Пожалуй, с доктором Жук поступил бы так же, и едва ли наши голоса порадовали слух спутников. Но когда мы спели еще что-то про Волгу и конфузливо замолкли, Осман обернулся к Абу Самре:
— У русских сердца детей.
А машина все дальше бежала вдоль полей, жадно впитывающих воду. И казалось, что их никогда не напоить вдоволь, что само солнце мешает этому…
Полуголые тела наклонялись и распрямлялись подле древних, как земля Египта, шадуфов, напоминающих колодезные журавли. Ритмически поблескивали струи поднятой из канала и выливаемой на поля воды. Скрипели и стонали сакии, легкая пыль курилась под ногами буйволов, крутивших их колеса, к которым приделаны ковши. Подгоняемые мальчишками, мерно, уныло, обреченно шагали животные под этот неумолчный скрип. Им казалось, может быть, что идут они нескончаемой пыльной дорогой куда-то вдаль: ведь хозяева завязывают буйволам глаза, прикрывают их плотными шорами, чтобы однообразие кружения не помутило буйволу голову. Впрочем, говорят, есть покорные и тихие животные, отупевшие настолько, что им можно уже и не завязывать глаза…
Ночевать будем в Танте.
Это, по словам Абу Самры, типичный провинциальный город. Не то чтобы очень промышленный, но и не чуждый индустриализации: варят мыло, очищают хлопок, выпускают краски, производят ткани, ремонтируют автомашины.
У гостиницы на главной площади, залитой беспощадным солнцем, вереница извозчиков. В Танте есть и такси, но извозчиков все же больше. То тут, то там несется переделанное на арабский лад: «Эх, прокачу!»
Такта сохранила узкие улочки и шумные базары. Полосатая будка стражника стояла при въезде на главную улицу, на которой находятся канцелярия губернатора и присутственные места. В их гулких коридорах вместо урн — железные бочки из-под бензина. Вдоль стен на маленьких скамеечках разместились писцы и кляузники — ну совершенно Иваны Антоновичи Кувшинные Рыла, только в фесках… Поминутно кланяясь одному из них, старый феллах жаловался на что-то. Писец рассеянно слушал, кося глаза в нашу сторону.
Вечером мы видели свадьбу. Вернее, часть свадебной церемонии. Жениха везли в дом невесты. Он только что помылся в доме лучшего друга и облачился в праздничную одежду. Теперь лучший друг лобызал его перед толпой любопытных, а жених прикрывался большим белым платком. У парня был смущенный и глуповатый вид. Вокруг бегали еще какие-то парни со свечками и фонарями в руках. Женщина посыпала жениха чем-то белым. Нам сказали, что это соль, но не смогли объяснить, зачем жениха солят перед свадьбой.
Едва процессия скрылась за углом, как на площади возле вокзала стали собираться люди, очевидно для какого-то нового торжества. У фонтана поставили четыре флага и протянули гирлянды разноцветных лампочек. Пробежал с медной трубой музыкант из военного оркестра. Чинно прошли мужчины в белых галабеях с зелеными знаменами, покрытыми вязью изречений. Несколько ярких керосинокалильных ламп, укрепленных на шестах, бросали свет на быстро нараставшую толпу.
Свисток приближавшегося поезда. Все бросились на перрон. Несколько минут спустя под звуки музыки на площадь вывалилась ликующая толпа. Так вот оно что! Город встречал паломников, вернувшихся из Мекки. Они шли важные, гордые. Отныне это не Мухаммед или Ибрагим, но хаджи Мухаммед и хаджи Ибрагим. Теперь простые смертные должны оказывать им знаки всяческого внимания и уважения.
Паломничество к святыням не обязательно для каждого мусульманина. В Мекку отправляется тот, кто в состоянии это сделать. Богач может нанять вместо себя другого паломника, чтобы тот семь раз обошел вокруг Каабы и поцеловал черный камень — «окаменевшего ангела». Тогда ангел во время Страшного суда заступится и за совершившего паломничество, и за человека, нанявшего его.
…Проснулся я от адского кукарекания и готов, пожалуй, засвидетельствовать, что в Танте самые горластые, заливистые петухи Ближнего и Среднего Востока. Они разбудили воробьев, и те зачирикали в эвкалиптах. И вот уже радиомуэдзин гортанно прокричал, что правоверным пора на утреннюю молитву; а нам самое время ехать дальше, пока солнце не приступило всерьез к своим обязанностям.
По улочкам-щелям выбрались мы на окраины, к белым башням-голубятням, и покатили среди хлопковых полей. Незаметно исчез асфальт. Хорошо еще, что дожди здесь не часты и на дорогах нет луж и ухабов. Машин мало, всюду пылит ослиная кавалерия.
Городок Кафр эш-Шейх в самом сердце Дельты. Никакими Европами тут не пахнет вовсе, нет ни одной надписи на английском языке, и даже рекламу кока-колы можно узнать лишь по изображению бутылочки.
В тесноте улочек густо идут женщины, закутанные во все черное. На головах у них плетеные корзины с пищащей, крякающей, гогочущей живностью. Орут зазывалы на порогах лавок. Орут разносчики воды и сладостей. Орут голодные ослы, привязанные на солнцепеке.
— Торговый город, — поясняет Абу Самра. — Правда, есть еще завод для очистки хлопка. Но без торговли город зачах бы.
Радостный возглас:
— О, салам!
Это дальний родственник Абу Самры, очень похожий на него, но поплотнее сбитый. У Закарии могучий затылок борца-профессионала и щегольская зеленая галабея. Он только что окончил университет ал-Азхар и полон радужных надежд. Кажется, его ждет служба в полиции. Закария садится к нам в машину: ему по пути. Начинается оживленный обмен новостями.
Теперь мы уже в самой настоящей египетской «глубинке». Но вот слово «глушь» в Египте применимо разве что к пустыне. Глушь предполагает ведь не только отдаленность, но и малолюдность. Дельта же с давних лет не только населена, но и перенаселена.
Нет такого уголка, где каждый не был бы на виду у других. Некуда спрятаться, негде уединиться. Все открыто соседнему глазу.
Всюду люди, люди, люди…
Над долиной, где пейзаж, вероятно, мало изменился за последние тысячелетия, вырастают мачты электропередачи. И не какие-нибудь захудалые, местного значения, а опоры высоковольтной линии.
Но мысли Абу Самры заняты другим.
— Доктор, моя земля!
Каюсь, мне вспомнился Ноздрев, показывающий свои владения Чичикову: «Что по эту сторону леса — мое, и по ту — тоже мое». Слишком уж широкозахватным был жест Абу Самры.
Но тут же я пристыдил себя: конечно, он говорит о земле, на которой родился.
— Справа — земля брата. А это — опять моя! — возбужденно и гордо твердит Абу Самра.
Так он помещик, что ли?
— Земля Закарии, — продолжает Абу Самра, кивая на нашего спутника с каленым затылком.
Тот важно наклоняет голову. Но вон уже кисточки пальм над родной деревней Абу Самры.
Переехав по мостику канал с мутной, почти стоячей водой, в которой блаженствовали утки и купались ошалевшие от жары куры, попадаем в кольцо белозубых улыбок. Народ валит изо всех переулков. Старшие протягивают руки. Остальные застенчиво жмутся к глиняным стенам.
Абу Самра представляет родственников — чуть не половину встречающих!
Отец Абу Самры хочет показать нам свои владения. За плечом у него двустволка. Охотник? Нет, ружье скорее символ власти, влияния. Дядя Латыф берет в руку небольшой радиоприемник. Плотно набиваемся в машину, медленно выезжаем из деревни под крики мальчишек.
У перекрестка чуть не сталкиваемся с машиной, набитой еще плотнее нашей. Приветствия, рукопожатия. Это шейх бедуинского племени Абдель Юнее Сакр со своими приближенными, увешанными оружием. Старший Абу Самра держится с ним, как с равным, младший дружески похлопывает его по плечу. Он молод, но уже глава племени, в котором двести мужчин. А сколько женщин и детей? Он не считал, это неважно.
— Пусть русские приезжают и к нам, — величественно приглашает шейх.
Наверное, его имя забылось бы, если бы однажды доктор, просматривая в Каире утреннюю почту, не наткнулся на статью в журнале «Булис». Там описывались как раз озера в Дельте, где мы встретились с шейхом. Эти места журнал называл «кровавым королевством Абдель Юнеса Сакра». Шейх распоряжался судьбой тысяч рыбаков. Для расправы с непокорными у него была целая банда (я вспомнил молодцов в машине). Шейх завел себе четырнадцать жен и сам устанавливал порядки, сам вершил суд в своем «кровавом королевстве»…
Об арабском гостеприимстве кто не наслышан. Ни один волос не должен упасть с головы даже нежеланного гостя, пока он находится в доме хозяина, радушно принимающего его.
Однако настоящий гость должен знать меру. Не следует злоупотреблять гостеприимством. Три дня — вот наилучший срок для пребывания в гостях.
Первый день — салам, посвященный знакомству и радостям встречи с гостями. Второй — таам, когда гость вправе рассчитывать на особенно обильное и вкусное угощение. Третий — калам, он проходит в откровенных дружеских беседах. Четвертый… Четвертый день гость должен предаваться приятным воспоминаниям по пути домой.
Когда садится солнце, нам предлагают провести вечер в обществе самых почтенных людей деревни, чтобы лучше познакомиться с ними. Сумерки сменяются ночью, пока мы делаем сотню шагов по каким-то переулкам и закоулкам.
Нас приводят в большую комнату, где вдоль стен расставлены диванчики и стулья, обитые красным плюшем. Под потолком гудит керосинокалильная лампа. За окнами теснятся взрослые и детвора, переглядываются, перешептываются.
Просим рассказать о деревне, в которой мы находимся.
Деревня существует на этом месте совсем недавно, всего полтораста лет, говорят нам. Прадед нашего Абу Самры поселился здесь в молодые годы, женился, построил дом, пошли дети, внуки, правнуки. Его старшему сыну сейчас девяносто лет, и к этому старейшине по-прежнему ходят за советом.
— Вся деревня — одно целое, — подчеркивает Абу Самра.
Слушая рассказ о деревне, мы начинаем понимать, почему так влиятельна семья, вернее, даже не семья, а разросшийся клан родственников нашего Абу Самры. Это деревенское ядро «сильных мира сего».
Клан имеет крепкие, полезные связи и в ближней округе, и в Каире. Там, в столице, кроме нашего Абу Самры, живет его брат, который служит в министерстве сельского хозяйства. Один дядя — каирский адвокат.