в вице-президенты? Они в четвертом ряду, под буквой «Ди». Оказывается, их выдвинула социалистическая партия.

Господин, сопровождающий нас, тонко улыбается:

— На прошлых выборах наши социалисты собрали две тысячи голосов. Ноль целых, ноль-ноль сколько-то там тысячных процента… Но у нас демократия. Пожалуйста, пусть тот, кто хочет, голосует за мистера Добса и за Майру Вейс, пожалуйста. А теперь…

Наш сопровождающий, показывая работу машины, быстро опускает рычаги. Щелк, щелк, щелк… А он, как видно, убежденный республиканец! Щелк, щелк… Сколько же всего рычагов? Быстро считаю: сорок один.

— Вот теперь я отодвигаю занавес — и результат моего голосования автоматически регистрируется. Господа, все ли вам понятно? Есть вопросы? Или, может, не станем терять время здесь? Я буду сопровождать вас. Прошу в автобус!

Едем. Темные, грязноватые улочки, мрачные дома. В Информационном агентстве не такие простачки, чтобы повезти нас на Пятое авеню.

Ведь мы все знаем, что в Нью-Йорке есть трущобы. Везти нас туда не обязательно, но глупо было бы выбрать маршрут, минующий «серые» районы: корреспонденты тоже не лыком шиты.

Пункт для голосования. У столов довольно длинные очереди. Имена избирателей ищут в черных регистрационных книгах. Найдя, прикрывают ладонью подпись избирателя, сделанную им при регистрации. Заставляют расписываться снова. Регистратор сличает, и лишь после этого разрешает голосовать. Дело идет медленно, в очереди нервничают.

Но что за два господина сидят в стороне и внимательно наблюдают за избирателями?

— A-а, эти… — Наш седовласый явно рад вопросу. — Это «сторожа». Да, господа. Один — от демократов, другой — от республиканцев. И так везде, где голосуют. Они следят, чтобы все было честно. Их оплачивают партии, не государство.

Следующий пункт разместился в Гарлеме, в зале с бетонным полом и железными решетками на окнах. Похоже на склад. Зал разгорожен барьерами с надписью «Полицейская линия». Никаких украшений, лишь американский флаг над столом и написанный от руки плакат: «Не курить». Сравнительно мало голосующих и очень много полицейских. Стоят, курят, посмеиваются. Из трех кабин доносится пощелкивание.

Третий участок — в школе. Нью-йоркские учителя бастуют, но сегодня им запрещено пикетировать возле тех школ, которые заняты под избирательные участки.

Четвертый участок — в китайских кварталах Чайнатауна. Та же унылая казенщина, что в других пунктах, только красные блики на полу от неоновых иероглифов над соседним китайским ресторанчиком.

В автобусе половина сидений пуста. Собратья по перу потихоньку разбежались…

Решено, что последний этап скачек к Белому дому мы смотрим у Михаила Михайловича Лопухина, нью-йоркского корреспондента «Экономической газеты».

Лифтер — тот самый, что был гардеробщиком у Рузвельта, — спуская меня с двадцатого этажа «Тюдора», буркнул:

— Дик впереди. Но мы еще посмотрим.

Шофер такси обернулся ко мне:

— Никсон лидирует, слышали? Мы победим. Айк будет доволен. Никсон — его парень.

— Пока Никсон, — сказал Михаил Михайлович. Он уже сидел у телевизора. — Правда, все только начинается.

Передача шла из огромной студии. На цилиндрических возвышениях гнездились телекамеры. В два ряда были сдвинуты один к одному столы стенографисток, принимавших сообщения с мест, и счетчиков, жмущих клавиши каких-то машин. В креслах у маленьких столиков дымили комментаторы. Еще какие-то люди носились с бланками по студии, стучали на пишущих машинках и, наконец, просто глазели на стену.

Стена была разделена на несколько секций, каждая секция — на пятьдесят ячеек, по числу штатов. Там, под портретами кандидатов, то и дело выскакивали цифры. Стена напоминала табло нью-йоркской биржи. Да и в самой атмосфере студии, в скороговорке комментаторов, сыпавших числами, именами, названиями штатов, было что-то от биржевой лихорадки.

Часы показывали 7.40 вечера по нью-йоркскому времени. В Нью-Йорке еще продолжалось голосование, но в некоторых местах уже начали считать голоса.

Внезапно весь экран заняли цифры. Это доносил штат Коннектикут, где проголосовало большинство избирателей. Цифры вытеснила физиономия:

— Леди и джентльмены! Пока в стране подсчитаны голоса двух процентов избирателей. По-прежнему ведет Ричард Никсон! Мы дадим вам возможность следить за всей захватывающей борьбой. Триста наших репортеров телефонируют и телеграфируют сюда изо всех штатов. Здесь, в студии, свыше ста счетчиков и электронные счетные машины. Ведет Ричард Никсон! Ведет Ричард Никсон! Но это только два процента избирателей! Внимание, уже три процента! Важные известия!

Появились цифры:

Никсон — 50.

Кеннеди — 50.

На экране снова вся студия. Мне показалось, что там забегали быстрее. В гаме выделялось слово «Коннектикут».

— Кофе, пожалуйста! — крикнул кто-то, перекрывая шум.

8 часов 25 минут. Процентное соотношение подсчитанных голосов:

Никсон — 49.

Кеннеди — 51.

Но вместо комментатора на экране реклама пепси-колы. Сегодня за каждую минуту рекламной паузы дерут сумасшедшие деньги: ведь вся Америка — у телевизоров.

Комментатор уже другой, почтенного профессорского облика. Странно видеть его на фоне студийной мельтешни, место ему на университетской кафедре.

— У нас около ста четырех миллионов граждан, достигших избирательного возраста. Из них сегодня могли бы голосовать восемьдесят три — восемьдесят четыре миллиона. Около двадцати миллионов американцев не смогут голосовать, даже если бы они очень этого хотели. Восемь миллионов не имеют ценза оседлости, пять миллионов больны и находятся в больницах, полмиллиона живет за границей, два с половиной миллиона — в дальних поездках, восемьсот тысяч неграмотны. Теперь хочу предостеречь вас от поспешных выводов. Да, в Коннектикуте подсчет голосов заканчивается. Но при всем моем уважении к этому превосходному штату позволю вам напомнить, что не там лежит ключ к победе. Коннектикут — это восемь голосов выборщиков. Штат Нью-Йорк — сорок пять голосов, Калифорния — тридцать два, Пенсильвания — тридцать два, Иллинойс — двадцать семь, Оклахома — двадцать пять, Техас — двадцать четыре. Шесть ключевых штатов — сто восемьдесят пять голосов. Для победы, вы знаете, нужны двести шестьдесят девять. Подождем же известий из ключевых штатов!

«Профессор» растаял на экране: зрителям не надо было пояснять, что это за выборщики. Дополню его. Американцы не прямо избирают президента. На рычагах машины голосования написано: «Выборщики для Кеннеди — Джонсона», «Выборщики для Никсона — Лоджа».

Число выборщиков от каждого штата равно числу членов конгресса, избираемых этим штатом. Если, допустим, в штате Нью-Йорк кандидат победит хотя бы самым незначительным большинством, он сразу получает 45 голосов выборщиков. И пусть его противник соберет все до единого голоса в Аризоне, Аляске, Делавэре, Айдахо, Неваде, Вайоминге, на Гавайях — это всего лишь 23 голоса выборщиков, лишь половина того, что даст перевес в Нью-Йорке. Дважды в истории Америка имела президентов, собравших в целом по стране меньше голосов избирателей, чем их противники, но получивших больше голосов выборщиков.

…На циферблате 8 часов 55 минут. Подсчитаны голоса восьми процентов избирателей:

Никсон — 47.

Кеннеди — 53.

Включают кинохронику — кто где голосовал. Никсон. Как же он осунулся! За последнее время ему здорово досталось. Вчера прилетел в Висконсин с Аляски, из Висконсина на реактивном бомбардировщике промчался в Детройт, оттуда — в Чикаго, где выступал по телевидению вместе с Лоджем. Затем ухитрился произнести еще несколько речей на ходу, в три часа ночи прилетел из Чикаго в Лос-Анджелес, в шесть утра поехал на машине в свой родной город Виттиер. И вот вместе с Пэт шествует на избирательный участок так, будто это не избирательный участок, а уже Белый дом.

Кеннеди последние сутки был на ногах восемнадцать часов. Под руку с Жаклин он осторожно спускается в подвал бостонской библиотеки. На мгновение скрывается там в кабину и почти тотчас выходит оттуда.

А это кто? Смутно знакомый господин, сердито посматривающий сквозь очки на фотографов. Трумэн! Конечно же! Сообщают, что он голосует на одном и том же участке с 1919 года.

Господин, уже совершенно мне неизвестный. Кажется, он выходит из подъезда «Уолдорф-Астории». Кто же это? Еще один бывший президент — Гувер. Репортеры осаждают его:

— Никсон будет в Белом доме?

— Я не гадалка и предсказаниями не занимаюсь, — отрезает тот.

9 часов 10 минут. Ого, чаша весов снова качнулась! Последние данные: Никсон ведет в 22 штатах, в том числе в Нью-Йорке, тогда как Кеннеди лидирует лишь в 19. Но пока рано делать выводы, рано! Комментатор считает, что картина станет ясной после одиннадцати часов вечера. Он хочет еще что-то сказать, но реклама несравненного бархатистого мыла, возвращающего увядшей коже молодость и эластичность, прогоняет его с экрана.

Какой-то старичище держит в трясущейся руке бюллетень и что-то бормочет с экрана. Это самый старый избиратель Соединенных Штатов, мистер Шоулендер из Северной Дакоты. Ему 105 лет, он избирал 16 президентов. Первым из них был Мак-Кинли, его убили, к сожалению. Мистер Шоулендер надеется, что президент, которого он избирает сегодня, доживет, как он, мистер Шоулендер, до 105 лет…

Вот и 11.00 — час, когда, если верить знатокам, начинает определяться победитель. Вспыхивают цифры:

Никсон — 46.

Кеннеди — 54.

11 часов 50 минут: у Кеннеди перевес в два миллиона голосов. Но это еще даже не полпобеды: в штатах, где, по общему мнению, велики шансы Никсона, подсчитана лишь незначительная часть голосов.

1 час 15 минут:

Никсон — 47.

Кеннеди — 53.

У Кеннеди хуже, чем было два часа назад. То вверх, то вниз. Как с курсом акций. Кажется, даже комментаторы несколько сбиты с толку. Вместо того чтобы говорить о шансах кандидатов, один пускается вдруг рассказывать о сестре мистера Кеннеди. Она замужем за польским аристократом Радзивиллом и сегодня — представьте такое совпадение! — должна разрешиться от бремени. Победа брата была бы славным подарком будущей матери!

Другой тоже отделывается пустяками. В штате Нью-Йорк есть городок Кеннеди. Его жители отдали большинство голосов Никсону. Жители же города Никсона в штате Нью-Джерси почти все за Кеннеди.

А вот сообщение из Атланты: Вилли собрал 390 голосов на выборах в конгресс. Кто этот Вилли? Горилла из зоопарка. 390 избирателей вписали обезьяну в свои бюллетени, не желая голосовать ни за одного из кандидатов, выставленных партиями.

Все это интересно, конечно, но как же с подсчетом голосов? Уже 1 час 40 минут ночи.

Ага, вот, кажется, действительно решающие минуты. «Профессор» говорит, заглядывая в бумажку, говорит медленно, раздельно, даже торжественно. Подсчитаны голоса 62 процентов избирателей. У Кеннеди перевес в 25 штатах, у Никсона перевес в 25 штатах. Кеннеди заметно лидирует в 7 штатах, Никсон — в 12. Но Кеннеди резко вырвался вперед в двух ключевых штатах. Он сразу получает много голосов выборщиков.

И пять минут спустя на экране появляются плечистые ребята. Это агенты секретной службы, охраняющей президента. Они направляются к дому Кеннеди.

2 часа 10 минут:

Никсон — 47.

Кеннеди — 53.

2 часа 25 минут. Показывают штаб-квартиру национального комитета республиканской партии. Много пустых стульев. Кое-где дремлют люди; один прикрыл лицо шляпой, виден только полуоткрытый рот. Четверо почему-то обнимаются, изображая живейшую радость. Но радость деланная… Видно, что здесь уже не верят в победу.

Никсон — 48.

Кеннеди — 52.

3 часа 17 минут. Неожиданно появляется Никсон. Улыбаясь, он идет под руку с кандидаткой в первые леди. Все-таки этот человек умеет владеть собой. Ему аплодируют, одобрительно свистят. Он поднимает вверх обе руки — жест, заимствованный у Эйзенхауэра. Можно подумать, что Никсон торжествует победу. Крики: «Мы хотим Никсона! Америка нуждается в Никсоне!» Никсон кланяется:

— Сэнк ю вэри мач!

Опять аплодисменты.

— Я думаю, что избирательная кампания продолжается… Пользуюсь случаем поблагодарить всех, кто в ней участвовал.

Пэт стоит рядом с застывшей улыбкой. Вдруг лицо ее начинает жалко подергиваться. Она судорожно лижет губы. Слезы, предательские слезы, ползут по щекам… Никсон бросает на нее быстрый взгляд. Но Пэт уже справилась со своими чувствами. Она опять улыбается вымученной улыбкой. Крики: «Мы хотим Никсона!», «Пэт — первая леди!» Сейчас особенно заметно, что «первая леди» вконец измучена. Жаль ее. Никсон держится из последних сил, говорит отрывисто, почти бессвязно:

— Я верю, что вы будете едины с тем, кто победит. Если это Кеннеди, он получит мою искреннюю поддержку. Еще раз спасибо. Я спал только два часа в прошлую ночь. Я пойду спать…

3 часа 50 минут. Появляется Лодж, окруженный репортерами.

— Я хочу поздравить Кеннеди. Он уже избран. Это очевидно. Мы все должны поддержать его. Ничто бы так не обрадовало коммунистов, как разделенная Америка.

Опять телестудия. Здесь тоже не железные люди. Уже никто не бегает, движения вялые, физиономии скучные. Азарт совсем не тот, хотя, кажется, опять не все ясно. Снова вдруг показывают Никсона. Нет, он не спит, у него еще теплится надежда. Но разве есть что-либо обнадеживающее для него?

Да, есть. Усталый «профессор» напоминает разные истории из выборной практики. В 1948 году Трумэн победил в Калифорнии и Охайо с перевесом всего в один голос.

А каковы последние цифры?

Никсон — 49.

Кеннеди — 51.

Я не заметил, как стал клевать носом. Разбудил меня толчок Михаила Михайловича.

Добродушный молодой толстяк с двойным подбородком стоял посреди вспышек блицламп. Его лицо сияло. Я узнал Пьера Сэленджера, пресс-секретаря Кеннеди.

— Он будет выступать в десять часов утра, — сказал толстяк. — Никаких заявлений до десяти утра!

— Что делает Кеннеди?

— Спит, я полагаю.

— Считаете ли вы, что Кеннеди выиграл выборы?

— Никаких заявлений до десяти часов.

— Но все-таки?

— Сенатор лег спать с надеждой…

Это было в 4 часа 15 минут утра. Появился диктор:

— Я думаю, что теперь мы можем пожелать всем нашим слушателям спокойной ночи.

И в последний раз мелькнули цифры:

Никсон — 49.

Кеннеди — 51.

* * *

Позже подсчитали точно: Кеннеди получил лишь на 112 тысяч голосов больше, чем Никсон, но добился решающего превосходства в голосах выборщиков.

Джон Фитцджеральд Кеннеди, сорока трех лет от роду, стал тридцать пятым президентом Соединенных Штатов Америки.

Линдон Бейнс Джонсон — вице-президентом.

А три года спустя были выстрелы в Далласе, скорбь Америки, позор Америки…

Роковой полет Джона Кеннеди в Даллас был вызван началом новой избирательной кампании. Трагедия на какое-то время приостановила ее. Тайна все еще окутывала обстоятельства убийства, когда колесо снова начало раскручиваться.

В республиканском лагере мелькали фигуры старые и новые: Рокфеллер, Голдуотер, Лодж…

Газеты утверждали, что Линдон Джонсон — наиболее вероятный кандидат демократов, что, по-видимому, у него есть много шансов остаться в Белом доме на второй срок.

А Ричард Никсон?

Бывший вице-президент, бывший кандидат в президенты, попытался было стать губернатором штата Калифорния. Не вышло: его забаллотировали. Тогда он сказал журналистам:

— Вам больше не придется иметь дело с Никсоном. Это моя последняя пресс-конференция.

Переехав из неблагодарной Калифорнии в Нью-Йорк, Никсон вступил в коллегию адвокатов и стал компаньоном юридической фирмы.

Спустя некоторое время он отправился за границу. Был в Каире, посмотрел, как строится плотина в Асуане. Поехал в Будапешт, Вену, Рим.

Его спросили о планах.

— Ныне я частное лицо. Адвокат в Нью-Йорке. В Америке, как вы знаете, быстро уходят с политической сцены…

Это журналисты знали. Однако окончание фразы прозвучало многозначительно:

— …но и приходят на нее тоже очень быстро.

В начале 1964 года поговаривали, что республиканцы на новых президентских выборах, возможно, сделают ставку на Никсона: Рокфеллер кажется им несколько левым, Голдуотер — чересчур правым.

Однажды Никсон выступил в республиканском клубе Филадельфии перед богатыми дамами. Почтенные матроны сидели в модных меховых шапках-башнях, кутались в меха и благоухали дорогими духами. Никсон юношески бодро вскочил на стул и произнес речь. Ему устроили овацию. И в зале пронесся боевой клич прошлой предвыборной кампании республиканцев:

— Мы хотим Никсона! Мы хотим Никсона!

Но к большому огорчению Никсона, этот клич, в общем-то, заглох под сводами филадельфийского клуба. На сборищах республиканцев все чаще стало раздаваться:

— Мы хотим Голдуотера! Барри — в президенты!

Я до той поры почти ничего не слышал об этом господине. Полистал американские справочники «Кто есть кто». Там сообщалось, что Барри Морис Голдуотер родился в 1909 году в штате Аризона, с 1952 года — сенатор от штата Аризона, владелец универмагов в штате Аризона, популярный оратор республиканской партии, деятель организации «Консервативное общество Америки».

И вот имя Голдуотера стало повторяться на всех языках мира. Его портреты печатались тиражами, которым могли позавидовать кинозвезды. Барри Голдуотер стал одной из звезд первой величины в политическом мире Америки. И как быстро, как неожиданно для многих поднялась эта зловещая звезда над горизонтом!

В начале 1964 года Барри сказал, что он будет добиваться выдвижения своей кандидатуры на пост президента. Многие смеялись: ну и шутник! Однако вскоре на предварительных выборах в ряде штатов Барри оставил за флагом Рокфеллера, хотя ют истратил на обработку общественного мнения огромные деньги и побил свои прежние рекорды рукопожатий, однажды поднявшись по приставной лестнице к окнам второго этажа.

Летом 1964 года съезд республиканской партии в «Коровьем дворце» Сан-Франциско выдвинул Барри Мориса Голдуотера кандидатом в президенты США.

С миллионов плакатов и листовок, из витрин, с газетных полос Барри Голдуотер прицелился ослепительной улыбкой в Джо Смита. Он вовсе не карикатурен, этот господин в роговых очках. У него благородные седины, сохраненные до почтенного возраста манеры рубахи-парня. Он генерал-майор авиации в запасе, сам может водить истребитель. Он на «ты» со многими господами, имеющими вес в Пентагоне. У него много денег, репутация хорошего семьянина, дельного бизнесмена. У него широкие, крепкие, полезные связи в деловом мире провинциальной Америки, он свой человек среди нефтяных, пушечных и прочих королей Запада и Юга страны. В общем, он соответствовал стандарту преуспевающего политического деятеля.

Правда, голова Барри набита идеями, которые давно отталкивают здравомыслящих американцев. Но те же идеи сделали его кумиром всех реакционеров, всех «бешеных» Америки, в особенности членов «общества Джона Бэрча» и Ку-клукс-клана.

Сенатор Барри Голдуотер в разное время выступал за разрыв отношений с Советским Союзом, за уход Соединенных Штатов из ООН, за возобновление испытаний ядерного оружия, за вторжение на Кубу, за применение во Вьетнаме атомной бомбы… Он выступал против закона о гражданских правах, против всеобщего разоружения, против мирного сосуществования.

От всех этих «за» и «против» пахло гарью тлеющего фитиля. Казалось бы, не может быть сомнений, что встревоженный Джо Смит должен, не колеблясь, нажать в кабине рычаг, где названо имя Линдона Джонсона.

Но Джо Смит знает, что демократы тоже не ангелы. Далеко не ангелы. Боссы республиканцев намекали, что одно дело — сенатор Голдуотер, а другое — президент Голдуотер, что в Белом доме честный, но увлекающийся парень Барри станет совсем-совсем хорошим.

Даже сам Эйзенхауэр заявил республиканскому кандидату при встрече: «Ты, Барри, человек чести и доброй воли». А в Америке многие по старой памяти все еще прислушивались к Эйзенхауэру…

И все же Джо Смиту, как бы его ни запутывали и ни сбивали, нетрудно было понять, чья рука скорее может потянуться к роковой кнопке ядерной войны.

В канун дня выборов Барри Голдуотер пообещал одержать самую крупную победу в истории политической жизни страны.

Когда подсчитали все голоса, оказалось, что Барри Голдуотер потерпел неслыханное поражение. Он получил большинство лишь на Юге, где особенно сильны расисты. Линдон Джонсон победил даже в тех штатах, которые по традиции всегда голосовали за республиканцев.

Джо Смит остановил любимца «бешеных». Джо Смит сказал «Нет!» Барри Голдуотеру.

Ведь он, Джо Смит, любит не только доллары, но и мирное синее небо, шелест листвы, своих ребятишек…

Я не буду подробно рассказывать о президентских выборах в 1968 году. Говорить о них подробно — значит повторять очень много из того, что уже знает читатель. Об одном же из самых драматических событий избирательной кампании 1968 года правильнее будет рассказать в следующей главе.

Президент Джонсон начал с обещаний превратить Америку в «великое общество», но вверг ее в пучину грязной войны во Вьетнаме и напряженных внутриполитических кризисов. Перед началом избирательной кампании 1968 года он неожиданно заявил, что не будет больше выставлять свою кандидатуру на пост президента. Вероятно, Джонсон предвидел возможность провала: его популярность падала с каждым днем.

Съезд демократической партии утвердил своим кандидатом вице-президента Губерта Хэмфри. Этот съезд происходил в Чикаго. Опасаясь бурных протестов против продолжения войны во Вьетнаме, мэр города на помощь двенадцати тысячам чикагских полицейских вызвал еще шесть тысяч солдат, а также агентов секретных служб. Демонстрантов это не остановило. В дни съезда произошли кровавые столкновения на улицах. Около пятисот человек было ранено. Такое начало избирательной кампании отнюдь не сулило легкой победы демократам.

Нельсон Рокфеллер опять истратил на рекламу собственной персоны более пяти миллионов долларов. Но съезд республиканцев в Майами утвердил кандидатом не его, а Ричарда Никсона, который к этому времени восстановил свое положение в партии и был тесно связан с Уолл-стритом через процветающую юридическую фирму «Никсон, Мадж, Роуз, Гатри, Александер и Митчел».

А как же Голдуотер? «Бешеные» нашли другого кандидата. Им стал оголтелый расист Джордж Уоллес, губернатор штата Алабама. Маленький человечек с выпученными глазами образовал «американскую независимую партию». На предвыборных митингах он выкрикивал полуфашистские лозунги, спекулировал на расовых предрассудках многих белых американцев.

Сама избирательная кампания прошла бледно. Программы двух главных партий по-прежнему мало отличались друг от друга. Карикатурист нарисовал толпу избирателей, с недоумением взирающую на слона, у которого выросли длинные ослиные уши, и на осла, отрастившего хобот…

Ни один из кандидатов не вызывал особенных симпатий. В ходу была шутка: большинство американцев знают, кто им не нравится, но не знают, кто им нравится.

Стараясь, чтобы их кандидаты понравились, обе партии не жалели денег на рекламу. Когда-то Авраам Линкольн получил от друзей на расходы по избирательной кампании двести долларов. Сто девяносто девять он вернул за ненадобностью, один доллар ушел на покупку сидра. Предвыборная борьба 1968 года стоила триста миллионов долларов!

И вот пришла ночь подсчета голосов. На этот раз из 121 миллиона американцев, имевших право голоса, воспользовались им всего 72 миллиона.

Победу одержал Ричард Никсон, но с ничтожным перевесом. Огорченный Губерт Хемфри не удержал слезу… А что в современной Америке достаточно велика опасность фашизма, показали почти десять миллионов голосов, полученных расистом Уоллесом.

Тридцать седьмым президентом Соединенных Штатов Америки стал Ричард Милхауз Никсон, собравший меньше половины голосов тех, кто голосовал, меньше четверти голосов всех, кто мог бы голосовать, наконец, меньше голосов, чем в кампанию 1960 года, принесшую ему поражение.

Такова американская избирательная система.

Америка убивает

Выстрелы в Далласе. — Смерть президента Джона Кеннеди. — Взрывы после пяти. — Загадки, загадки… — Извилистые пути Ли Харви Освальда. — Убийство в отеле «Амбассадор». — Джим Гаррисон против Клея Шоу. — «Коза ностра». — Такова, Америка…

Был знойный полдень одного из тех солнечных дней, которыми иногда балует город Даллас поздняя техасская осень. На тротуарах толпились зеваки. Выделялись джентльмены в широкополых шляпах южан, с загнутыми на ковбойский манер полями.

Но вот толпа зашумела. Из-за угла Хаустон-стрит вынырнули мотоциклисты.

— Едут! Вон его машина!

Когда кортеж открытых автомобилей приблизился к семиэтажному кирпичному зданию склада школьных учебников на углу Хаустон-стрит и Элм-стрит, большие уличные часы показывали 12 часов 30 минут.

Машины двигались медленно. В воздухе замелькали флажки и приветственно поднятые руки, послышались аплодисменты.

Президент Джон Кеннеди и его жена ехали на второй машине. Впереди на мягком откидном сиденье улыбался господин с махровой белой гвоздикой в петлице. Мистер Коннэли, губернатор штата Техас, имел достаточно оснований для превосходного расположения духа: связанная с приближением новой избирательной кампании поездка президента по техасским городам началась гораздо лучше, чем можно было ожидать.

Миссис Коннэли, сидевшая рядом, вполне разделяла это мнение.

— Вы не можете сказать сегодня, господин президент, что Даллас вас не любит, — заметила она с улыбкой.

Кортеж поравнялся со складом учебников и по обсаженной деревьями площади направился к тоннелю под железнодорожным мостом.

Первый непривычный звук, раздавшийся в эти секунды, был похож на резкий выхлоп мотоцикла или взрыв хлопушки.

Джон Кеннеди, странно дернувшись, со стоном схватился за горло и начал сползать с сиденья.

— Нет, нет, нет! — мгновение спустя вскрикнул губернатор Коннэли. — Они убьют нас обоих!

Губернатор был ранен. Голова президента дернулась снова, как от удара. Из новой раны ударил фонтан крови.

— Боже, что они делают! — в ужасе закричала Жаклин. — Боже, они убили Джека! Джек! Джек!..

Она упала на багажник, инстинктивно протянув руку агенту секретной службы, подбегавшему к автомобилю сзади. Тот прыгнул в машину и толчком бросил ее на сиденье — ведь обстрел мог возобновиться. Охрана кортежа услышала с президентской машины распоряжение по радиотелефону:

— Живее отсюда! В госпиталь! Следуйте за нами!

Машины рванулись. В эти секунды радиотелефон заработал снова:

— Руф, прикрывай своего!

Но Руф Янгблад не дожидался приказаний. После первого выстрела этот опытный агент, перевалившись через сиденье четвертой машины, сбросил на пол и прикрыл своим телом вице-президента Линдона Джонсона.

— Что случилось? — приглушенным голосом спросил тот.

Агент, помедлив, проговорил очень серьезно:

— Не знаю, насколько плохи дела в президентской машине, но будьте готовы принять на себя обязанности президента…

Шесть минут бешеной гонки — и машины остановились у госпиталя. Президент Кеннеди был доставлен в одну из палат. Три опытных хирурга пытались делать все, что было в их силах. Тщетно!

В 13 часов 22 ноября 1963 года президент Соединенных Штатов Америки Джон Фитцджеральд Кеннеди скончался, не приходя в сознание.

* * *

Московская осень. Неожиданный поздний телефонный звонок:

— Только что передали: убит Кеннеди. Подробности пока неизвестны. Вы ведь видели Кеннеди, правда? Так вот, не напишете ли статью?

Я положил трубку. Убит… Застрелен на улице. И сразу в голове: почему? Кто убийца?

Торопливо нажал клавишу радиоприемника. Засветился зеленый глазок. В комнату ворвался захлебывающийся голос. В потоке слов какого-то незнакомого восточного языка улавливались: «Кеннеди», «Даллас», «Техас» и еще чье-то имя, которое прозвучало для меня «Лихарь Освал». Я передвигал указатель. На всех языках: «Кеннеди… Кеннеди… Кеннеди…»

Когда я видел его последний раз? Осенью 1962 года на углу Сорок второй улицы и Третьего авеню, в вечерний час. Завыли сирены, затрещали мотоциклы, и черный лимузин, впереди и сзади которого шли машины с охраной, прокатил мимо. Моложавое лицо президента было смуглым от загара, и это особенно бросалось в глаза, потому что рядом с ним сидел какой-то бледный, рыхлый господин.

Немало воды утекло с осени 1960 года. Став президентом, Джон Кеннеди не раз допускал ошибки и промахи, попадал под влияние агрессивных кругов. Но позднее он начал критически пересматривать многое, искать новые подходы к сложным вопросам современности. Он предлагал американцам прежде всего посмотреть на самих себя, проанализировать свое отношение к возможностям мира, к Советскому Союзу.

…Волна радиостанции Вашингтона. Убийца схвачен! Его зовут Ли Харви Освальд. Он коммунист, бывал в Советской России.

Коммунист?! Что за чепуха!

И в этот день, и на следующий, и потом еще много дней противоречивые новости из Америки опровергали одна другую. С первых же часов тайну выстрелов в Далласе стал заволакивать густой туман. Десятки «почему» и «как» либо оставались без ответа, либо власти давали на них ответы, порождавшие лишь новые недоуменные вопросы.

Но — по порядку. Итак, судя по первым сообщениям, президента настойчиво отговаривали от поездки в Даллас, в это гнездо реакционеров. Было известно, что Кеннеди, выступившему против крайних проявлений расизма, высказавшемуся в поддержку Московского договора о прекращении испытаний ядерного оружия, готовят там враждебную встречу. Сам губернатор Коннэли предупредил о трудностях и опасностях поездки.

«Не ездите в Даллас», — советовали президенту друзья. Но Джон Кеннеди был человеком не робкого десятка.

Полиция и секретная служба, которой поручена охрана президента, приняли особые меры предосторожности. Просмотрели весь маршрут. Проверили всех подозрительных, с их точки зрения, лиц. Проверили, хорошо ли, надежно ли подвешена люстра в зале, где будет завтракать президент. Перебрали все пять тысяч чайных роз, которыми украшался зал. Не проверяли лишь две с половиной тысячи бифштексов, решив, что во время завтрака порция для президента будет взята наугад: не рискнут же возможные злоумышленники отравить все бифштексы!

И вот при всех этих мерах, среди бела дня, на глазах тысяч людей президент убит, губернатор ранен.

…Я перебираю листки, на которых торопливо записаны сообщения американских радиостанций в первые часы и дни после убийства. Это какая-то каша из слухов, догадок, заявлений. Их не связывает ни логика, ни здравый смысл, ни правдоподобие. Невозможно понять, откуда стреляли и из одной или двух винтовок, потому что упоминались разные марки и калибры. Непонятно, почему сразу стали искать именно Освальда, и никого другого. Неясно, где и когда Освальд успел убить еще и полицейского Типпита: не то на одной улице, не то на другой, не то в зале кинотеатра.

Достоверным в этом водовороте новостей было только одно: некий Ли Харви Освальд схвачен по подозрению в двойном убийстве и, хотя он упорно отрицает вину, всякие дальнейшие поиски прекращены.

Вскоре начальник далласского бюро по делам грабителей и убийц, полицейский капитан Вилли Фритц, ведущий следствие, заявил, что Освальд — приверженец кубинского режима Кастро. Начальник далласской полиции Кэрри пошел дальше: Освальд несомненно связан с коммунистами — при обыске в его комнате найдена коммунистическая литература. И, наконец, сенсация агентства Рейтер: Освальд, одно время живший в Советском Союзе, сам признался, что он член коммунистической партии.

Что тут поднялось в эфире! Президент — жертва заговора красных! Америка в опасности!

Но вдруг произошла заминка. Вопли поутихли. Нет, оказывается, Освальд не имеет прямого отношения к коммунистической партии. Он лишь сочувствует коммунистам.

Вернее, когда-то сочувствовал. Потом разочаровался. Сейчас его, пожалуй, можно даже считать противником коммунизма… Есть, представьте, кое-какие данные, что он был связан с некоторыми отнюдь не коммунистическими организациями…

Узел запутывался все причудливее, все замысловатее.

Распутать его мог только сам Освальд. Его допрашивали чины далласской полиции, агенты секретной службы и агенты ФБР — знаменитого Федерального бюро расследования, печально прославившегося борьбой с коммунистическим и рабочим движением. Подозреваемый упорно отрицал вину.

Журналисты требовали встречи с Освальдом. Такая встреча была устроена за полночь, в помещении, где обычно перед какой-либо операцией собирают полицейских. Привел Освальда начальник полиции Джесс Кэрри, рано облысевший человек в очках, с быстрой речью.

Я описываю его по сумбурным кинокадрам, снятым в ту ночь. На бледном лице Освальда были заметны следы синяков, над правым глазом темнела ссадина. Он сказал, что его ударил полицейский. Ему выкрикивали вопросы.

— Я не убивал президента, — твердил Освальд в ответ. — И никого не убивал. Я не знаю, что все это значит.

В мечущейся крикливой толпе репортеров один человек спокойно смотрел и слушал, покуривая сигару. Он случайно попал в кинокадр — пожилой господин с редкими волосами. Господин снят несколько сзади и сбоку, но черты лица его превосходно видны. В ту ночь он был еще мало кому известен, разве что полицейским, которые дружески кивали ему…

Было объявлено, что в воскресенье, 24 ноября, в 10 часов утра Освальда переведут из городской тюрьмы в окружную и что три радиотелевизионные компании покажут это событие телезрителям. Никто из посторонних, кроме тщательно отобранных журналистов и операторов телевидения, не будет допущен в помещение. Освальда повезут в бронированной машине. Дело в том, что накануне глубокой ночью агентов ФБР не раз предупредили по телефону: Освальда «собираются убрать», «думают похитить». Следовательно, необходимы чрезвычайные меры охраны.

…Вся Америка хочет видеть человека, обвиняемого в убийстве президента. Вся Америка собирается у телевизоров. Вся Америка слушает репортаж с места событий.

На миллионах экранов появляется Освальд — без пиджака, в темном свитере, ворот рубашки расстегнут. Он щурится от яркого света. С ним здоровенные детективы, одетые в штатские костюмы. К одному из них Освальд прикован наручниками: так надежнее. Сыщики кажутся великанами рядом с невысоким худощавым парнем.

Но что это? На экране сбоку возникает какой-то господин в шляпе. Он появляется со стороны телекамер, делает несколько быстрых шагов, останавливается. В руке у него револьвер.

— Джек, сукин сын! — кричит ему сыщик.

Выстрел почти в упор. Освальд сгибается, с протяжным криком «а-а!» хватается за живот и падает на пол.

— Надеюсь, он подохнет! — говорит стрелявший.

Возможно, это было первое в истории человечества убийство, совершенное на глазах десятков миллионов человек.

Освальда увезли в тот же Парклендский госпиталь, где умер президент Кеннеди. Врач Малькольм Перри, находившийся в последние минуты возле умирающего президента, присутствовал и при последнем вздохе Ли Харви Освальда. Агония продолжалась недолго: кто-то сразу после ранения Освальда прямо на полу, где он упал, пытался делать ему искусственное дыхание. При ранении в живот это могло лишь ускорить конец…

Не требовалось приглашать детективов или рыться в картотеках ФБР для того, чтобы опознать убийцу. Да он и сам кричал полицейским, сбившим его с ног:

— Ребята, я Джек Руби, вы же все меня знаете!

И верно: кто же в Далласе не знал известного под кличкой «Щеголь» владельца ночных клубов «Карусель» и «Вегас», друга полицейских, которые по субботам и воскресеньям подрабатывали, следя за порядком в его притонах!

«Щеголь» кричал, что не мог сдержать себя, увидев «коммунистического заговорщика». Он, Джек Руби, убил Освальда потому, что горячо любил президента. Он, Руби, хотел избавить «Джекки» — таким уменьшительным именем «Щеголь» назвал Жаклин Кеннеди — от страданий, которые причинила бы ей длительная процедура суда над убийцей мужа.

Позже он так описывал свой поступок:

— Ввели Освальда… У него было самодовольное, вызывающее, дьявольское, коммунистическое выражение лица. Я потерял рассудок…

Но почему, черт возьми, он не потерял рассудка раньше, при первой встрече с Освальдом? Ведь спокойно куривший сигару пожилой господин с редкими волосами, случайно попавший в кадр во время ночной съемки в полиции, был именно Джек Руби!

Полицейские легко установили, что в день убийства он не выходил встречать своего горячо любимого президента, а сидел один в той комнате редакции далласской газеты, из окон которой был хорошо виден железнодорожный мост на пути президента…

Ли Харви Освальд, человек, который мог сказать многое, если он действительно был виновным, человек, который мог доказать свою невиновность, если его, заметая следы заговора, хотели сделать козлом отпущения, — этот человек умолк навсегда.

Полицейский капитан Вилли Фритц после выстрела Джека Руби сказал журналистам:

— Ребята, по-моему, теперь это дело закрыто!

«Этим делом» капитан назвал убийство президента.

Капитан Фритц ошибся.

Да, по неписаным законам Техаса дело действительно представлялось чрезвычайно ясным и законченным. Убийца пристрелен, и концы в воду. Он ни в чем не признался? Ну и что из того? Просто не успел, его ведь, в сущности, по-настоящему не допрашивали. И нечего больше будоражить людей, надо считать дело Ли Харви Освальда закрытым и открыть дело об убийстве убийцы президента, открыть дело этого Джека Руби, которому, пожалуй, может и не поздоровиться: ведь все-таки закон есть закон.

Начальник полиции Джэсс Кэрри думал примерно так же, как капитан Фритц. Областной прокурор Генри Уэйд был согласен с ними обоими.

Поскорее и подальше засунуть на архивную полку папки следствия хотелось не только этим господам. Федеральное бюро расследования быстро составило доклад, где говорилось, что президент был убит Ли Харви Освальдом, который действовал в одиночку. Таким образом, и ФБР «закрывало дело», хотя и не так откровенно, как Вилли Фритц.

Не проявило рвения в расследовании убийства также Центральное разведывательное управление. Вот если бы в Техасе удалось найти следы «заговора красных» — тогда другое дело. А кроме того, ведь президент как-то неосторожно пообещал разбить ЦРУ на десять тысяч маленьких кусков…

Эхо выстрелов в Далласе между тем раскатилось по всей планете, будя тревогу и беспокойство. Человечество лишний раз убедилось, что в стране, ставшей лидером капиталистического мира, Преступление и Насилие восторжествовали над Справедливостью и Законом даже тогда, когда на весах оказалась жизнь президента. С беспощадной обнаженностью возникла картина общества, где сама атмосфера отравлена бациллами человеконенавистничества.

— Мы были свидетелями того, — сказал американский священник Мартин Лютер Кинг, борец за равноправие рас, — как в церквах убивали негритянских детей, как из засады убивали мужчин, причем в условиях, столь сходных с убийством президента Кеннеди, что неизбежно напрашивается вывод: мы имеем дело с социальной болезнью, которая, если мы не обратим на нее внимания или запустим ее, как это уже было сделано, будет таить в себе смертельную угрозу.

Менее чем через пять лет лауреат Нобелевской премии мира доктор Мартин Лютер Кинг, как и президент Кеннеди, пал от пули убийцы…

После убийства в Далласе люди, далекие от коммунизма и даже враждебные коммунизму, спрашивали себя: правильным ли было их представление об американском образе жизни, об американской морали? Во многих странах люди, побывавшие в Соединенных Штатах, невольно соотносили свои прежние впечатления и наблюдения с тем, что они узнали в дни национальной трагедии американского народа.

И прежде чем продолжить рассказ о преступлении в Далласе, я тоже хочу перелистать вместе с вами некоторые мои нью-йоркские записи. Эти записи я сравнивал с самыми последними сообщениями американских газет, чтобы узнать, какие перемены произошли с тех пор.

На первый взгляд покажется, что некоторые факты уводят нас в сторону от «преступления века». Но только на первый взгляд!

* * *

Мне давно говорили об американских зажигалках, очень похожих на пистолеты. Как-то в витрине на Бродвее я увидел их целую коллекцию. И как ловко сделаны!

Зашел. Нет, дорого: от пятнадцати долларов штука. Я повернул к выходу.

— Мистеру нужно что-либо особенное? — спросил продавец вдогонку. — Но это отличные пистолеты, пуля пробивает две дубовые доски.

Вот так зажигалки!

Я узнал, что в Нью-Йорке для покупки оружия все же нужно иметь разрешение, но во многих штатах приобрести пистолет не сложнее, чем зажигалку. Можно купить ружье, можно — снайперскую винтовку. Можно выбирать самому, можно положиться на выбор знатока, без хлопот заказав оружие по почте.

В год далласской трагедии посылочные фирмы выполнили около миллиона таких заказов. В 1969 году американцы пополнили свои арсенал тремя миллионами единиц разного оружия, и можно считать, что в 1970 году был вооружен уже каждый второй гражданин страны. До недавнего времени фирмы не отвечали отказом, если покупатель просил прислать партию автоматов или парочку пулеметов. В конце концов, торговля оружием такой же бизнес, как и всякий другой. Пусть полиция разбирается, кому и зачем оно понадобилось.

Трое подростков из штата Нью-Джерси выписали противотанковое ружье. Получив заказ, они прикрепили к рукавам рубашек повязки со свастикой. После этого, тщательно выбрав удобную позицию, подростки обстреляли соседнее здание.

Выписав по почте винтовку, четырнадцатилетний Фред из Ферфакса пустил пулю в лоб своему соученику. Кто заронил в его голову мысль об убийстве? Два коварных друга, с которыми он делил досуг: ближайший к дому кинотеатр и телевизор, купленный отцом в рассрочку.

Трудно сосчитать, сколько лиц обоего пола, всех возрастов и профессий ежедневно успевают застрелить, задушить, зарезать, сжечь в топках, утопить, бросить под поезд, отравить, столкнуть в пропасть или укокошить еще каким-либо более замысловатым способом на экранах американских кинотеатров!

Трудно сосчитать, но в 1970 году все же сосчитали. В возрасте между 6 и 15 годами американский ребенок в среднем видит, как убивают 13 тысяч человек!

При этом истребление себе подобных показывается не кое-как, не мимоходом. Нет, это делается без спешки, со всеми подробностями, так наглядно, как в научно-популярном фильме рассказывается, например, о новом способе посадки моркови. Изо дня в день, из вечера в вечер экраны орут, вопят, как бы обращаясь к зрителям:

— Смотрите, вот как надо! Рр-а-а-з! Ага, он еще шевелится! А ну еще! Теперь готов! Целься в живот, так вернее! Брык! Учись, как держат нож настоящие гангстеры! Вот это удар! С одного раза — в рай! А теперь другого — в спину! Эх, разве так душат? Коленом, коленом упрись в грудь! Крепче сжимай пальцы! Ну вот, готов и этот…

Так в кино, на экранах телевизоров. А в жизни?

Вот американская статистика. В год — около 5 миллионов преступлений. С начала столетия в США убито 800 тысяч человек — на треть больше, чем во всех войнах, в которых участвовала страна. Ежегодно 20 тысяч американцев умирают насильственной смертью, а 100 тысяч залечивают в больницах раны от пуль и ударов ножа.

В том-то и беда, что каким бы исключительным ни казалось нам убийство президента, оно было лишь наиболее разительным среди множества схожих событий американской жизни.

Итак, преступность в Америке растет год от года. Но, как говорится, куда же смотрит полиция? Разве в Америке мало полицейских?

Меня заинтересовала история нью-йоркской полиции. Первыми полицейскими Нью-Йорка, тогда еще Нового Амстердама, были восемь стражников с трещотками. В начале XVIII века улицы города по ночам обходили патрули честных граждан. Они звонили в колокольчик, выкрикивая, который час и какова погода. Эта идиллия быстро кончилась. В прошлом веке Нью-Йорк имел уже более трех тысяч профессиональных полицейских. В середине нынешнего века — более десяти тысяч. К началу 1971 года — двадцать пять тысяч.

И какие это бравые парни!

Темный мундир облегает мускулистую фигуру: в полицию берут преимущественно рослых здоровяков. — «Клаб», знаменитая дубинка на ремешке, пускается полисменом в ход без колебаний. Пистолет — тоже: промедление слишком опасно. Помимо дубинки и пистолета, полицейские оснащены самой современной техникой, помогающей найти и обезвредить преступника.

Преступность же растет не по дням, а по часам. Нашумевшее в свое время «денверское дело» показало, что полиция сама не без греха.

Однажды в городе Денвере крупный торговец, вернувшись за оставленным на столе письмом в свой уже закрытый магазин, застал там четырех полицейских. Парни в темных мундирах, взломав сейф, выгребали оттуда дневную выручку.

— Пошел вон, — хладнокровно сказал оторопевшему хозяину полицейский офицер. — Убирайся поскорее, иначе мы пристрелим тебя и скажем, что приняли за грабителя, пролезшего в магазин. И забудь обо всем, что видел!

Когда у американца отнимают обожаемые доллары, он смелеет. Торговец бросился к начальнику полиции. Через день тот вызвал потерпевшего:

— Вы оклеветали честных людей. Я опросил всех, кого нашел нужным. Неужели я должен больше верить вам, чем полицейским офицерам, честь которых ничем не запятнана?

Некоторое время в Денвере было тихо. Потом прошла волна новых дерзких преступлений. Однажды среди бела дня был ограблен универсальный магазин. Преступники забрали около ста пятидесяти тысяч долларов.

На этот раз вмешались федеральные власти. Началось расследование. В Денвере, столице штата Колорадо, покой граждан охраняли восемьсот полицейских. Сто пятьдесят из них оказались членами шайки, сто двадцать других были уличены в покровительстве преступникам.

В 1968 году большая группа полицейских Нью-Йорка была изобличена в том, что, отнимая у торговцев наркотиками их «товар», тут же перепродавала его. Два года спустя раскрылось новое темное дело: шестьсот агентов полиции, которым поручалась борьба с тайными игорными домами, получили от содержателей этих домов до двадцати тысяч долларов каждый.

— Я возьму любую взятку, будь она два доллара или две тысячи долларов, — откровенно сказал на следствии один из полицейских офицеров. — Глупо было бы упускать свой шанс.

Подкупность полиции — не новость для Америки. Но это не значит, конечно, что продажны все полицейские. Среди них много честных борцов с преступностью. Беда в том, что преступность слишком глубоко проникла во все слои американского общества. Никто и нигде не чувствует себя в полной безопасности.

Само название Центрального парка говорит, что его зеленый оазис — в центре Манхэттена.

Днем в этом оазисе сравнительно безопасно. Вечером сюда заходят разве что несведущие провинциалы и иностранцы. Их грабят. Особенно часты нападения на женщин.

Однажды несколько полицейских переоделись в юбки и сменили фуражки с кокардой на модные шляпки. Первая же «красотка» была сбита с ног чуть ли не у входа в парк. Полицейские едва успели выручить своего товарища. «Леди» стали прогуливаться по двое. Им удалось выловить шестьдесят шесть грабителей. Следы шаек вели в Вест-Сайд.

Улицы этого района тянутся к западу от парка. По темным, цвета отсыревшего кирпича фасадам зигзагами идут наружные ржавые лестницы, по которым убегают при пожарах. Возле тротуаров баки с гниющими отбросами. В просветы между домами видны щели дворов с натянутыми от фасада к фасаду веревками. Они на разной высоте, и на них мокрое застиранное белье.

Дома здесь старые, с далеко выдвинутым на тротуар крыльцом у каждого подъезда. По ступенькам расселись подростки. Играют в карты. По кругу идет вскрытая жестянка с пивом. Я чувствую на себе ощупывающие взгляды.

Из подъезда выбегают две девушки. Ловкая подножка — и одна из них летит на каменный тротуар. Парни хохочут. Девушка, потирая ушибленное колено, шлет им яростные проклятия. Открываются окна, и оттуда выглядывают любопытные, В каждом окне по нескольку физиономий. Плотно же набиты эти каменные ящики!

Я не понимаю по-испански, а здесь редко говорят на другом языке. Многие кварталы населены пуэрториканцами. В Нью-Йорк они стали переселяться позднее многих других эмигрантов с острова Пуэрто-Рико, который Соединенные Штаты превратили в свое владение. На родине им было плохо — в Нью-Йорке, должно быть, не лучше.

По мотивам жизни Вест-Сайда написана известная музыкальная драма, «Вест-сайдская история». Я видел эту правдивую пьесу в Нью-Йорке. Потом она была экранизирована. Враждуют две шайки подростков. В одной — «цветные», пуэрториканцы, в другой — белые. Жестокая вражда порождена предрассудками, обострена сознанием бессмысленно загубленной юности. В драке, в поножовщине гибнут молодые, полные сил…

Я смотрел спектакль вместе с Майклом: в пьесе много жаргонных словечек, иностранцу трудно понимать диалоги без переводчика. Майкл видел «Вест-сайдскую историю», но охотно пошел со мной. После спектакля я, потрясенный, спросил Майкла, случается ли сегодня в Вест-Сайде что-либо подобное? Он посмотрел на меня с удивлением:

— Конечно. Мы этого не скрываем. Почитайте газеты. В каждом номере сюжет для пьесы.

— Ну уж в каждом… — усомнился я.

— Хотите пари? Если я неправ, угощаю вас обедом в «Брассери». Если проиграете, за вами бутылка настоящей русской водки. Идет?

В киоске Майкл взял охапку газет. Мы зашли в кафе. Майкл быстро листал страницы:

— Вот! Как раз о Вест-Сайде: «Самая плохая улица этого района — Сто третья. Здесь женщины торгуют наркотиками прямо из детских колясок. Поножовщина и карточные игры — сбычное явление. Дети вовлечены в различные банды». Ну?

— Нет, — возразил я. — Это общие слова. Вы же говорили — сюжет для пьесы.

— Ладно, поищем еще, — согласился Майкл. — Гм, вот о банде «Кобры». «Томми Дрейк, по кличке «Быстрый», нанес ножевую рану другому подростку». Но это не Вест-Сайд, это в Бруклине… Вот еще. «Двое пуэрториканцев, Агрос, по кличке «Дракула», семнадцати лет, и Фернандес, по кличке «Зонтик», того же возраста, приговорены к смертной казни за убийство двух других подростков у спортивной площадки на Сорок третьей улице». Это ведь возле вашей гостиницы, верно?

— Верно, но не в Вест-Сайде, — уточняю я.

— Ага, тогда, может, это… «Закончено следствие по поводу драки двух шаек. Третьего августа на Девяносто четвертой улице, неподалеку от Центрального парка…» Район, надеюсь, вас устраивает?

— Да, но где романтика? А ведь в пьесе…

— Вам не угодишь. Не думаете ли вы, что автор «Вест-сайдской истории» попросту и без затей целиком списал ее из воскресного номера «Нью-Йорк пост»? A-а, одну минуту, одну минуту… Слушайте: «В городке страховой компании «Стайвесент» введено осадное положение. После десяти часов вечера подросткам не разрешено выходить на улицу. Это сделано для того, чтобы прекратить бесчинства местных шаек. Их последний подвиг — избиение юноши и девушки». Ну что?

— Тут уже есть признаки драмы. Но где этот городок?

— Даун-таун, Ист-Сайд. Ладно, мне просто не хочется больше рыться в этой груде.

Я не считал себя победителем в споре. Возможно, настоящий драматург действительно нашел бы немало сюжетов в уголовной хронике одного нью-йоркского дня.

* * *

В первое воскресенье октября неподалеку от Таймс-сквера раздался сильный взрыв.

Было пять часов пополудни. Пламя и пыль взметнулись возле памятника композитору Кохену. Пронзительно закричала девушка, простирая опаленные руки. Несколько человек были сбиты с ног.

Я попал на место происшествия. Все вокруг было оцеплено полицией. С воем сирены умчалась последняя машина «скорой помощи». Темнела лужица крови. Репортеры расспрашивали двух толстяков, похожих как близнецы. У одного был поцарапан нос, другой показывал обгоревший пиджак. В кустах рылись полицейские и господа в штатском.

— Взрыв бомбы на Таймс-сквере! Много раненых! Джеймс Фолли, семидесяти трех лет, доставлен в госпиталь в тяжелом состоянии! — заорал вдруг мальчишка, врезаясь в толпу с пачкой свежих газет.

Редакция «Нью-Йорк таймс» — рядом с площадью, названной в ее честь. Но все-таки как же они успели? После взрыва прошло немногим больше часа!

На следующий день появилась заметка, что перед взрывом кто-то видел возле памятника двух подозрительных подростков. На третий день на последних страницах мелким шрифтом газеты отметили, что виновники взрыва пока что не найдены, а состояние здоровья мистера Джеймса Фолли по-прежнему тяжелое.

На четвертый день Нью-Йорк забыл о случившемся.

Но на седьмой день…

Я просматривал газеты в читальном зале Публичной библиотеки, когда это массивное здание словно содрогнулось от подземного толчка. Посыпались стекла.

Бомба взорвалась возле той стены библиотеки, которая выходит в парк. Там густые кусты. Взрыв произошел в 4 часа 57 минут пополудни — без трех минут через неделю после первого! К счастью, никто не пострадал.

Два дня спустя у скрещения Бродвея с Сорок второй улицей грохнул третий взрыв. Бомба взорвалась на станции сабвея, к которой подходил переполненный поезд. Все окутал густой, необычайно едкий дым. В тесноте подземки началась невообразимая паника.

Этот взрыв был самым сильным из трех. Машины «скорой помощи» увезли пятьдесят семь человек!

Весь день полиция хватала подростков. Детективы рылись в классных журналах: не отсутствовал ли кто из учеников из-за ожогов и ранений?

…Четвертая бомба взорвалась в воскресенье 23 октября в 5 часов 30 минут пополудни. Пламя и дым взметнулись над паромом «Никербокер» как раз в ту минуту, когда он поравнялся со статуей Свободы. На пароме было сто восемнадцать пассажиров. Бомба взорвалась возле кабины со спасательными поясами.

Матросы потушили начавшийся пожар. Капитан парома послал по радио сигнал бедствия нью-йоркским властям. Когда «Никербокер» подошел к берегу, его поджидал полк сыщиков. Пассажиров задержали, всех допросили, а некоторых увезли в полицию.

Но вечером разочарованным репортерам сообщили, что все задержанные — все до единого — убедительно доказали свою благонадежность и невиновность.

Лишь утро следующего дня подарило Нью-Йорку важную новость. Полиция арестовала мисс Смит, безработную стенографистку. В чемодане, сданном ею на хранение в камеру Пенсильванского вокзала, лежал револьвер и двадцать пять патронов. Там же была папка, полная газетных заметок о взрывах.

— Зачем мне револьвер? А вы сами не купили бы эту игрушку, если бы ваша комната была ограблена, как это случилось со мной? — заявила арестованная на допросе. — Я живу на Сто двенадцатой улице, и уж полиция-то должна знать, что это за местечко! Дня не проходит без кражи или грабежа. Чем шарить по чемоданам порядочных людей, вы бы лучше ловили воров и гангстеров!

Мисс Смит отпустили с миром, хотя и без револьвера.

…Пятая бомба разорвалась в телефонной будке. Шестой взрыв напугал посетителей магазина, не причинив никому вреда. В тот же день нашли еще одну самодельную бомбу. Трое мальчишек, схваченных полицией, с плачем сознались, что это их работа.

Затем последовало еще несколько взрывов, но каждый раз рвались бомбы, не похожие на те, первые, которые приписывались «воскресному бомбисту». Одна переполошила зрителей в кинотеатре на Сорок второй улице. Это был кулек с пригоршней пороха, засунутый под стул. В американских кинотеатрах зрители выходят и входят во время сеанса, и в зале не везде запрещено курить. Преступник, запалив шнур, мог уйти, не привлекая внимания.

В воскресенье 13 ноября полицейские и сыщики с утра засели во всех пунктах, где, по их мнению, можно было ожидать взрыва. День прошел спокойно. Неделя — тоже.

Но следующим воскресным утром бомба большой силы взорвалась в вагоне сабвея на станции Сто двадцать пятой улицы. Девушка, у которой оторвало обе ноги, умерла на месте. Восемнадцать пассажиров были доставлены в госпитали с тяжелыми ранами.

Утром в понедельник я спросил знакомого американского журналиста-международника, что он думает о взрывах.

— Это не моя сфера, — ответил он. — Но в редакции говорят, что никакого «воскресного бомбиста» вообще нет. Это эпидемия. Возможно, первые бомбы взорвали подростки — помните, тогда о них писали? А потом пошло и пошло. Поклонники культа силы, вернее, насилия… Ну и, конечно, влияние дрянных книжонок и фильмов. Начальник нью-йоркской полиции утверждает, что вчерашняя бомба, разорвавшая стальной пол вагона, была динамитной, совсем не похожей на прежние. Как говорят, «новый почерк». Кстати, отдан приказ — с сегодняшнего дня поисками преступников занимаются шестьсот детективов. Ждите новостей.

Но я их так и не дождался. Очередное воскресенье прошло без взрыва. Газеты занялись дерзким ограблением почтового грузовика. В следующую субботу я улетел домой.

Приехав на другой год, я попытался узнать, чем все-таки кончилось дело с «воскресным бомбистом». Но знакомые только пожимали плечами: с тех пор было столько всяких происшествий, разве всё запомнишь. Взрывы на улицах, в общем-то, одна из многих обычных историй. Это будни. Это жизнь.

* * *

После убийства президента Кеннеди люди пристальнее приглядывались к богатейшей стране капиталистического мира. Под увеличительным стеклом прежде всего оказался кружок на карте, подле которого написано «Даллас».

Техас издавна рисовался в этакой романтической дымке: бескрайние зеленые прерии, грубоватые, прямодушные ковбои, мирные ранчо скотоводов… Устарело! Нынешний Техас — это нефть, прежде всего нефть, больше всего нефть, а потом уж заводы реактивных бомбардировщиков и межконтинентальных ракет.

Правда, короли-скотопромышленники в Техасе еще не вымерли окончательно. Иногда они тешат тщеславие, стуча по Мейн-стрит, главной улице Далласа, подковками сшитых из настоящей крокодиловой кожи сапог. Но эти господа — сущая мелюзга рядом с новыми техасскими властелинами.

Что значат они со всеми своими стадами в сравнении с техасским королем нефти Гарольдсоном Хантом, которого, по старой памяти, именуют «мистер Миллиард»! Давно уже надо бы называть его «мистер Два Миллиарда», или «Мистер Много Миллиардов», но это менее благозвучно.

«Мистер Миллиард» говорит, что Даллас — самый американский из всех американских городов.

В Далласе обитало также около пятисот «мистеров Миллионов». На каждые две тысячи жителей — один взаправдашний миллионер. Пожалуй, это мировой рекорд.

Далласу принадлежало несколько всеамериканских рекордов. Он удерживал первенство по числу серьезных преступлений на каждую тысячу жителей. В нем было больше телевизоров, чем в столицах некоторых государств, и меньше библиотек, чем в самом захолустном бельгийском или французском городке.

В Далласе крупнейшая в мире хлопковая биржа и самая большая на земле гостиница, которая имеет даже собственный аэродром. Далласский универсальный магазин считают самым роскошным на обоих полушариях. В числе прочего он торговал небольшими подводными лодками для влюбленных, желающих уединиться, а также ювелирными «безделушками» ценою в сто тысяч долларов.

Это город нахального, оголтелого богатства. Он признавал и признает одно божество, в честь которого построил храм: единственный в мире банк с потолком из чистого золота.

У божества есть избранники: «Совет белых граждан». Семеро самых богатых из них — верховные жрецы божества. О них говорят: «Люди, принимающие решения». И все в городе знают: как они скажут, так и будет.

В семерке верховных жрецов короли нефти и хозяева заводов; работающих на войну. Кеннеди был для них «красным». Когда он пригрозил покончить с неоправданными льготами на добычу нефти, его имя стало особенно ненавистным «людям, принимающим решения». Президент сказал также, что Хант ловко уклоняется от уплаты налогов.

Вскоре после этого на вилле Ханта собрались друзья. В адрес Кеннеди раздавались брань и угрозы. Кто-то сказал при одобрении остальных:

— Чтобы избавиться от предателей, засевших в нашем правительстве, нужно всех их перестрелять.

Даллас — город буйных и тихих психопатов, помешанных на «красной опасности». Здесь добивались закона, карающего смертной казнью за прокоммунистическую деятельность. Именно на тайном сборище в Далласе родилась мысль создать «Общество Джона Бэрча», которое вполне могло бы процветать и в гитлеровской Германии. Здесь из семян ненависти плодились всяческие ядовитые поганки вроде «Конвенции национального негодования», «Антикоммунистического крестового похода» или «Национальной ассоциации стрелков», члены которой на сборищах упражнялись в стрельбе по портретам «красных».

А внешне Даллас — большой американский город с небоскребами, с пропахшими бензиновой гарью улицами, на главной из которых огненные буквы зазывают: «Посетите «Карусель» и «Вегас», единственные в своем роде ночные клубы Далласа! Просмотр экзотических танцев! Не тронь — обожжешься!»

По главной улице Далласа частенько прогуливался худощавый джентльмен. С ним раскланивались особенно почтительно, а военные козыряли ему так, будто на плечах джентльмена генеральские погоны.

Такие погоны действительно украшали плечи Эдвина Уокера. Ему пришлось уйти в отставку после обвинений в совершенно открытой и оголтелой пропаганде «бэрчизма» в армии. Позднее он был арестован за вооруженное сопротивление представителям войск, выполнявшим приказ Кеннеди о защите негритянских школьников. Не было оскорблений, которыми бы Эдвин Уокер не осыпал Кеннеди при каждом публичном выступлении.

Ужаснувшись настроениям в Далласе накануне приезда президента, студент Роберт Роуз написал матери в другой город: «На будущей неделе приезжает Кеннеди. Десять против одного, что кто-нибудь из этих далласских маньяков убьет его».

А пока письмо путешествовало в сумке почтальона, на фонарных столбах и в витринах Далласа расклеивались точные подобия бланков розыска особо опасного преступника, которые обычно рассылает по городам Америки ФБР. В фас и профиль на них был изображен президент и крупно выделялась надпись: «Разыскивается за измену». В типографии печатался специальный выпуск газеты, где издевательское приветствие президенту от города Далласа было заключено в черную траурную рамку.

В этой-то насыщенной, наэлектризованной зарядами ненависти атмосфере и прозвучали выстрелы.

Убийство не разрядило ее. Да, было много людей, испуганных, плачущих, сожалевших о случившемся. Но было немало и таких, которые радовались откровенно и открыто.

Когда в одной школе, где учились дети богатых техасцев, узнали об убийстве, по классам разнеслось «ура». Сынок крупного бизнесмена захлопал в ладоши, крича:

— Вот здорово! Папа так обрадуется, что теперь-то уж обязательно купит мне машину!

После убийства президента приезжий корреспондент разговорился с одним из далласских джентльменов. Тот сказал:

— Кеннеди исчез вовремя… Жаль, что Гитлер не довел дело до конца. Нужно было убить всех евреев, всех коммунистов, уничтожить русских. Мы готовимся к тому, чтобы взять власть в свои руки.

Таким мир увидел Даллас.

Однако недаром после убийства президента далласцы говорили: «Да, это случилось в Далласе, но могло случиться в любом другом нашем городе».

Могло?

Могло!

* * *

Вернемся теперь к событиям дня 22 ноября 1963 года.

Вице-президент Линдон Джонсон, как мы помним, был в одной из машин, примчавшихся в Парклендский госпиталь. Здесь в хирургической приемной он услышал от ближайшего сотрудника Кеннеди:

— Господин президент, президент умер.

С той секунды, когда скончался Джон Кеннеди, главой государства после присяги должен был стать Линдон Джонсон. Все агенты секретной службы перешли к нему. Они не уберегли одного президента и боялись за жизнь другого. Агент Руф Янгблад, который прикрывал собой Джонсона по пути в госпиталь, теперь твердил:

— Мы не знаем, сделал ли это один человек, два, шайка или целая армия. Мы должны немедленно покинуть город.

О заговоре думал не только Янгблад. Линдона Джонсона спросили, можно ли официально объявить о смерти Кеннеди. Он возразил:

— Нет, постойте. Может быть, это коммунистический заговор. Лучше я сначала переберусь отсюда на самолет.

Джонсон был, кажется, единственным человеком из окружения Кеннеди, которому пришла в голову нелепая мысль о причастности коммунистов к убийству президента: большинство подозревало правых реакционеров.

Закрытый автомобиль начальника далласской полиции помчался из госпиталя к аэродрому. В машине были задернуты шторки. Она подъехала к трапу президентского самолета, и несколько человек, выскочив из нее, пригибаясь побежали к трапу. Среди них был Линдон Джонсон.

Тем временем страну охватила паника. Резко покатились вниз курсы акций. Боясь финансовой катастрофы, правление биржи раньше времени закрыло ее. Никто не знал, где вице-президент. Пронесся слух, что он тоже стал жертвой заговора.

Джонсон торопился принять присягу прямо в самолете, который готовился взлететь. Туда уже было доставлено тело Джона Кеннеди. Спешно разыскали и привезли на борт самолета человека, который мог принять присягу, — судью Сару Хьюз.

Положив левую руку на Библию и подняв правую вверх, Джонсон повторял следом за судьей:

— Я торжественно клянусь, что буду добросовестно выполнять обязанности президента Соединенных Штатов.

Рядом с ним стояла Жаклин Кеннеди. Ее светлый костюм был забрызган кровью. За окнами самолета в солнечных лучах ослепительно резко блестели бляхи и кокарды полицейских, цепи которых окружали взлетную дорожку и здание вокзала.

Было 14 часов 47 минут, когда самолет с двумя президентами Соединенных Штатов на борту поднялся в воздух. После выстрелов у склада школьных учебников прошло всего два с четвертью часа…

Вскоре после трагедии в Далласе институт Гэллапа опросил самых разных людей во всех штатах. Из каждых 100 американцев 52 считали, что президент стал жертвой заговора, 19 склонялись к этой мысли, но не были уверены твердо, и лишь 29 полагали, что убийца был одиночкой.

Где истина?

Найти ее президент Джонсон поручил комиссии из семи уважаемых граждан во главе с председателем Верховного суда Соединенных Штатов Эрлом Уорреном.

Судья Уоррен еще до своего назначения сказал об убийстве:

— Мы знаем, что подобные дела обычно поощряются ненавистниками и злодеями, которые сейчас проникают в главные артерии американской жизни.

Не означало ли это, что будущий председатель комиссии тоже склонялся к мысли о заговоре?

Комиссия Уоррена приступила к делу. Репутации самого судьи Уоррена и еще одного конгрессмена были безупречны. Но два других члена комиссии слыли яростными антикоммунистами и противниками расового равноправия. Пятым был банкир с Уолл-стрит. Шестой член комиссии сразу заявил, что он будет рад основательно расследовать деятельность марксистов, коммунистов и сторонников кубинского режима. А седьмым был «сверхшпион» Аллен Даллес, возглавлявший ЦРУ.

В минуту откровенности судья Уоррен подтвердил опасения тех, кто сомневался, что такая комиссия расследует все честно, полно, беспристрастно.

— Возможно, мы не узнаем истины на протяжении жизни нашего поколения, — с горечью сказал Уоррен. — Я говорю это всерьез.

Комиссия Уоррена заседала десять месяцев. Вот ее главные выводы.

Никакого заговора не было, ни внешнего, ни внутреннего. Убил президента Ли Харви Освальд. Он действовал в одиночку; но комиссия не могла прийти к определенному выводу, по каким мотивам Освальд совершил убийство.

Он сделал три выстрела из окна шестого этажа склада школьных учебников. Позже выстрелами из пистолета Освальд убил полицейского Типпита.

Выводы комиссии многим показались неубедительными. В докладе были неясные места, почему-то отсутствовали показания некоторых свидетелей. Специалисты критиковали доклад, говоря, что он скрывает истину.

Попробуем и мы с вами в ее поисках вернуться к некоторым особенно спорным эпизодам запутанной драмы. При этом будем опираться исключительно на факты, приведенные в докладе комиссии Уоррена, на сообщения американских газет, наконец, на высказывания тех исследователей, которые действовали независимо от комиссии.

* * *

Итак, часы на крыше склада учебников показывали 12 часов 32 минуты. Только что отгремели выстрелы. Машина со смертельно раненным президентом на бешеной скорости помчалась в Парклендский госпиталь.

На улице поднялась паника. Иные бежали подальше от опасного места. Другие плакали. Все были в растерянности.

Первыми опомнились полицейские. Один из мотоциклистов понесся вперед, к железнодорожному мосту, на котором заметил людей. Он пытался с разгона взлететь на крутую насыпь.

Часть полицейских бросилась к колоннаде на поросшем травой и редкими деревьями холме, справа от дороги. В те секунды, когда раздались выстрелы, машина президента как раз приближалась к нему.

Полицейский Бейкер, ехавший впереди колонны, оглянувшись при звуке выстрелов, увидел голубей, испуганно вспорхнувших с крыши склада учебников. Круто развернув мотоцикл, Бейкер помчал обратно. Какой-то человек показывал на верхние этажи склада и возбужденно повторял:

— Я видел, я видел! Он стрелял оттуда! Я видел, как он целился! (Стройный человек с винтовкой!

Полицейский Бейкер, расталкивая толпу, бросился ко входу в склад.

Часы на крыше показывали 12 часов 33 минуты.

Но сколько же раз стреляли? Одни слышали три выстрела. Другие уверяли, что было четыре и даже пять выстрелов, следовавших очень быстро один за другим. Некий Тейг, агент по продаже автомобилей, вытирая кровь со щеки — его ранило осколком пули, — показывал полицейскому на зеленый откос: последний выстрел прозвучал оттуда. Тейг стоял близко, он ясно слышал: сначала далекий выстрел, потом ближе, затем совсем рядом.

Значит, стрелял не один человек?

Полицейский Бейкер вбежал в склад менее чем через две минуты после убийства. С ним был заведующий складом Рой Трули.

— Скорее наверх! — вскричал полицейский.

Они бросились к лифтам, но кабины были где-то выше. Не теряя времени, Бейкер и Трули побежали вверх по лестнице.

На втором этаже, в закусочной для служащих, полицейский увидел худощавого парня. Он направлялся к автомату прохладительных напитков. Бейкер выхватил пистолет:

— Что за человек? Он работает здесь?

— Да, — подтвердил мистер Трули. — Наш экспедитор.

Они побежали дальше по лестнице. Экспедитор, который казался изумленным, но не испуганным, подошел к автомату, опустил монету и, взяв бутылочку кока-колы, прошел в соседнюю комнату.

— Вы слышали? Как это ужасно! — обратился к нему один из встречных.

Экспедитор произнес что-то невнятное. Он зашагал по лестнице, которая вела к главному выходу из здания.

Между тем по приказу начальника полиции Кэрри склад уже оцепили: ведь в нем мог скрываться убийца президента. Даже мышь не должна была незамеченной выскользнуть из дома, где начиналась облава.

Однако один служащий все же покинул здание на глазах у полицейских. Кто-то почему-то пропустил худощавого невысокого парня; и на улице он смешался с толпой.

Через несколько минут, а точнее, в 12 часов 44 минуты заработало полицейское радио:

«Всем, всем, всем! Всем чинам полиции города Далласа! Разыскивается белый, примерно тридцати лет, рост пять футов десять дюймов, вес сто шестьдесят пять фунтов. Всем, всем, всем!»

Загадка за загадкой! Считанные минуты назад этот человек, именно этот и только он один, беспрепятственно покинул склад, и вот уже ищут его, только его.

Как же объяснили позднее все это полицейские чины и прокурор города Далласа осаждавшим их журналистам?

Итак, первый вопрос: откуда стреляли?

Из окна склада учебников, сказали журналистам. Первый выстрел был сделан, когда машина президента еще только подходила к зданию. Этой пулей президент был ранен в горло. Второй и третий выстрелы были посланы вдогонку удалявшейся машине. Пули пробили президенту голову и ранили губернатора Коннэли. Три пули, три раны.

Но позвольте, возразили журналисты, ведь выстрелы слышались почти сразу один за другим! Как же машина, только что сбавившая ход на повороте, успела уйти так далеко за несколько секунд между первым и последним выстрелами?

Надо обладать воображением, сказали журналистам. Хорошо, допустим, что все выстрелы были сделаны сзади. Но и тогда нет ничего удивительного в том, что одна пуля пронзила горло президента спереди: он в эту секунду обернулся назад, только и всего.

Ни капитан Фритц, ведший следствие, ни прокурор Уэйд, ни начальник полиции Кэрри еще не подозревали тогда о существовании совершенно беспристрастного и неоспоримого свидетеля, который не мог ни солгать, ни ошибиться. Они не знали, что далласский коммерсант Запрудер выходил встречать президента с любительским киноаппаратом. Нажав спуск, он снимал его машину, разумеется и не подозревая, что произойдет через секунду. На его цветной пленке оказалась заснятой вся сцена убийства.

Бесценные кадры! Впрочем, это слово здесь не совсем подходит: коммерсант оценил их в сорок тысяч долларов и продал журналу «Лайф».

Так вот, на этой любительской пленке видно, что, перед тем как схватиться за горло, президент смотрел не назад, а вперед, в сторону железнодорожного моста. Значит, сначала стреляли откуда-то спереди?

А вторая загадка — каким образом подозреваемый в убийстве спокойно прошел сквозь полицейские заслоны?

Ясного ответа не последовало и на этот вопрос: просто, мол, кто-то из полицейских оказался недостаточно бдительным.

Но почему, в таком случае, полиция почти сразу спохватилась и объявила, какого именно человека надо искать и хватать?

Журналистам объяснили: полиция, проверив всех служащих склада, обнаружила, что нет лишь одного экспедитора. Его приметы и были объявлены для розыска.

Но, снова усомнились журналисты, как можно было столь быстро проверить всех служащих склада? Ведь еще не кончился перерыв на обед и многие оставались на улице, куда они вышли встречать президента. И если бы даже все сидели на своих местах, то кто мог бы опознать и пересчитать их за такой срок во всех комнатах на семи этажах?

Тогда появилось новое объяснение: полиции помог мистер Бреннэн, тот самый человек, который видел, как стреляли из окна.

Но что же мог видеть мистер Бреннэн, стоя на противоположной стороне улицы? Неужели ему удалось с одного взгляда определить возраст, рост и даже вес человека? Да, именно так, и мистер Бреннэн говорит, что он мог бы опознать убийцу.

Позднее в полицейском участке мистеру Бреннэну показали для опознания нескольких человек, среди которых был и Освальд. Бреннэн не узнал в нем человека в окне.

Но вот что удивительно: в росте и весе разыскиваемого человека полиция ошиблась так незначительно, как будто он уже успел побывать у нее на весах и под измерительной планкой.

А может, мистер Бреннэн был ни при чем и полиция каким-то другим, таинственным способом узнала, кого и, главное, когда ей следовало искать?

Пять лет спустя нечто похожее произошло после убийства Мартина Лютера Кинга. С непостижимой быстротой полицейская радиостанция Мемфиса указала своим патрулям, в каком направлении нужно преследовать убийцу. Указание было ложным: убийца умчался в противоположную сторону. А потом так и не могли узнать, кто же дал приказ патрулям. Таинственный «кто-то» отвел опасность от действительного убийцы, дав ему возможность скрыться…

Пока полицейские и детективы обшаривают склад, а оповещенные по радио патрули с воем сирен носятся по Далласу, присматриваясь к тридцатилетним белым ростом в 5 футов 10 дюймов и весом в 165 фунтов, познакомимся ближе с Ли Харви Освальдом, узнаем о нем кое-что, кроме роста и веса.

Он родился в Новом Орлеане, неподалеку от которого Миссисипи вливает воды в океан. Это город Юга со своим особым политическим климатом: плантаторское высокомерие и расовая нетерпимость белых господ, сохранившиеся со времен невольничьих рынков.

Ли Харви Освальд был третьим сыном у матери. Его отец умер незадолго до того, как Ли появился на свет. Это было в 1939 году.

Когда Ли перешел в шестой класс, Маргарет Освальд перебралась в Нью-Йорк, где служил ее старший сын. Мать не очень-то интересовалась, чем целыми днями занимался Ли в этом огромном городе, где даже взрослый и сильный человек чувствует себя затерянной песчинкой. Жизнь «серого района» с бесчинствующими шайками потихоньку засасывала двенадцатилетнего подростка. Он наглядно постигал закон: у кого сила, у кого деньги, тот и прав.

Ли забросил школу. Тогда мать отдала сына в Дом молодежи — исправительное заведение, куда берут тех, кто с детства в неладах с законом. Туда же определяют и ребят, которые, вопреки желанию родителей, упорно отказываются посещать школу.

В Доме молодежи Ли ни с кем не сошелся. Свободное время он просиживал у телевизора, следя за приключениями и потасовками гангстеров, сыщиков, ковбоев. Как-то он сказал одному из сверстников, что мечтает стать таким же сильным, ловким, «как те парни».

Ли прожил в Нью-Йорке полтора года. Он вернулся в школу, но учился средне, отнюдь не доставляя удовольствия учителям своим поведением. Они не огорчились, когда их воспитанник сказал, что уезжает с матерью на родной Юг, в Новый Орлеан.

В шестнадцать лет подростка привлек яркий плакат, один из многих, всюду расставленных на металлических подставках вдоль тротуара: плечистый парень в красивой матросской форме, широко расставив ноги, свысока щурился на прохожих. За его спиной ярко голубело море, цвели сказочные растения. Две девицы в легких прозрачных туниках улыбались моряку. «Вступай во флот, посмотри дальние страны и хорошеньких девочек» — призывал плакат.

Бросив школу, Ли Харви Освальд явился на вербовочный пункт, где записывают добровольцев в морскую пехоту. Увы, он не был таким плечистым, как моряк на плакате.

— Сколько тебе лет? — спросил сержант.

— Скоро будет семнадцать.

— Вот когда будет, тогда и приходи.

Семья снова переехала в Техас. Ли поступил в школу только для того, чтобы не мозолить матери глаза, но проучился там совсем недолго. Едва ему исполнилось семнадцать, как он примчался на вербовочный пункт… Наконец-то на нем форма солдата морской пехоты!

Солдат морской пехоты Ли Харви Освальд повидал дальние страны, обещанные ему плакатом. Он служил в Японии, на Филиппинах, на Тайване. И была в его службе на военных базах какая-то странная двойственность. Он именовал себя марксистом, но это почему-то не пугало начальство. Все знали, что он интересуется Советским Союзом, изучает русский язык, но и это не ставилось ему в вину. Правда, Освальд дважды оказывался перед военным судьей: за ношение недозволенного оружия и за грубость в разговоре с офицером.

В последний год службы Освальда перевели в Калифорнию. Он подал рапорт: «Прошу досрочно освободить меня от прохождения службы из-за плохого состояния здоровья и трудного материального положения матери». Освальд получил освобождение.

У него в кармане оказалась крупная сумма. Он сел на океанский пароход. Некоторое время Освальд путешествовал по Европе. Поздней осенью 1959 года московский таксист высадил иностранного гостя у подъезда гостиницы, неподалеку от большого универмага «Детский мир». В его паспорте была виза, разрешающая Ли Харви Освальду шестидневное пребывание в Советском Союзе в качестве туриста.

Турист отказался от билетов в Большой театр и от экскурсии в Третьяковскую галерею. Он сказал гиду, что не хочет больше быть гражданином Соединенных Штатов Америки и желает навсегда остаться в Советском Союзе.

Ответственный работник, принявший его, не обрадовался, не поздравлял, не сулил златых гор. Напротив, он сдержанно предупредил Освальда, что жизнь в любой чужой стране может оказаться не такой заманчивой, как это иногда представляется издалека.

Однако Освальд с необычайной горячностью стал уверять, что давно все решил и обдумал. Он пошел в американское посольство и оставил заявление о том, что отказывается быть гражданином Соединенных Штатов и хочет остаться в Советском Союзе.

Но Советское правительство так никогда и не приняло Освальда в число советских граждан. Правда, ему, как и многим другим иностранцам, разрешили жить и работать в нашей стране.

Оставаясь американским гражданином, он поехал в Минск и поступил на радиозавод. Его назначили контролером по металлу. Он получил просторную квартиру с двумя балконами. В дневнике, который вел «марксист» Освальд и который позднее был опубликован в Америке, появилась запись:

«Я хорошо живу и всем доволен. Единственно, что мне не нравится, — портреты Ленина и обязательная физкультура на заводе».

Он находит удовлетворение во флирте и непродолжительных романах. Но Элла, девушка, в которую он, по его словам, влюбляется, не испытывает к нему ответного чувства и откровенно говорит об этом. Еще один повод для разочарования в стране и людях…

В январе 1961 года Освальд, по-видимому, разочаровывается окончательно и записывает в дневнике:

«Мое желание навсегда остаться в Советском Союзе начинает пропадать. Работа скучная. Деньги, которые я зарабатываю, негде истратить. Здесь нет ни ночных клубов, ни мест для игр. Никаких развлечений, кроме танцулек, устраиваемых профсоюзом. С меня хватит».

Итак, Освальда охватила тоска по ночным клубам (мог ли он подумать тогда, что владелец подобного заведения менее чем три года спустя пристрелит его в подвале полицейской тюрьмы!). Освальд просит мать выслать ему американские журналы и развлекательные книжки с ковбойскими приключениями.

Развлекается он и на «танцульках». И однажды весной дневник отмечает встречу: «Меня познакомили с девушкой, у которой волосы были тщательно причесаны. На ней было красное платье и белые «лодочки». Ее зовут Марина».

Некоторое время спустя девятнадцатилетняя Марина Прусакова стала Мариной Освальд. Событие это едва ли оставило глубокий след в душе бывшего солдата морской пехоты. Освальд записал в дневнике, что женился 31 апреля. Увы, с тех пор как существует современный календарь, в апреле всегда бывает только тридцать дней. Под датой этого несуществующего дня счастливый супруг записал: «Я женился на Марине, чтобы досадить Элле…»

Мне не пришлось видеть Ли Харви Освальда. Я видел лишь его фотографии. В его лице нет ничего злодейского, отталкивающего. Зигзаги биографии не отложили на нем заметного отпечатка.

Но кем же все-таки он был в годы своей службы в морской пехоте? Что творилось в его душе, когда он просил о советском гражданстве, каковы были истинные причины этого шага?

Разумеется, никаким марксистом он никогда не был. Как вспоминает встретившаяся с ним в Москве американская журналистка, Освальд не имел о марксизме никакого понятия и лишь слышал о «Капитале».

Был ли Освальд уже тогда связан с разведкой, поехал ли он в Советский Союз по ее заданию, о чем говорят некоторые американские исследователи? Или, как думают другие, он искал в Советской стране успеха, который возвысил бы его над окружающими? Но даже в том случае, если его поступками двигало лишь честолюбие, в Советский Союз он попал явно не по адресу.

Морской пехотинец решает вернуться в Соединенные Штаты, на свой Юг, вместе с женой и недавно родившейся дочкой. Посольство отнеслось к нему гораздо милостивее, чем можно было ожидать. Ему с семьей разрешают въехать в Соединенные Штаты. Освальд получает не только американский паспорт, но и крупную ссуду на переезд, которую дают лишь тем, чья лояльность по отношению к Соединенным Штатам не вызывает сомнений.

Летом 1962 года вместе с семьей Ли Харви Освальд пересекает океан — и начинается новый период его жизни, полный «белых пятен», затемненных обстоятельств, двусмысленных связей, загадочных поступков.

* * *

Поиски в Далласе между тем продолжались. Полицейские тщательно осмотрели склад. В одной из комнат шестого этажа были нагромождены картонные коробки, за которыми мог скрываться человек. Тут же валялись три стреляные гильзы. Часть коробок была поставлена одна на другую. Очевидно, они служили опорой для винтовки (и, значит, заслоняли стрелявшего так, что он почти не был виден с улицы). Неподалеку, рядом с лестницей, между рядами ящиков лежала винтовка с оптическим прицелом. Ее сразу же осмотрел прокурор Уэйд. Она даже была показана телезрителям.

— Оружие, которым пользовался убийца, — это немецкий маузер, — сказал Уэйд 22 ноября.

На следующий день, 23 ноября, немало изумленные журналисты услышали от того же Уэйда:

— Господа, мы теперь точно знаем, что выстрелы были произведены из итальянского карабина «каркано».

Если бы убийство произошло в тихом швейцарском городке, то полиции и прокурору еще можно было простить незнание марок оружия. Но в Далласе! В городе, где каждый месяц убивают десятки людей, причем в каждых трех случаях из четырех — с применением огнестрельного оружия!

Как бы то ни было, после второго заявления Уэйда маузер больше не упоминался, и оружием убийцы признали винтовку «каркано». К ней подошли и гильзы и пули.

Одна почти целая пуля была найдена возле носилок, на которых внесли в госпиталь раненого губернатора Коннэли. Два пулевых осколка обнаружили на переднем сиденье автомобиля.

Президент Кеннеди был ранен дважды. Тяжелое ранение получил губернатор Коннэли. Три раны, три выстрела, три пули.

Но нет! Ведь Тейг, раненный осколком, был прав: на обочине тротуара нашли след пули, не попавшей в цель. Она ударилась о бетон впереди машины президента.

След этой пули сильно менял дело. Значит, было четыре выстрела? Или какая-то из пуль сразу поразила и президента и губернатора? Комиссия Уоррена нашла более вероятным второе.

Винтовка «каркано» не автомат. После каждого выстрела надо отводить затвор, выбрасывать стреляную гильзу, снова посылать его вперед и вскидывать винтовку, ловя цель в оптическом прицеле. А ведь выстрелы в Далласе следовали один за другим. Каким же снайпером должен быть стрелок, посылавший пули издалека в движущуюся мишень!

В мире началась стрельба из «каркано». Пробовали силы знаменитости стрелкового спорта. Чемпион Европы Катино сделал три выстрела за 11 секунд. Олимпийский призер Контелли — за 5,4 секунды, но при стрельбе по неподвижной цели. Рекорд Американской стрелковой ассоциации оказался равным 6,2 секунды. Олимпийский чемпион Хаммер после многих попыток сказал, что, по его мнению, не найдется на земле человека, который сумел бы трижды успешно выстрелить из «каркано» по движущейся цели за 5,6 секунды.

Но кто смотрел на секундомер во время стрельбы в Далласе? Может быть, между первым и последним выстрелом прошло 8 или даже 10 секунд? Кто мог точно засечь время среди всеобщей паники?

Пленка! Та же пленка, снятая любительским киноаппаратом. Скорость, с какой камера производит съемку, известна. Ошибка может исчисляться лишь долями секунды. Кадр, где президент поднес руку к горлу, и кадр, где голова его дернулась от удара второй пули, разделяло ничтожно малое время — от 4,8 до 5,6 секунды.

Чтобы за столь короткий срок дважды попасть в цель и при этом одной пулей поразить двоих (чему, впрочем, противоречат свидетельства губернатора Коннэли и его жены), убийца должен был обладать исключительным хладнокровием и меткостью лучших стрелков в мире. Но почему, в таком случае, одна пуля этого сверхметкого стрелка не попала даже в машину, а ударилась в стороне о тротуар?

* * *

Освальд, покинув склад, смешался с толпой и зашагал прочь от места убийства. Пройдя семь небольших кварталов, он сел в автобус. Некоторое время спустя впереди образовалась уличная пробка. Освальд попросил открыть дверь и оказался на улице.

Он прошел по тротуару, потом окликнул свободное такси и попросил шофера довезти его до Бекли-авеню.

На звонок открыла хозяйка дома, в котором Освальд снимал скромную меблированную комнату. Жилец ненадолго заглянул к себе. Затем он вышел, на ходу застегивая «молнию» куртки, которую надел вместо пиджака, и захлопнул за собой входную дверь.

Пока хозяйка с недоумением смотрит вслед появившемуся в необычное время и теперь торопящемуся куда-то жильцу, продолжим рассказ о солдате морской пехоты с того события, на котором он был прерван, — с переезда семьи Освальда через океан. Оговорюсь, что он будет поневоле беглым и отрывочным. Неизвестно, однако, заполнятся ли вообще когда-либо пробелы в странной и запутанной биографии этого человека.

После возвращения в Соединенные Штаты Освальд с семьей жил то у матери, то у старшего брата. На заводе, куда он поступил, его не раз навещали агенты ФБР. Беседы велись без свидетелей. Затем Освальд неожиданно уехал в Новый Орлеан. Там он называл себя секретарем «Комитета за справедливое отношение к Кубе». Одновременно якшался с эмигрантами, ненавидевшими новую Кубу. Предлагал даже обучать их десантным операциям: пригодится, мол, при освобождении исстрадавшегося острова…

Но однажды Освальд «засыпался»: вожак эмигрантов увидел, как он раздает листовки «Руки прочь от Кубы!». Освальду изрядно намяли бы бока, если бы не вмешалась полиция. Сидя в полицейском участке, он попросил свидания с агентом ФБР. Беседа, как всегда, велась без свидетелей.

Освальда быстро выпустили, и он даже выступил по радио как деятель того же отделения «Комитета за справедливое отношение к Кубе». Потом выяснилось, что все «отделение» состояло из… одного Освальда.

Но на какие деньги он жил, снимал комнату для «отделения», печатал листовки? Может быть, некие организации были заинтересованы в том, чтобы с его помощью узнать, кто в Новом Орлеане сочувствует революционной Кубе?

Освальд то и дело задавал загадки своим будущим биографам.

Он сочинял книгу о жизни в Советском Союзе. Рукопись переписывала машинистка Полин Бейтс. Автор тотчас забирал написанное. Прихватывал даже копировальную бумагу, чтобы не оставалось никаких следов.

Может быть, он боялся, что его надолго упрячут в тюрьму за прокоммунистическую деятельность? Ничуть не бывало! Полин Бейтс засвидетельствовала, что книга была резко антисоветской.

И рука, пачкавшая страницы клеветой на нашу страну, вдруг настрочила в государственный департамент просьбу выдать паспорт для… возвращения в Советский Союз!

Удивительно? А вот государственный департамент ничуть не удивился. Он выдал «марксисту», «прокоммунисту» заграничный паспорт. Без анкет и поручительств. Немедленно. Всего через сутки после просьбы Освальда.

С этим паспортом в кармане Освальд снова пересек границу Соединенных Штатов. Его видели в советском и кубинском посольствах в Мексике. Он просил визу на въезд к нам и на Кубу. Но посольства не проявили той чуткости и отзывчивости, какие он встретил в государственном департаменте…

В начале октября 1963 года Освальд, истратив на поездку в Мексику изрядную сумму, вернулся в Даллас. Где он брал деньги на путешествие? Трудно сказать… Известно лишь, что время от времени кто-то переводил ему кое-что по телеграфу.

Жена Освальда, которая ждала второго ребенка, стала чем-то вроде приживалки в доме добросердечной Рут Пейн. Госпожа Пейн немного знала русский, и Марина, не говорившая по-английски, могла хоть с кем-то перемолвиться словом.

Освальд отнюдь не баловал жену, был капризен, мелочно придирчив. Иногда он бил Марину.

Тот, кому знакома Америка, представляет, как трудно человеку, подозреваемому хотя бы в молчаливом сочувствии к коммунизму, поступить на службу в муниципальное учреждение или крупную фирму. Но это легко удалось Ли Харви Освальду, человеку, жившему в Советском Союзе и собирающемуся отправиться туда снова.

И где удалось — в Далласе! Экспедитором склада школьных учебников его взяли сразу, без колебаний и сомнений.

Примерно в это время записную книжку Освальда украсило имя «Джеймс Хости», номера служебного и домашнего телефонов, а также номер машины этого человека.

Джеймс Хости приезжал к Освальду, и они о чем-то долго говорили. Джеймс Хости дважды навестил госпожу Пейн и расспрашивал ее об Освальде, затем побывал на складе школьных учебников незадолго до приезда президента в Даллас. Джеймс Хости был агентом ФБР.

Федеральное бюро расследования, которое перед приездом президента заблаговременно перевело на казенные харчи при полицейских участках всех, кто показался ему подозрительным, не тронуло Освальда. Он каждый день приходил в дом, мимо которого должен был проехать президент.

А ведь Хости легко мог узнать, что у экспедитора где-то припрятана винтовка «каркано». Во всяком случае, после убийства ФБР сразу нашло упоминание о злополучной винтовке в своих картотеках.

Ли Харви Освальд давно выписал винтовку по почте и, как позднее утверждала комиссия Уоррена, даже пускал ее в дело. Весной 1963 года, положив ствол «каркано» для устойчивости на забор, он выстрелил в человека, сидевшего у ярко освещенного окна своего кабинета.

Что это был за человек?

У окна сидел отставной генерал-майор Эдвин Уокер. Да, да, тот самый! Один из яростных врагов президента Кеннеди, слава и гордость далласских мракобесов!

Освальд стрелял с близкого расстояния, но пуля просвистела в стороне от генеральской головы…

Генерал Уокер прослыл мучеником, едва не погибшим от руки «красных».

Покушавшегося не нашли. Но если бы Освальда вдруг задержали по этому делу, следователю пришлось бы поломать голову: в записной книжке «марксиста», там же, где значился агент Хости, был записан телефон генерала Уокера. Следователь мог бы обнаружить записку Освальда жене, где весьма прозрачно намекалось на покушение. Ему, вероятно, попался бы снимок, сделанный Мариной: ее муж с винтовкой в руке.

Освальд и не подумал уничтожить все эти улики. Или он знал, что ему нечего бояться?

Винтовка «каркано», главная улика этого странного «покушения», также не была уничтожена. Она лежала завернутой в одеяло среди скудных пожитков семьи Освальда.

Однако едва ли именно ее за три недели до покушения на президента некий молодой человек принес к оружейному мастеру с просьбой прикрепить оптический прицел.

Заказчик не скрывал имени, в квитанции было написано «Освальд». Но мастер отлично помнил, что крепил прицел двумя винтами. А на винтовке, которую позднее нашли на шестом этаже склада школьных учебников, прицел держали три винта. Он, вероятно, был прикреплен гораздо раньше, сразу после покупки.

Но зачем Освальду могли понадобиться две совершенно одинаковые винтовки? Может быть, у мастера побывал его двойник?

Накануне покушения Освальд ездил к семье. Он взял там большой тяжелый пакет. Сослуживцу, который подвозил его на машине, Освальд сказал, что в пакете шторы.

Он спокойно внес необычную ношу в склад, мимо которого несколькими часами позднее должен был проехать президент. Никто из шнырявших по улице агентов не обратил никакого внимания на человека с подозрительным свертком, как никто не задержал его и после покушения, когда он вышел из склада, оцепленного полицией.

…И вот теперь Освальд, забежав ненадолго к себе в меблированную комнату, выходит на улицу, застегивая «молнию» спортивной куртки.

Улица пустынна. Освальд направляется в сторону старых кварталов с узкими переулками. Возле перекрестка он видит полицейскую машину. Это патрульный радиофицированный автомобиль. В них обычно разъезжают двое полицейских.

Но в этой за рулем сидит лишь один, некий Типпит, который прирабатывает по вечерам в ресторане, принадлежащем одному из видных представителей «Общества Джона Бэрча».

Освальд шагает по тротуару, Типпит медленно ведет машину у обочины. Освальд ничуть не испуган. Он даже останавливает полицейского, наклоняется к окошку машины, о чем-то говорит.

Типпит открывает дверцу с другой стороны. Его рука на кобуре, он идет к Освальду. Внезапно тот выхватывает пистолет и всаживает в полицейского пулю за пулей. Типпит замертво падает на свой наполовину вынутый из кобуры револьвер.

Улица кажется вымершей. Убийца торопится прочь, подальше от трупа. Он проходит мимо такси, водитель которого поспешно спрятался за машину. До таксиста доносится бормотание: «Вот глупый полицейский…»

Освальд, до той поры сохранявший спокойствие, теперь удивлен, испуган, сбит с толку. Он пускается бежать. Ему жарко, на тротуар летит куртка. Он бежит дальше. Видит вход в кинотеатр «Техас». Скрывается в полутьме зала, не купив билета и сразу вызвав подозрение у кассирши. Та звонит в полицию.

Вскоре в зале вспыхивает свет, и ватага полицейских наваливается на невысокого худощавого человека. Он будто бы успевает вскрикнуть:

— Ну, теперь конец!

Примерно так рисуют события свидетели.

Освальд в тюрьме. Его допрашивают. Он не сознается ни в чем. По его словам, в те минуты, когда убили президента, он находился в закусочной, и это могут подтвердить служащие, которые видели его, разговаривали с ним сразу после убийства.

Криминалистам известен способ проверки, стрелял ли подозреваемый из какого-либо оружия. С лица и рук делаются парафиновые слепки. На парафин с кожи переходят крохотные частицы пороховых газов, образующихся при выстреле.

На слепках с рук Освальда эти частицы есть. На слепках с лица — никаких следов. Это бесспорно доказывает лишь, что Освальд стрелял из пистолета. Но если бы он стрелял также из винтовки, да еще не один раз, такие следы непременно должны бы быть и на лице, прижимаемом к прикладу.

Вечером 22 ноября Ли Харви Освальду, уроженцу Нового Орлеана, 24 лет, женатому, предъявили обвинение в убийстве полицейского Типпита.

Формальное обвинение в убийстве президента Соединенных Штатов Америки Джона Фитцджеральда Кеннеди при всей недостаточности улик было предъявлено ему вскоре после полуночи на субботу.

Он отрицал свою вину до последней минуты жизни, до выстрела Джека Руби, гангстера по кличке «Щеголь», у которого при аресте нашли доказательства его связей с самим Гарольдсоном Хантом, далласским «мистером Миллиардом».

А перед развязкой драмы еще раз промелькнули зловещие тени тех действующих лиц, что редко появляются у ярко освещенной рампы, но присутствие которых постоянно чувствуется где-то в тени кулис.

Субботним вечером, накануне выстрела Руби, мать Освальда навестили два агента ФБР и попросили получше присмотреться к фотографии пожилого мужчины с редкими волосами: не знаком ли он госпоже Освальд?

Маргарет Освальд сказала, что не знает этого человека. Зачем ей показывают какую-то фотографию с оборванными краями?

— Не видели ли вы когда-нибудь этого господина вместе с вашим сыном? — уточнил вопрос агент.

Нет, она не видела. Агенты ушли. Маргарет Освальд вместе с невесткой и внучками осталась под охраной в одной из гостиниц Далласа, куда их всех тайно доставили вскоре после ареста Освальда.

Но Маргарет Освальд суждено было снова увидеть снимок пожилого мужчины с редкими волосами. Когда днем в воскресенье агент охраны принес экстренные выпуски газет, ей в глаза сразу бросился большой портрет на первой странице.

— Опять этот человек, которого они вчера показывали! — воскликнула она. — Кто это?

— Он только что застрелил вашего сына, — сказал агент.

* * *

Мы знаем, к каким выводам пришла комиссия судьи Уоррена, расследовавшая «одно из величайших преступлений XX века». Она не вела собственного следствия. Комиссия лишь изучала то, что было услужливо доставлено сотрудниками ФБР. А этими сотрудниками почему-то не были доставлены, например, подлинные протоколы или записи на магнитофонную ленту допросов Освальда.

Нашлись люди, которые искали истину собственными путями. Упорство этих людей поддерживалось убеждением, что уж слишком много влиятельных лиц хотели бы представить дело так, будто один сумасшедший убил президента, а другой сумасшедший убил первого сумасшедшего, только и всего.

Американский публицист Бьюкенен уже вскоре после убийства попытался развязать некоторые запутанные узлы.

Он полагал, что накануне убийства в склад проник некий человек. Утром Освальд принес ему винтовку, а когда служащие ушли смотреть на проезд президента, помог «убийце № 1» удобно устроиться у окна.

Другой сообщник к тому времени, возможно, занял позицию в районе железнодорожного моста. Мог пригодиться и густо заросший травой холм правее дороги: позднее свыше пятидесяти свидетелей утверждали, что слышали выстрелы именно со стороны холма. Машину Кеннеди обстреляли по крайней мере с двух точек.

Когда полиция бросилась к складу, Освальд был уже в закусочной: возможно, он постарался побыстрее попасться на глаза, чтобы его не могли сразу заподозрить в причастности к убийству.

Но на что рассчитывал «убийца № 1»? На то, что склад обязательно будет оцеплен. Он мог, не вызывая никаких подозрений, выйти из какого-либо временного убежища именно после того, как все этажи наводнила полиция, если… если на нем была форма полицейского или если он вообще служил в полиции!

Освальда же мог выпустить из склада другой человек в полицейской форме, которого предупредили, что «так надо».

Освальд отправился домой, чтобы переодеться и взять пистолет. Однако едва он скрылся из виду, как некто, знавший, какую роль заговорщики предназначили Освальду в дальнейшем, объявили по радио его приметы для поиска.

В момент встречи с Типпитом Освальд, вероятно, направлялся по заранее указанному адресу: ему обещали помочь покинуть страну. Он ведь не знал, что его приметы объявлены, и мог без опаски подойти к машине. Он чувствовал себя вне подозрений.

Типпит же, по всей вероятности, имел секретное задание, как действовать при появлении Освальда. Недаром полицейский был один в машине, на которой чаще разъезжают двое.

Он направился к Освальду с таким видом, чтобы тот почувствовал опасность ареста и схватился бы за пистолет. Тогда Типпит, вынужденный к самообороне, мог метким выстрелом уложить опасного свидетеля, на которого в дальнейшем удобно было бы свалить всю вину за убийство президента.

Но у солдата морской пехоты сохранилась былая выучка. Он успел выстрелить первым. Типпит рухнул на мостовую…

С этой минуты Освальд стал чрезвычайно опасным для участников заговора. Из козла отпущения он превратился в человека, способного выдать других.

Тогда постарались поддержать в нем надежду, что еще не все потеряно. Сначала его обвинили только в убийстве Тип-пита. Лишь после того, как Освальду предъявили и второе обвинение, он понял, что сообщники окончательно предали его. Он потребовал адвоката. Ему под разными предлогами отказывали. А затем Джек Руби сделал то, что не удалось полицейскому Типпиту…

Такова в общих чертах версия Бьюкенена.

Высказывалось и предположение, что среди заговорщиков был двойник Освальда, который должен был заранее создавать против него улики. Именно этот двойник, назвавшись Освальдом, приходил в мастерскую оружейника, чтобы установить оптический прицел. Он появлялся в тире, поражая всех меткой стрельбой. Он же, стараясь привлечь к себе внимание, спрашивал запасные части для винтовки в самых неподходящих местах — например, в мебельном магазине. Но заговорщики, подготавливая двойника, допустили ошибку: двойник всюду разъезжал, сидя за рулем автомобиля, а бывший солдат морской пехоты, оказывается, не умел водить машину…

* * *

Прах Джона Кеннеди покоится под гранитной плитой на Арлингтонском кладбище Вашингтона. На плите — имя, даты рождения и смерти.

Неподалеку холмик с белым крестом. Там погребен Роберт Кеннеди.

Брат убитого президента был застрелен 5 июня 1968 года в городе Лос-Анджелесе.

Это произошло после того, как Роберт Кеннеди объявил, что намерен добиваться выдвижения своей кандидатуры на пост президента от демократической партии. Он начал борьбу, сказав, что будет искать новую политику, которая закрыла бы пропасть между белыми и черными, между богатыми и бедными. Он выступил против политики президента Джонсона во Вьетнаме, против расширения войны.

«Бобби» приехал на первичные выборы в Калифорнию, очень важный штат для тех, кто пробивает дорогу к Белому дому. Он сказал своим друзьям:

— Если я проиграю, собирайте чемоданы — и по домам.

Он выиграл. Проба показала, что у него есть шансы добиться президентского кресла.

Роберт Кеннеди вернулся в лос-анджелесский отель «Амбассадор» усталым, но радостным, торжествующим. Его уже ждали здесь микрофон и телекамеры. Он произнес короткую речь, закончив ее словами:

— Вперед в Чикаго, и давайте победим там!

Он верил теперь, что победит на чикагском конвенте демократической партии, который должен был утвердить кандидата в президенты.

В сопровождении ликующих друзей «Бобби» направился из большого бального зала отеля в комнату, где его ждали корреспонденты. Телевизионная передача из «Амбассадора» закончилась, зал выключили. И вдруг…

Зрители, не успевшие отойти от телевизоров, услышали нервные, торопливые возгласы диктора:

— Кеннеди застрелили! Кеннеди застрелили!

Экран засветился снова. Был тот же зал, но теперь полный кричащих, мечущихся людей. Телохранители выламывали руки человеку в белой рубашке. На полу лежал окровавленный Роберт Кеннеди. Его жена Этель не пускала к телу едва не сбивавших друг друга фоторепортеров, крича:

— Прогоните их, они растопчут его!

…Пока в госпитале «Добрый самаритянин» шесть хирургов склонялись над Робертом Кеннеди в тщетной попытке сохранить ему жизнь, был опознан убийца. Им оказался Сир-хан Бишар Сирхан, 24 лет, араб из Палестины, несколько лет назад переселившийся в Америку.

И повторилось то, что было в первые часы после убийства президента Кеннеди, после убийства Мартина Лютера Кинга: убийцу попытались объявить «красным». Мэр Лос-Анджелеса сказал на пресс-конференции, что Сирхан «находился в контакте с коммунистами».

6 июня 1968 года в 1 час 44 минуты сенатор Кеннеди скончался, не приходя в сознание.

Два дня спустя его похоронили на Арлингтонском кладбище рядом с могилой Джона Кеннеди.

Стали вспоминать, что покойный сенатор незадолго до убийства говорил одному журналисту:

— На меня рано или поздно будет совершено покушение… Такова обстановка.

Он сказал другому:

— Каждый день я хожу по острию ножа. Но что я могу поделать? Если они захотят меня убить, их ничто не остановит.

Сенатор не стал разъяснять, кто это «они».

Вспомнили, что незадолго до убийства сенатор Кеннеди говорил: если он займет пост президента, то обязательно установит правду о смерти брата.

Сирхан был объявлен убийцей-одиночкой. Так же как Ли Харви Освальд. Так же как Джеймс Рей, убийца Мартина Лютера Кинга.

Утверждения о связях Сирхана с коммунистами оказались злонамеренной выдумкой. Кое-что указывает на его связи с кем-тo другим. Перед покушением Сирхана видели вместе с молодой женщиной в клетчатом платье и неизвестным мужчиной с грубыми чертами лица. До этого убийцу видели в избирательной штаб-квартире Роберта Кеннеди опять-таки в компании, на этот раз с двумя молодыми людьми. После убийства в карманах Сирхана оказался ключ от стоявшей у подъезда отеля машины и кредитки по сто долларов — видимо, он надеялся скрыться, воспользовавшись паникой: ведь сумел же двумя месяцами ранее бежать убийца Мартина Лютера Кинга.

По случайному совпадению убийцу Кинга арестовали в день похорон Роберта Кеннеди. В свое время кто-то помог Джеймсу Рею скрыться из страны, он бежал сначала в Канаду, оттуда в Лисабон, и лишь в Лондоне полицейским показался подозрительным человек спортивного вида, разгуливавший по залу ожидания аэропорта.

Сирхана судили семь месяцев спустя после убийства: процесс откладывали по разным причинам. Он вел себя странно. Адвокаты всячески старались представить его душевнобольным. Когда один из приглашенных знатоков стал расписывать суду болезнь Сирхана, тот спросил адвоката:

— О чем весь этот треп? Неужели речь идет обо мне?

Суд признал Сирхана психически нормальным и приговорил его к смертной казни.

При расследовании причин трех главных политических убийств, совершенных за последние годы в Америке, американские власти больше всего боялись слова «заговор». Во всех случаях правдами и неправдами доказывалось, что убийцы — неуравновешенные одиночки, у них не было сообщников, им никто не помогал, за ними никто не стоял. Да, кое-какие факты могли создать впечатление, будто существовали заговоры, но на самом деле это лишь случайное стечение обстоятельств. Странное, но все-таки случайное стечение…

По этому поводу юрист Марк Лейн, пять лет занимавшийся самостоятельным расследованием убийства президента Кеннеди, сказал:

— Хотите знать, что я думаю? Я думаю, что если бы даже самолет с Джеймсом Реем, убийцей Кинга, упал на лос-анджелесскую тюрьму и оба, Рей и Сирхан, при этом погибли, то и тогда это стали бы называть случайным стечением обстоятельств, неприятным, невероятным, страшным совпадением… ления Банистер и Уорд, а также летчик Ферри были, как доказывал Гаррисон, в числе активных заговорщиков.

Банистер умер якобы от сердечного приступа. Уорд погиб при авиационной катастрофе. Ферри скончался при таинственных обстоятельствах как раз после того, как Гаррисон выписал ордер на его арест.

В суд был вызван один Клей Шоу. Прокурор не смог доказать свои обвинения неопровержимыми фактами. Присяжные вынесли решение о Клее Шоу: «Не виновен». Гаррисон проиграл процесс.

Вот его слова, обращенные к американцам:

— Ради поддержания спокойствия где-то было решено, что вам лучше не знать того, что произошло на самом деле… Было решено, что вам не надо знать о связях Ли Освальда с Центральным разведывательным управлением. Не надо вам знать о том, что ряд лиц, имевших прямое отношение к убийству, состояли на службе у Центрального разведывательного управления. Всего этого вам не следует знать в интересах «национальной безопасности».

Гаррисон напомнил, что в свое время были спрятаны фотографии и рентгеновские снимки вскрытия тела президента, доказывающие, что в него стреляли с разных направлений. На другой день после убийства в Вашингтоне «случайно» сгорела секретная записка об Освальде. Были сожжены записи о ранах президента, сделанные в госпитале Далласа. Ко многим важным документам, связанным с убийством, закрыт доступ в течение семидесяти пяти лет.

— Остается фактом, что скрывают правду, — заключил Гаррисон.

Прокурор Нового Орлеана говорил о связях Освальда с ЦРУ. А генеральный прокурор Техаса признал, что с сентября 1962 года Освальд был платным агентом ФБР…

И вот еще одно темное обстоятельство: за первые пять лет погибло свыше тридцати важных свидетелей убийства в Далласе. Большинство из них ушло из жизни не без вмешательства таинственных сил. Тринадцать были убиты, в том числе три человека, видевшие, как убегал неопознанный убийца президента (не Освальд!), человек, видевший убийцу Типпита, шофер, который вез Освальда к дому.

Известно, что и последний свидетель, который мог знать многое, — Джек Руби — умолк навсегда. Его приговорили к смертной казни. Потом был назначен пересмотр дела… Руби вызвал в Даллас самого судью Уоррена и попросил о переводе в вашингтонскую тюрьму:

— Там я скажу правду, здесь моя жизнь в опасности.

Уоррен отказался выполнить просьбу. Когда верховный судья уходил из камеры, Руби крикнул ему вслед:

— Теперь вы меня больше никогда не увидите, я уверен!

Вскоре Руби умер: нерадивые врачи слишком поздно обнаружили у него рак…

Люди, не верящие в фанатиков-одиночек, создали «Комитет по расследованию убийства Джона Фитцджеральда Кеннеди, Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди» — во всех трех убийствах слишком много общего для того, чтобы это общее было случайным.

Комитет обратился к Ричарду Спрэгу, крупнейшему специалисту по электронно-вычислительным операциям, с просьбой подвергнуть анализу все фотодокументы, связанные с преступлением в Далласе. Любительский фильм коммерсанта Запрудера стал главным, но далеко не единственным свидетелем обвинения: в тот день снимали многие. Были запрограммированы также чертежи, результаты экспертиз пробной стрельбы, свидетельства очевидцев.

И вот главные выводы Спрэга после обработки огромного материала электронно-вычислительными машинами.

Стрелков было трое или четверо. Один укрывался на зеленом холме с колоннадой и палисадником. Он стрелял первым, спереди, и ранил президента в горло. Второй выстрел сделал сзади другой стрелок, находящийся не на складе учебников, а в соседнем здании «Даллас Тексас билдинг». Его пуля поразила Кеннеди в спину. Третьей пулей, посланной со склада учебников, был ранен губернатор Коннэли. Четвертая пуля — на этот раз снова стрелял человек, засевший в «Даллас Тексас билдинг», — не достигла цели, стрелявший промахнулся. Пятая, посланная со склада учебников, попала президенту в голову, и эту пулю почти догнала (разница — всего восемнадцатая доля секунды) шестая: стрелял с близкого расстояния человек у колоннады, когда машина президента почти поравнялась с ним. Последняя пуля попала в правую часть головы.

Спрэг считает, что президент Кеннеди стал жертвой заговора, в котором прямо и косвенно должно было участвовать до пятидесяти человек, в том числе чины полиции и агенты ЦРУ.

* * *

Убийства, убийства, убийства…

«Преступление века», убийства обыкновенные, политические, сенсационные, поражающие жестокостью. Молодой американец Спек задушил, зарезал в Чикаго восемь медицинских сестер. Студент Уитмэн из Остина, столицы Техаса, убил мать, потом жену, облюбовал здание повыше, по дороге туда убил еще двух женщин и ребенка, а затем, устроившись на удобной снайперской позиции, застрелил десять случайных прохожих. Несколько маньяков из банды «сатаны Мэнсона», в том числе девицы, забравшись на виллу киноактрисы Шарон Тейт, «просто так» зверски убили хозяйку и ее гостей. Сьюзен Аткинс, участвовавшая в убийстве, получила от крупного издательства 80 тысяч долларов за подробное описание, «как все было», как кричали убиваемые, как молили о пощаде. Главарь банды Мэнсон, исполнитель сомнительных песенок, заключил выгодный контракт на выпуск пластинок: ведь интересно услышать голос самого «сатаны»!

В стране действуют знаменитая «Коза ностра», гигантский синдикат преступников, объединяющий около двухсот тысяч гангстеров. Его доходы колоссальны. Это, если так можно выразиться, крупнейшее в мире уголовно-финансовое предприятие. «Коза ностра» занимается не только бандитизмом, но содержит притоны запрещенных азартных игр, торгует наркотиками, а также… дает деньги крупнейшим промышленным и торговым фирмам, получая часть прибыли.

Но когда комиссия сената задумала выяснить, что же представляет собой сегодня «средний американский убийца», то им оказался вовсе не гангстер. Вот полученный после изучения многих уголовных дел портрет преступника: «Вас убивает человек, которого вы знаете. Обычно ему около 34 лет. Время преступления — чаще всего субботний вечер. В большинстве случаев убийца предпочитает пистолет… В 74 процентах преступлений убийца и жертва были друзьями, родственниками, знакомыми, супругами. Только 13 процентов убийств произошло при свершении других преступлений».

Такова Америка, которая убивает.

Вечный огонь горит у могилы убитого президента. А жизнь идет своим чередом.

Город Даллас процветает по-прежнему. В 1970 году он все еще сохранял первенство среди городов Америки по количеству убийств. Трагедия не забыта. В местном музее восковых фигур можно увидеть всех ее главных действующих лиц, включая Освальда и Руби, причем на фигуре последнего надет его подлинный костюм.

За один доллар разрешается осмотреть комнату на Бекли-авеню, которую снимал Освальд. Его письма мать и вдова давно распродали, перессорившись при дележе денег. Марина Освальд предъявила иск, требуя, чтобы ей оплатили стоимость вещей покойного мужа, изъятых как вещественные доказательства, в том числе винтовки с оптическим прицелом и пистолета. Суд, принимая во внимание страсть богатых американцев к коллекционированию и их готовность выложить за «сувениры» огромные деньги, постановил выплатить предприимчивой вдове несколько десятков тысяч долларов. Ведь получил же Сирхан, убийца Роберта Кеннеди, пятнадцать тысяч долларов за одно интервью для телевидения.

А другие участники драмы в Далласе — что они, что с ними?

Линдон Джонсон оставил пост президента весьма богатым человеком, обладателем пятнадцати миллионов долларов. До конца своих дней он будет получать две пенсии: как бывший президент и как бывший сенатор. Это больше ста тысяч долларов в год. В родном Техасе он создал «музей Джонсона» с копией своего кабинета в Белом доме и любовно собранной коллекцией из двухсот пятидесяти тысяч фотографий, на которых запечатлен он, Линдон Джонсон. В окна кабинета бывший президент распорядился вставить пуленепробиваемые стекла. С помощью профессора и двух бывших сотрудников Белого дома Джонсон пишет мемуары. Право на издание он продал одной издательской фирме за полтора миллиона долларов.

Губернатор Коннэли давно залечил рану, полученную в Далласе. Новое «ранение» ему нанесла в 1971 году печать, напомнившая о некрасивой истории: бывший губернатор получил в свое время почти четверть миллиона долларов от техасской нефтяной фирмы Ричардсона. Известно, что нефтяные короли не бросают деньги зазря, просто так.

Новая рана оказалась, однако, еще менее опасной, чем старая: в правительстве Никсона Коннэли занял пост министра финансов.

Вдова покойного президента Кеннеди, очаровательная Жаклин, неожиданно для всех вторично вышла замуж. Ее мужем стал один из богатейших людей мира, греческий «мистер Миллиард» Аристотель Онассис.

Америка была возмущена и разочарована этой свадьбой. Ведь Онассису седьмой десяток, он годится «Джекки» в отцы! У этого старого и чудовищно богатого иностранца грубая, мрачная наружность злодея из телевизионного фильма. В деловом мире его называют пиратом. Огромное состояние он нажил спекуляциями, за которые, между прочим, однажды был арестован в Нью-Йорке.

Став госпожой Онассис, «первая вдова Америки» поселилась на собственном острове, купленном новым мужем. Она катается на яхте, настоящем плавучем дворце, где ванны из мрамора, краны из чистого золота, а камин отделан драгоценной ляпис-лазурью. За салатом или свежей земляникой она может посылать личный самолет.

Говорили, что «первая вдова Америки» покинула страну, разочаровавшись в ней. Другие намекали, что это не брак, а союз ради больших денег. Писали и спорили по поводу свадьбы много и долго. А меня лично больше всего поразила маленькая газетная заметка: «Миссис Жаклин Кеннеди (ныне Онассис) не понравился свитер, который подарил ей ее муж Джон Кеннеди на рождество десять лет назад. Она отправила свитер в магазин вместе с письмом, в котором потребовала вернуть ей 17 долларов. Письмо оказалось намного ценнее свитера: на состоявшемся в Нью-Йорке аукционе оно было куплено за 200 с лишним долларов».

Такова Америка…

Америка, где уживаются поразительный размах и унизительная мелочность. Америка, которая благополучно отправляет космонавтов на Луну и в которой человек, гуляющий по Центральному парку самого большого города, не уверен в благополучном возвращении домой. Америка, где короли гангстеров устраивают пресс-конференции, а сторонники мира оказываются за решеткой. Америка сложная, противоречивая, где много отталкивающего и много поучительного, — Америка, которую нужно знать, чтобы понять сегодняшний день капиталистического мира, у которого нет будущего, достойного Человека.

Это было в Ираке