В IX веке покой фараона Хеопса нарушил багдадский халиф аль-Мамун, сын Харуна ар-Рашида.
Арабские предания утверждают, что люди аль-Мамуна, надеясь на богатейшую добычу, долго искали следы замурованного входа внутрь великой пирамиды. Не найдя его, начали наугад пробивать штольню железными ломами, растворяя неподатливый известняк уксусом. Когда штольня уже далеко углубилась в каменную толщу, любители наживы случайно наткнулись на один из тайных переходов внутри пирамиды. Потом был обнаружен второй переход, третий. По нему они проникли в погребальную камеру.
Не существует достоверного описания их находок. Упоминается статуя, похожая на человека, золотой нагрудник, драгоценный камень величиной с яйцо, горшок с изумрудами… Но некоторые историки думают, что халиф тайком сам подложил все это, чтобы хоть как-то вознаградить людей за долгий, изнурительный труд внутри пирамиды. Ясно одно: аль-Мамун не нашел сказочных несметных сокровищ фараона, на которые рассчитывал. Те, кто позднее шел по следам людей халифа, видели лишь пустой саркофаг без крышки.
Значит, до арабов в пирамиде побывали удачливые грабители? Но современных египтологов не удовлетворяет это простое и правдоподобное объяснение.
Хорошо, допустим, неведомые грабители унесли сокровища Хеопса. Но зачем понадобилось похищать и тащить по узким галереям внутри пирамиды тяжелую гранитную крышку саркофага, следов которой так и не удалось найти? Почему строители в свое время не опустили громадные каменные заслонки, которые надежно закрыли бы вход в зал погребальной камеры? Каково назначение второй камеры внутри пирамиды, условно называемой «комнатой царицы»?
Не так давно выяснено, что некоторые египетские фараоны строили два и даже три «дома вечности». Похоже, что, помимо настоящих, сооружались еще и кенотафы, или ложные гробницы. Почему? Для чего?
Вот точка зрения ряда египтологов. В древнем, дофараоновом Египте существовал обычай умерщвления одряхлевших вождей. Этот обычай во времена фараонов превратился в обряд «хеб-сед», когда «убивалась» статуя фараона, а сам он считался как бы вновь рожденным и полным сил. «Хеб-сед» впервые справлялся после того, как фараон просидел на троне тридцать лет. Так, может быть, кенотаф, ложная гробница, как раз и была нужна для ложных мумий лжеубитых фараонов?
«Если верить Геродоту, то Хеопс строил пирамиду 30 лет, значит, он должен был дожить до «хеб-седа», а может быть, и праздновать его дважды. Стало быть, у него могло быть два кенотафа, то есть один — «комната царицы», а второй — большая верхняя камера. В кенотаф никаких сокровищ не помещали. И тогда становится объяснимым, почему здесь нет следов ограблений и почему не опущены каменные заслонки.
Если это так, то был ли вообще кто-либо похоронен в самой грандиозной из египетских пирамид?
А может быть, когда-нибудь найдут другую гробницу Хеопса. Будущие раскопки, возможно, дадут ответ на этот вопрос».
Это выписано из работы египтолога Р. И. Рубинштейн «Загадки пирамид». Предположение, что великая пирамида, сооружением которой Хеопс основательно истощал силы целой страны, не стала даже местом укрытия его праха, потрясает, кажется невероятным, и не все согласны с ним. Но, как мне представляется, в его пользу говорит и упоминание в арабских преданиях о находке людьми аль-Мамуна статуи, похожей на человека: не была ли она лжемумией Хеопса?
Мысль ученых не стоит на месте, и, видимо, еще преждевременно говорить о разгадке всех тайн величайших из пирамид!
В новейших исследованиях работа «муравьев» аль-Мамуна, долгие месяцы долбивших камень, поручена элементарным частицам, мю-мезонам. Известно свойство этих частиц — терять часть энергии при прохождении через различные вещества. Если в толще пирамид окажутся до той поры не известные пустоты погребальных камер, чувствительные приборы, возможно, обнаружат их.
Когда я впервые был у пирамид, их сосед, сфинкс, хранил молчание. Его обезображенное лицо оставалось загадочным и непроницаемым.
Потом сфинкс заговорил, да еще как! Он выбрал для разговоров начало ночи, когда тьма окутывает пустыню. Громоподобным голосом, который слушают тысячи туристов, сфинкс повествует о тысячелетиях, прошедших перед его глазами. Он говорит о Геродоте, впервые назвавшем его сфинксом, о строителях пирамид, о мире, который боится времени, и о времени, которое боится пирамид.
«В сущности, я не имею ничего общего со странным мифологическим существом, — откровенничает сфинкс. — Я человек. Правда, этому трудно поверить при первом взгляде на мое обезображенное лицо. Но ведь было время, когда люди превратили меня в мишень для пушек. А эти отвратительные ветры пустыни! Они всегда причиняли мне беспокойство и даже заносили меня песком до самой головы. Лишь несколько десятилетий назад меня откопали полностью и, я надеюсь, навсегда. Теперь вы можете видеть мое львиное туловище с гигантскими лапами».
В эти минуты лучи прожекторов, которые освещали голову сфинкса, выхватывают из тьмы всю его фигуру.
«В Древнем Египте лев был символом силы, и потому фараоны любили изображать себя вот в таком виде, — продолжает сфинкс. — Моя голова, служившая загадкой для многих поколений, — это всего лишь изображение головы фараона Хефрена. Он велел вырубить меня из целой скалы диорита. Долгие тысячелетия маленькие фигурки людей, толпясь у моих ног, смотрели на меня, как на стража пирамид. Древние египтяне почитали во мне бога Солнца и потому называли меня Гармахис. Позднее арабы совершенно несправедливо назвали меня Абу эль-Холь — отцом страха.
Я не мог защититься от всяческой таинственной мистики, которой наделили меня люди в фильмах и романах. Поэтому я особенно рад, что теперь в моем распоряжении новейшее радиооборудование и в звукосветовом представлении, которое вы видите теперь, я могу на разных языках поведать, что было со мной и с моим «городом мертвых» за четыре с половиной тысячи лет».
Сфинкс говорит затем о пирамидах и фараонах, показывая недурную осведомленность в исторических событиях. Я не поручусь, что история страны освещается им с последовательно материалистических позиций, но, право же, странно было бы ждать этого от столь древнего существа, да еще разверзшего каменные уста при дружеской поддержке всемирно известного голландского радиоконцерна «Филлипс»…
Искусная игра света и цвета, стереофоническая звукозапись, передающая то грохот боя у подножия пирамид, когда отчаянное ржание коней, запряженных в боевые колесницы, заглушается звоном мечей, то стоны рабов и свист бичей надсмотрщиков, то нежные мелодии танцев, переносят нас во времена фараонов. А сфинкс продолжает повествование. Он говорит о том, что уже тысячелетия первый луч солнца, встающий за Нилом, прежде всего касается его лица. Говорит сфинкс о древних иероглифах, слагавших песни любви, говорит о прекрасной Нефертити и о многом, многом другом.
Но стоп, стоп!
Уже давно известно, что тот, кто пишет о Египте, рискует заблудиться в веках или завязнуть в египтологии. Поэтому ему время от времени следует выбираться из гробниц фараонов, чтобы взглянуть на витрину шляпного магазина, афишу кинотеатра или на регулировщика.
Это хороший совет. Пока что из гробниц фараонов и от сфинкса я намерен вернуться в гостиничный номер, чтобы оттуда выбраться на каирскую улицу, а потом и в магазин…
Просыпаюсь на влажной от пота простыне. Номер у меня без искусственного охлаждения воздуха. Мне предстоит путешествовать по таким местам, где, возможно, вообще нет гостиниц; значит, надо заранее привыкнуть к дневному зною и ночной удушающей жаре.
Смотрю на часы и термометр. Четыре часа утра и 32 градуса жары. Эх, нырнуть бы сейчас в прохладную речную глубину!.. Или выскочить на балкон, а там чтобы снега невпроворот, хватай его пригоршнями, растирайся, чувствуя, как ледяная вода струйками бежит по телу.
Но на балконе та же духота. Нил рядом, однако от него не прохлада, а влажность, делающая жару еще нестерпимее.
Иногда меня будит призыв на молитву. Он несется со всех минаретов Каира задолго до восхода. Если призыв не помог, действует другой будильник — бубенцы. Лошадки и ослики тянут по набережной к базарам длинные телеги — платформы на колесах с резиновыми шинами. Цок-цок-цок, динь-динь-динь…
На телегах белые и черные пятна. Сидят густо, по пятнадцать, двадцать человек, да еще кладь. Между плетеными корзинами прикорнули детишки. Цок-цок-цок, динь-динь-динь…
Светает быстро, резко. Бледно-лимонное небо мутновато от легких облаков. Затем оно синеет, облака бесследно тают.
Белые крупные птицы парами, едва не касаясь друг друга крыльями, летят над самым Нилом к морю. Я тупо и сонно смотрю с балкона на коричневые нильские воды, густо насыщенные плодородным илом. В синеве над минаретами плавают коршуны.
Поднялось солнце, и каирская улица орет уже в полный голос, без всякого стеснения. Машины гудят непрерывно. Уличные продавцы выкрикивают название своего товара так, будто их бьют палками и они взывают о помощи. Велосипедисты звонят, гудят в рожки и, не доверяя технике, пронзительно свистят и кричат, пугая зазевавшихся прохожих.
Велосипед в Каире удивительно вынослив. На ином катят по трое здоровенных парней: один на седле, другой на раме, третий верхом на багажнике. Лихо мчится разносчик из пекарни. На голове у него огромная корзина с нанизанными на палочки свежими рогаликами. Одной рукой он поддерживает ее, другой вцепился в погнутый руль, вихляет, орет, а раздувающаяся галабея, того и гляди, зацепится за встречную повозку.
Арабу велосипед заменил лошадь. Он молодецки вскакивает в седло со щегольской бахромой. Серебряные стремена и чеканную уздечку на велосипед не наденешь, зато его можно украсить двумя зеркалами, поставить три звонка разной громкости, укрепить над рулем флажок или портрет какой-либо популярной личности.
С треском катит мотоцикл. Его коляска самодельно расширена и удлинена по потребностям разросшегося семейства: в ней сидят четверо. Бесшумно мчится огромная мощная машина, последняя американская модель, и сухонький старичок в феске затерялся на огромном кожаном сиденье. Пестр Каир!