— Это просто, — неуверенно сказал я. — Об этом писал, кажется, в «Огоньке» какой-то наш иллюзионист.
Когда показывают фокус, мы почему-то прежде всего говорим себе и другим, что это очень просто, что мы даже знаем, как все делается, но, к сожалению, забыли кое-какие подробности. Знаем лишь, что все очень, очень просто.
Должно быть, это общая черта зрителей всех национальностей. Фокусник, который ни слова не знал по-русски, угадал смысл моей фразы и предложил мне самому вырастить цыплят под ступками.
Тем временем собрались еще зрители. Мальчишки глазели на чудеса, раскрыв рты. Фокусник попросил меня и канадца взяться за концы длинной палки. Доктор получил кольцо. Фокусник попросил его отойти в сторону и дунуть на кольцо. Доктор сделал это не без колебаний и с таким видом, будто хотел сказать: «Это не очень-то солидно для ученого, но чего не сделаешь, чтобы доставить удовольствие легкомысленным друзьям». Он нехотя дунул — и кольцо оказалось у нас на палке. Я смотрел на Тома. Том — на меня, доктор — на кольцо.
— Еще раз, — строго сказал доктор. — Я сам буду держать, а Том пусть дует!
— О, иес! — согласился Том.
Мы с доктором взялись за концы, Том подул — и кольцо снова зазвенело на палке.
— Гала-гала, фокус-покус!
Мы вознаградили фокусника. Он с достоинством поблагодарил и хотел уйти, когда доктор обратился к нему по-арабски. Я увидел на лице фокусника почти то же выражение, которое минуту назад было у нас с Томом.
— Вы знаете мой язык? Кто вы? Откуда?
Доктор сказал и стал в свою очередь расспрашивать фокусника. Рагиб Мухаммед Гинди с семи лет выступает перед публикой. Отец его был фокусником, дед — тоже, а возможно, и прадед. Два брата Рагиба — фокусники в Порт-Саиде и Александрии. Заработок? Когда нет туристов — почти ничего. Все зависит от их щедрости. Он приходит сюда каждый день из деревни, которая за мостом.
— Не могли бы мы навестить вас? — спросил доктор.
Тень испуга пробежала по лицу фокусника.
— Господин, мое жилище слишком скромно… Но если таково ваше желание…
Мы пробирались среди возвращающихся с базара женщин, несших пустые корзины на головах, среди погонщиков ослов и верблюдов, вышагивающих по мосту с кипами хлопка. Впереди фокусник, за ним двое русских, обвешанный кинокамерами и фотоаппаратами «инглиз» (так египтяне называют англичан), затем ватага босоногих мальчишек и, наконец, с тихим урчанием ползущая роскошная американская машина департамента информации.
В узких деревенских улицах машина отстала. Худые собаки нюхали воздух, не решаясь лаять. Куры блаженствовали в пыли. Женщина поклонилась фокуснику и сказала что-то.
— «Я рада приветствовать тебя, моя сладость, но куда ты ведешь эту свору?» — спросила она нашего друга, — посмеиваясь одними глазами, бесстрастно перевел доктор.
Мы втиснулись в какую-то щель и поднялись по земляным ступеням на второй этаж. Испуганно шарахнулся прочь теленок. Фокусник толкнул дверь. Это был скорее чулан с крохотным оконцем, чем комната. На нарах сидела женщина, устало и безразлично кивнувшая в ответ на наши приветствия. Двое ребятишек возились в соломе на полу. Третий, совсем крохотный мальчик, лежал на стареньком одеяльце в жаре, в духоте, и мухи роились над ним. Ему было семь дней от роду.
Я вспомнил рождение своего сына, белые халаты, стерильную чистоту родильного дома, смущенных и счастливых отцов с букетами осенних астр… И острая жалость полоснула сердце.
Пробормотав что-то о пыли, я попятился прочь из каморки. Заметил ли фокусник мое состояние? К счастью, кажется, нет. Он с любовью смотрел на крошку и шептал что-то нежное и трогательное…
В Каир мы возвращаемся другой дорогой.
Что за белые здания на берегу канала, по которому медленно тянутся барки?
— О, там школа! — оживляется Абу Самра. — Школа, где учат учителей!
Гостей не ждали. Нет ни директора, ни заместителя, и нас принимает Сеид Рабия, парень неполных девятнадцати лет. Год назад он окончил вот эту школу, которая выпускает учителей для деревни, и пока оставлен здесь, чтобы помогать преподавателям.
Школа совсем молода, прошлогодний выпуск был первым.
— Двадцать палаток — вот все, что было у нас, — рассказывает Сеид Рабия, и глаза его горят. — Приехал министр просвещения. Все мы сели на землю под знамя республики — все сто пятьдесят человек, которые решили стать учителями. «Чего вы хотите?» — спросил министр. «Воды и света», — сказали мы. «Куейс» («Хорошо»), — сказал министр. Нам провели свет и дали денег на водопровод. Все остальное сделали мы сами. Мы сами строили, мы сами обрабатывали землю.
Не только канцелярия, но и все коридоры, все закоулки школы увешаны картинами. Их рисовали студенты. Когда я смотрел на них, мне вспомнились первые наши послереволюционные годы. Я был тогда мальчишкой и частенько заглядывал в окна «Студии пролетарских художников», занявшей нижний этаж каменного дома красноярского купца Полякова. Художники не прятали свои творения, стен в студии не хватало, и некоторые картины в погожие дни вывешивались даже на заборе. На них изображались мускулистые рабочие, пожимавшие руки обутым в лапти крестьянам, атаки красной кавалерии, бронепоезда, из труб которых валил густой дым, а пушки грозно извергали пламя.
Художников учительской школы тоже влекла революционная романтика и героика. Кажется, охотнее всего они рисовали битву за Суэцкий канал.
Маленькую комнату занял музей кустарных изделий. Студенты, собравшиеся из разных провинций, делали на досуге то, чему учили их отцы и деды. Один вырезал из корня буйволицу, да как здорово!.. А это что? Откуда у них наш украинский кувшин?
— Абрик, — пояснили мне.
Я сказал, что на Украине делают такие же сосуды.
— О, мир между нами! — воскликнул наш провожатый.
В комнате были еще и предметы деревенского быта. Здоровенная ложка-поварешка: такой и убить можно. Деревянные ступки для перца. Висячая лампа из полосок жести. Стулья, плетенные из пальмовых дранок. Глиняные балласы — кувшины для ношения воды.
Нас повели в поле. Я попробовал стать за плуг. Тяжело! Да это и не плуг вовсе, а скорее соха: деревянный брус, к которому снизу прибита металлическая пластинка, с трудом разрывающая пересохшую землю. Том с удовольствием запечатлел мои неловкие движения.
— О, иес! — смеялся он. — Я не думаю, чтобы вы могли прокормить себя в этой стране трудом земледельца!
Он шутил, но наш провожатый счел нужным вступиться:
— Я уверен, что русский друг быстро научился бы. Я благодарен ему за то, что он не погнушался трудом феллаха. И мы просим вас всех приехать к нам завтра, мы устроили бы обед, и пусть каждый расскажет о своей стране!
— Едва ли это возможно, — быстро, но решительно возразил Абу Самра, — у наших гостей уже разработана программа.
— Инша алла, — развел руками провожатый, — мир всем вам. И мир между нами!
Лишь побывав в Национальном музее второй, третий, четвертый раз, понял я, как велики заслуги человека, памятник которому поставлен перед зданием.
Огюст Мариэтт приехал в Египет в середине прошлого столетия. Он собирался купить парижскому музею несколько папирусов и тотчас вернуться в Европу. Но он остался в Египте до конца своих дней, и прах его покоится в древнем саркофаге — честь, которой удостаиваются лишь очень немногие!
Мариэтт сделал ряд важных открытий. Но самое главное: создав музей в Каире, он добился принятия закона, положившего конец расхищению египетских древностей. До той поры их беспрепятственно вывозил кто хотел и куда хотел. При Мариэтте находки, сделанные в египетской земле, стали оставаться на этой земле. Уже не в музеи Лондона или Парижа приходили ящики с саркофагами и мумиями — нет, с тех пор их бережно распаковывали в залах Национального музея.
Обычно я ходил по этим залам без доктора. Но перед поездкой в Амарну — туда, где жила Нефертити, — мы пришли вместе. Мы надеялись также выхлопотать разрешение на вход в «зал мумий», который закрыт для обычных посетителей музея. В него допускались только ученые-египтологи. Но, может быть, для нас сделают исключение?
На этот раз хотели обойтись без гида. Не тут-то было! Появился рослый мужчина с царственной осанкой и хрипловатым голосом:
— A-а, господин доктор! Какое удовольствие для глаз снова видеть столь ученого человека в нашем музее! Это ваш друг? Тоже ученый? A-а, катиб!
Катиб — это писатель. Доктор и гид переходят на арабский, обсуждая какие-то важные новости.
Когда несколько раз смотришь одни и те же музейные коллекции, начинаешь относиться по-своему и по-разному к каждой вещице. Одна заставляет возвращаться к ней снова и снова, другая оставляет равнодушным, третья становится любимой.
…Вельможа Рахотеп и его жена Нофрет сидят рядышком, в одинаковых позах. По-видимому, у нее на голове парик, губы неярко накрашены. Глаза из голубого камня со вставным хрусталиком кажутся подведенными. На шее ожерелье из нескольких рядов разноцветных пластинок. У мужа коротко подстриженные усы. Мода третьего тысячелетия до нашей эры не так уж устарела. Право, на улицах Каира можно увидеть сколько угодно рахотепов в галабеях и пиджаках…
Писец Ка-Иру-Хуфу поджал ноги и расстелил на коленях лист папируса. Какая-то важная персона будет ему сейчас диктовать, и в нее, невидимую, впился подобострастным взором полуобнаженный египтянин из подкрашенного известняка.
Иду к «деревенскому старосте».
Здравствуй, человече! С тобой заочно знакомы десятки, а может, и сотни миллионов людей. Твое изображение есть, наверное, в доброй половине книг о Египте, в трех четвертях книг о египетском искусстве да и во многих учебниках. Я представлял тебя в обычный человеческий рост, а ты мне всего по пояс. Но какой же ты важный, надменный, как твердо держишь посох!
Гид видит, что я остановился у фигурки «старосты».
— Обратите внимание, скульптура, включая согнутую левую руку, сделана из целого куска сикомора.