— Вы такой умелый хозяин, наверное, что-либо придумаете…
Да, он уже придумал. Если правительство разрешит, он сам арендует побольше земли и на эту землю пустит побольше арендаторов. С каждого будет получать меньше, но зато их будет больше.
Нет, не намерен выпускать феллахов из своих цепких рук иракский Тит Титыч!
Из Багдада уходит на запад дорога к границам Сирии, Она пересекает Междуречье и Сирийскую пустыню. Вокруг дороги разбросано много хуторов и деревень. В одну из них мы едем вместе с уже знакомым читателю лейтенантом Бадри и Павлом Демченко.
На боковом проселке, проложенном вдоль канала, машину подбрасывает так, что все молчат, боясь откусить язык. Обгоняем двух подростков, нагруженных охапками степных колючих кустарников.
— Как проехать к дому уважаемого шейха Сулеймана аль-Хадж Бари?
Подростки показывают на деревню. Ее глиняные дома видны возле низкорослой рощи.
Подъезжаем. Шофер окликает феллаха, длинные ноги которого свешиваются с ишака до земли. Тот говорит, что благородный шейх уехал в Багдад, но серкал дома.
Я не успел толком расспросить, кто такой серкал, как орава разномастных свирепых псов бросилась нам навстречу и атаковала машину.
Глиняные дома деревни разбросаны как попало. Оград нет. Хижины «слепые» или с крохотными оконцами. Над домом, стоящим в стороне, между криво воткнутыми палками натянута антенна. Это и есть дом серкала. Хозяин — сухощавый, с небольшой бородкой, крючковатым носом и глубоко запавшими глазами — жестом приглашает в дом.
Лейтенант Бадри поясняет, что серкал — посредник между крестьянами и помещиком, доверенное лицо феодала, правая его рука, надсмотрщик и еще бог знает кто…
Салех аль-Хамдани — так зовут нашего серкала — отрывисто, властно покрикивает на двух подростков, пока те втаскивают в комнату для гостей ковры, подушки, скамейку и почему-то даже металлическую кровать с сеткой. Перебирая четки, хозяин косится на робко втискивающихся в дверь феллахов.
Снова разговор о земле, об урожае. Лейтенант спрашивает феллахов, но едва те откроют рот, как серкал перебивает их: он-то лучше знает, о чем думает и как должен отвечать феллах! «Не вмешивайся, сиди и молчи», «Не твое дело», «Разве я тебе разрешил открывать рот?» — так и сыплет он.
Старый феллах говорит, что его семья заработала в год сорок динаров.
— Шестьдесят! — сердито поправляет серкал.
Старик покорно кивает головой:
— Да, да, может быть, и шестьдесят…
Спрашиваем, какие перемены произошли за последнее время.
— После переворота? — остро щурится серкал.
— После революции, — поправляет лейтенант Бадри.
— После переворота, — упрямится тот.
Да, он слышал о новых законах. Но здесь они пока не применяются. Почему? Потому, что шейх сказал феллахам: если они хотят жить, как жили до переворота, то пусть живут, а не хотят — пусть убираются прочь. Ну и договорились, чтобы все было по-старому.
Слышали ли в деревне о земельной реформе?
— Ля! Ля! (Нет! Нет!) — хитрит серкал.
Но когда лейтенант сам хочет рассказать феллахам о новом законе, он идет в атаку:
— Плохая реформа!
Наступает неловкое молчание. Тихо вошедший во время беседы чистенько одетый человек, которого представили как друга шейха, шепчет что-то на ухо серкалу. Мой спутник различает слова: «Не ругай, хвали». Серкал мямлит, что реформа плоха, мол, тем, что многосемейные получат мало земли. Феллахи вокруг улыбаются, и один не выдерживает:
— Разве немножко земли хуже, чем ничего?
Серкал мечет в него недобрый взгляд.
Вечер в Багдаде. Мы сидим с Нури в садике на берегу Тигра. Вспыхнула лампочка, приделанная прямо к стволу сбросившего кору эвкалипта. Две большие ящерицы, светло-коричневые, как ствол, застыли возле нее: караулят летящих на свет москитов. Такие же ящерицы бесшумно бегают вечерами по стенам моего гостиничного номера. Это гекконы, они безвредны. Уж лучше ящерицы, чем необыкновенно надоедливые, прилипчивые багдадские мухи или москиты.
Чьи-то тихие голоса доносятся с реки. На той стороне тускло светятся окна домов — в заречной части Багдада нет рекламных огней.
— Я хочу написать книгу о тех, кого старый режим томил в тюрьмах и истязал пытками, — начинает Нури. — Я хочу назвать в ней людей, которых пытали, и людей, которые пытали. В книге будут подлинные имена и факты. Мне кажется, что напомнить о мучениках террора — долг писателя. О «черном режиме» нельзя забывать. Это прошлое, но это и предостережение, это напоминание тем, кто беспечен. Когда я рассказал о замысле своей книги через газету, мне стали писать люди, сидевшие в лагерях и тюрьмах. Мне пишут бывшие узники «Нукрат ас-Сальман» и «Аль-Кут». Вы слышали об этих тюрьмах?
Нури пересказывает содержание одного письма. На измученных заключенных, посмевших протестовать, напал отряд полицейских. Они осадили тюрьму, бросали гранаты со слезоточивым газом, потом стали стрелять в окна, наконец ворвались в камеры, пустив в ход штыки и приклады. После расправы всюду валялись тела убитых, десятки людей с тяжелыми ранами плавали в лужах крови. И такие побоища устраивались не в одной тюрьме и не один раз.
Тюрьмы были понастроены всюду. На них тратилось больше денег, чем на просвещение. Особенно пугал людей «Нукрат ас-Сальман», каменный гроб в совершенно безлюдной пустыне на юге страны. Заключенные мучились в страшной тесноте и жаре «железного сундука» — так прозвали обитую железом камеру — или в полутемном подвале под ней.
— Я хочу, чтобы моя будущая книга звала к бдительности, — говорит Нури.
Литератору в Ираке нелегко. Многие рабочие, а тем более крестьяне не умеют читать. При старом режиме почти не издавалось книг для народа.
— Зато у нас народная беспроволочная связь, — смеется Нури. — В редком квартале нет чайханы, и в редкой чайхане найдутся пустые столики. А за стаканом чая или холодной воды высказывается много хороших мыслей. Там говорят громко, чтобы слышали все.
Нури занимается пропагандой земельной реформы.
— Я хочу на специальном автомобиле поехать по деревням. У нас будет с собой аппаратура. Мы станем записывать разговоры крестьян о реформе на магнитофонную ленту и передавать их потом по радио. Я хочу также записывать народные песни и сказки.
С Тигра доносятся странные звуки, будто неведомая большая птица с силой бьет по воде крыльями. Нури прислушивается:
— Рыбаки. Загоняют рыбу в сети.
Неподалеку от берега загорелся огонек лампы вроде нашей «летучей мыши». Блики задрожали на темной воде, осветили до тех пор невидимую лодку, белые фигуры рыбаков.
— Пора, — говорит Нури. — Патрули уже вышли на улицы, скоро комендантский час.
Рыбаки гребут к берегу. На мосту почти не видно прохожих. Площадь пуста, железные шторы закрыли витрины на улице Рашида. С полуночи до утра выходить на улицу запрещено. Город патрулирует армия.
….На следующий день Багдад встречал Муллу Мустафу аль-Барзани, одного из руководителей антиимпериалистического восстания курдов. В Ираке их около полутора миллионов.
Я много слышал о Барзани. Говорили, что еще мальчишкой он сражался против турок и в те годы, когда другие сидели за партой, узнал тюремную решетку. Потом его ссылали англичане. Он снова тайком возвращался в родные горы на севере страны, чтобы продолжать борьбу.
Барзани провел долгие годы за границей, но его хорошо помнили. Под окнами гостиницы, где он остановился, собралось множество людей. Большинство пришло в национальной курдской одежде: чалма с бахромой, мешковатые брюки, суженные у лодыжек, несколько раз обернутый вокруг талии широкий матерчатый пояс, за которым нож, пистолет и трубка.
Барзани вышел на балкон в темно-синем костюме обычного европейского покроя. Он выглядел очень взволнованным и прикуривал сигарету от сигареты.
Через вестибюль толпа прорвалась в садик на берегу Тигра. Барзани подняли на стул посредине тесного людского круга. Он поднял руку:
— Друзья, разрешите мне передать вам привет от ваших братьев курдов, которые много лет были в эмиграции. Мы вернулись, чтобы работать вместе с нашими братьями и защищать нашу родину. Да здравствует братство арабов и курдов!
Толпа, словно наэлектризованная, скандировала лозунг арабско-курдской дружбы:
— Арабия — Курдия! Арабия — Курдия!
И затем много раз подряд:
— Яыш, яыш, яыш!
Это можно перевести, как «да здравствует!». Буквально же возглас означает «жизнь».
Над головами взметывались руки, сплетенные в рукопожатия.
После революции временная конституция республики объявила, что арабы и курды объединены в одной стране. Курды впервые за долгую историю их жизни в Ираке были названы полноправными гражданами.
Небо над рабочими окраинами Багдада не замутнено дымом фабричных труб. По числу заводов он, наверное, на одном из последних мест среди больших городов мира. Тем, кто хозяйничал в Ираке, нужен был рынок для продажи привозных товаров.
На окраинной улице Омара — гаражи, склады, кустарные мастерские, лавчонки и харчевни. Был час обеда, и рабочий люд закусывал чем бог послал.
А бог пока не очень щедр к труженикам. Хорошо, если утром к лепешке с помидорами удастся добавить горсть фиников и стакан чая. Неплохо похлебать и «лабан» — простоквашу из молока буйволиц, овец или коров. Подают ее в больших чашах на пять-шесть человек, и тут уж не зевай, если не хочешь остаться голодным!
В Ираке не скажут: «Дешевле пареной репы». Пареной репой торгуют повсюду, но она не так уж дешева, и босоногие ребятишки только облизываются у лотков с этим лакомством.
Я и мой друг завтракаем в уличной харчевне, где подают «пачу». Под огромным закопченным котлом рвется из нефтяной форсунки пламя. В котле булькает варево из бараньих голов и ног. Запах вареного мяса дразнит аппетит.
Хозяин заведения наливает нам в миски суп, кладет туда по кусочку мяса и крошит лепешку. В углу ест «пачу» молодой парень в комбинезоне. Хозяин шепнул ему, что мы «ру-си», и парень не сводит с нас глаз.