Это были остатки всемирно известного царского дворца Таб-и Кисра, о времени постройки которого до сих пор идут споры. Некоторые ученые утверждают, что ему тысяча триста лет, тогда как большинство склонно прибавить к этому почтенному возрасту еще три с лишним столетия.
Дворец построили, по-видимому, персидские зодчие. И как построили! Главная его часть сохранилась до наших дней, хотя Ктесифон не раз подвергался нападениям и разгрому: в первую мировую войну возле него вели ожесточенную артиллерийскую дуэль турецкие и английские войска.
Запрокинув голову, я рассматривал главную арку. Ни одной подпорки! Серый массивнейший свод, сложенный из кирпичей, казалось, должен был обрушиться раньше, чем его достроят. Но он пережил десятки царств, от которых не осталось ничего, кроме полузабытых названий.
К стене у другого конца арки прислонился слепой старик с седыми усами, бродячий певец, кобзарь месопотамских равнин. Смычком, похожим на детский лук с натянутым вместо тетивы пучком конского волоса, он водил по единственной струне рабабы — инструмента, может быть известного уже во времена строителей Ктесифона. Певца слушали несколько мальчишек.
Старик пел о героях. Но их имена не были знакомы ни мне, ни переводчику. Я спросил, не знает ли он песен об этом дворце. Нет, такой песни старик не знал.
Один из мальчуганов, не по летам серьезный, босоногий, в перепачканном сером халатике, робко сказал, что он кое-что слышал о дворце. Тут один человек рассказывал приезжим, вот он и запомнил. Этого человека знают даже в Багдаде, он там служил в музее, пока не состарился. Так вот, он говорил, что под сводами арки был царский зал и стоял трон. Царь хотел, сидя на троне, видеть, что происходит в его царстве, и поэтому одна сторона зала и раньше была открыта, — не думайте, что она разрушилась. Это был могучий царь, его золотую корону не могли поднять четыре человека. Вся арка была тогда в настоящем серебре, а пол застилал один ковер, такой огромный, что, когда враги ворвались в Ктесифон, каждый воин получил от этого ковра кусок, чтобы покрыть коня или верблюда. Все получили свою долю, и еще осталось столько, что можно было бы накроить ковров для большой мечети.
Кто-то осторожно тянет меня за рукав. Курчавый худой парнишка, оглядевшись с видом заговорщика, вынул из кармана и молча протянул мне красную глиняную фигурку, жестом показывая, что нашел ее в земле. Но я был уже достаточно опытен для того, чтобы раскусить этот невинный обман. Конечно, фигурку слепил и тщательно обжег он сам, а потом поцарапал и измазал, чтобы выдать за «древность».
— Талиб, покажи господам след, — сказал старик.
Мальчуган, рассказывавший о дворце, повел нас вдоль стены. Во многих местах до высоты человеческого роста слой кирпича был вынут: должно быть, феллахи выковыряли его для своих убогих жилищ.
Талиб подвел нас к тому месту, где кирпичи нависали над выемкой в стене.
— Вот! — с гордостью произнес он и потянулся к странной, очень отчетливой вмятине в одном из кирпичей.
Мы недоуменно переглянулись.
— След газели, — сказал Талиб.
Тысячу шестьсот лет назад, когда эти кирпичи сохли на солнце, что-то испугало пасущихся в степи газелей. Может быть, из зарослей выскочил лев. Испуганные животные бросились в ту сторону, где люди строили дворец. Легкие ноги газели, коснувшись непросохшей глины, оставили след. Солнце высушило кирпич с отпечатком копытца. Строители дворца уложили его в стену вместе с другими.
— Отец говорил: в одном месте, где вода размыла землю, феллахи нашли глиняную девушку, почти как настоящую. Англичане увезли ее в свой музей. Я там тоже рыл. Правда, пока ничего не нашел.
У Талиба ясные глаза мечтателя. Может быть, ему суждено стать археологом? До сих пор здешнюю землю копали люди, которым она была чужой. Для Талиба это земля предков, хранительница тайн многих поколений.
Земля и люди
Сага о финиковой пальме. — Салех ибн-Ясин, который не унывает. — Иракский Тит Титыч. — Кто такой серкал? — Вечер в Багдаде. — Уроки истории. — Парни рабочей окраины
Отъехав иногда всего сто — полтораста километров от Багдада, мы встречали людей, почти ничего не знавших о последних событиях. Феодалы лишь затаились там до поры до времени в надежде вернуть прошлое силой. Иными словами, я увидел иракскую деревню почти такой, какой ее застала революция. Без этого знакомства трудно было бы понять драматические повороты в судьбе Ирака, которые произошли позднее.
…Вокруг Багдада и на юге страны подчас не поле пшеницы, а роща пальм кормит феллаха. Ей, финиковой пальме, отдает он время и труд.
Заблуждается тот, кто думает, что плодоносящие финиковые пальмы растут в жарких странах так же естественно, как сосны или кедры в сибирской тайге. Пальма — не дикое, а культурное растение. Арабская пословица говорит о ней: «Голова — в огне, ноги — в воде». Солнечного огня для головы-кроны в Ираке не занимать. Но с влагой плохо, и, чтобы «ноги» пальм были в воде, нужно орошать землю.
Ирак — классическая страна фиников. Древние греки писали, что хотя в Междуречье сеют ячмень и пшеницу, но все, что нужно людям, здесь может дать и пальма: из ее плодов приготовляют лепешки, вино, уксус, мед, из листьев плетут корзины, финиковые косточки жгут в кузнечных горнах или, размягчив, скармливают скоту. Коран, священная книга мусульман, называет финиковую пальму благословенным деревом, которому каждый правоверный мусульманин должен воздавать почести. Один историк слышал певца, перечислявшего триста шестьдесят случаев, когда пальма служит для пользы человека! Видимо, это была очень длинная песня.
И не менее длинную, но печальную песню можно сложить о том, как иракский феллах приходил к помещику и тот отводил ему клочок сухой, растрескавшейся земли. На нем ничего не росло, Феллах рыхлил землю мотыгой, привозил слабые саженцы, поливал их, копал оросительные канавы. За это помещик милостиво разрешал ему сеять в тени подрастающих пальм ячмень или пшеницу. А когда через семь-восемь лет под кроной длинных перистых листьев появлялись грозди фиников, помещик приезжал однажды на готовую плантацию. Добрый хозяин либо оставлял феллаху клочок земли с самыми хилыми деревьями, либо платил за выращенные пальмы поштучно, вычитая из нищенской суммы и за старые мотыги, и за одолженный мешок ячменя, и за лекарство для умирающего ребенка, и еще бог знает за что: мало ли долгов накопилось у феллаха за эти годы!
Я слышал не раз подобные печальные истории и удивлялся покорности и безнадежности, которые чувствовались в голосе рассказчиков-феллахов.
Моим спутником в поездках и переводчиком был лейтенант Бадри. Показывая на безрадостные, серые крестьянские деревушки, он говорил:
— Положение феллахов отчаянное, хуже некуда. Но скоро все переменится.
Как-то мы поехали с ним в большой поселок Сальман-Пак. Он славится мечетью с могилой святого. Руки паломников до блеска отполировали металлическую решетку вокруг святыни. Почему-то в мечети было много зеркал и громко тикающих стенных часов с маятником.
В тени буйно разросшихся голубоватых эвкалиптов за покрытыми липкой клеенкой столами паломники ели финики с пресными ячменными лепешками. Тучи мух роились над ними, и я вспомнил: в мякоти плода — больше половины сахару.
За поселком начались рощи пыльных финиковых пальм. Подле одной приткнулась слепленная из глины и прикрытая пальмовыми листьями хижина. В ней жил Салех ибн-Ясин, человек лет сорока, с усталым лицом. Он настороженно и выжидательно смотрел на нас.
Лейтенант расспрашивал его. Он отвечал односложно, потом разговорился. За четыре десятка лет Салех странствовал много, а видел мало. Скитания его в Междуречье напоминали верчение белки в колесе: Салеха, сына Ясина, голод гнал с места на место по почти замкнутому кругу.
Вокруг хижины ни кола, ни двора. Я спрашиваю Салеха: которое это по счету его жилье?
— У-у-у!
Салех горько смеется. Может быть, двадцатая, а то и тридцатая хижина. Сколько он сменил за свою жизнь помещиков, столько и хижин слепил, благо глина есть везде и пальмовые ветви тоже.
Внутреннее убранство хижины…
Да какое там убранство! Пол — глина, стены — глина, закопченный котел и чайник, четыре мешка с хлопком в углу, пара циновок, которые расстилаются по полу на ночь, а сейчас заменяют диван для гостей, — вот и все.
Кто такой Салех ибн-Ясин? Сын феллаха, внук феллаха. Один из тех тружеников, которые, поливая землю своим потом, не владели ни единым ее клочком.
Зла была к Салеху ибн-Ясину судьба — и все же, в отличие от многих, у него улыбка несогнувшегося, несломленного человека. Трудно живется? Да, трудно. А другим разве лучше? Долгие годы батрачил, теперь — издольщик, засевает клочок чужой земли. Нынешний помещик хороший, забирает себе всего чуть больше половины урожая. Остается Салеху немного, но в этом году, пожалуй, удастся купить рису на зиму. Сейчас у него только финики. До продажи хлопка он ест очень мало: горсть фиников, варево из фиников да кусок лепешки. Мясо?! Кто же из феллахов ест мясо?
Спрашиваю у Салеха, чего бы он хотел больше всего?
— Кровать! Кровать и еще стол. И еще радио. Новый дом получше этого можно слепить самому, а радио не слепишь. А на кровать и на стол нет дерева…
— Постой-постой, — перебивает лейтенант. — Кровать?!
А земля?
— Какая земля?
— Та, которую ты получишь.
Салех не понимает. Может, господин лейтенант шутит? Откуда у него, бедного феллаха, может быть земля? Вот вся его земля — и он стучит ногой по глиняному полу.
Лейтенант возбужденно вскакивает с циновки:
— Подумайте, он не слышал о земельной реформе!
Горячо и торопливо лейтенант стал говорить Салеху, что недавно правительство приняло важный закон: у помещиков отрежут за справедливую плату часть земли и…
Салех — весь внимание. Впился в рассказчика глазами.
— Так вот, — продолжает лейтенант, — эти излишки помещичьей земли разделят между безземельными, правда не бесплатно, а за деньги, которые придется выплачивать двадцать лет. Если пожелает аллах, то и у Салеха будет своя земля.