Мы поблагодарили Абу Самру за рассказ, за добрые слова и отправились спать.
Но мне не спалось.
— Доктор, — сказал я, — вы ведь соблюдаете здешние обычаи, если так-то уж говорить?
— Стараюсь, — буркнул он. — А к чему вы это?
— А к тому, что сегодня калам, день третий. Мы слышали рассказ Абу Самры. Теперь ваша очередь.
Доктор долго отнекивался, но я все же настоял на своем. Конечно, многое о докторе я знал и раньше, но кое-что было для меня новым. Постараюсь совсем коротко изложить и без того короткий рассказ доктора, который я вытянул из него клещами.
Он родился в селении Вятские Поляны — это пристань на реке Вятке. Отец был красногвардейцем, потом воевал против Колчака в рядах знаменитой дивизии Азина. Дома говорили по-татарски, но отец, который хотел, чтобы сын знал и русский, определил его в русскую школу. Школа была в четырех километрах. В мороз, в распутицу — все равно четыре километра в школу, четыре обратно. В девятом классе сын стал комсомольцем, научился водить трактор. Тут война, попросился в армию — отказали: возраст не вышел. Определился на завод, но «не солидно получалось, все воюют, а я…». Писал секретарю райкома, в обком — отказали. Но вот исполнилось восемнадцать лет…
Полевая почта отца оказалась в пятистах метрах от полевой почты сына. Они встретились. Месяц спустя отец погиб на Курской дуге. Гатауллин-младший был танкистом, стрелком-радистом, получил контузию под Сандомиром, орден Красной Звезды, медали за Берлин и Прагу… Приехать после войны в Москву. Никого там не знал, вспомнил, что один земляк учится в Институте востоковедения. Приняли и его. Стипендия невелика, а надо было помогать матери с сестрой. Три года подрабатывал в бригаде грузчиков на Рижском вокзале: руки заняты, голова свободна, твердишь арабские слова…
Окончил институт, написал работу об аграрных отно-тениях в Сирии. Работу заметили, нашли склонность к научной деятельности. Вот и все, «в общем, ничего интересного, уж если так-то говорить».
На карте Египта — две краски: желтый цвет пустынь и узкая зеленая полоска долины Нила, расширяющаяся в дельте. Пустыни — почти девяносто шесть процентов территории страны. Но Египет, который знают все: его главные города, его памятники древности, его житницы — это четыре процента территории, закрашенные на карте зеленой краской.
Пустыни — всюду. Они подступают к городским окраинам, начинаются у межи засеянного поля. Едешь из Каира в Александрию — за окном бежит пустыня. Отправляешься к Асуану — пустыня тут как тут. Твой путь в оазис Файюм — и пустыня сопровождает тебя сразу за Гизой, где туристы, взгромоздясь на пестро убранных верблюдов и престарелых арабских скакунов, фотографируются на фоне пирамид.
Те пустыни, с которыми обычно знакомится гость страны, не пугают и не отталкивают его. Он не знает караванных троп. Под колесами машины стелется асфальт. Время от времени мелькают щиты, рекламирующие прекрасно освежающее мороженое. На других — кружки, наполненные несравненным пенящимся пивом «Стелла».
Ветер гудит в проводах. Но сама пустыня безмолвна. Иногда чудится какое-то движение, вон темное животное скользнуло за холмик. Нет, это камень. Пустыня притворяется, будто в ней есть жизнь. Впрочем, кое-где мелькают все же серые кусточки в низинах. Арабы называют их ашеб.
Сколько читал я в детстве о возникающих в мареве пустыни прекрасных городах, волшебных садах, наконец, синих озерах, манящих истомленных жаждой путешественников! И однажды пустыня подкрепила хрестоматийные о ней представления: окаймленный темной зеленью, на горизонте заколыхался синеватый водный простор.
— Мираж! — обрадовался я. — Фата-моргана!
— Ля! (Нет!) — покачал головой шофер. — Это Карун.
То было не призрачное, а настоящее озеро Карун, вокруг которого зеленели пальмы Файюмского оазиса…
В разные годы путешествуя по Египту, видел я и Ливийскую, и Нубийскую пустыни, и другие, поменьше, менее известные. Но разве человек, пересекающий пустыню по асфальту, вправе сказать, что действительно знает и чувствует ее? Сел на кожаное сиденье, высунул руку под струю горячего воздуха — только и всего, вот и все твои путевые ощущения.
А если едешь по пустыне долго, то в сонной жаркой одури видится тебе дождь в березняке. Прохладный… Вода так и льется за шиворот, чудесная, холодная вода…
Что такое полтораста километров Нубийской пустыни для сегодняшнего путешественника? Два часа езды. А прежде? «На другой день пустыня явилась во всем ужасе разрушений и смерти. Остовы верблюдов и быков попадались на каждых десяти шагах, иногда чаще…» Так писал о Нубийской пустыне Ковалевский.
Лишь однажды — это было в Сирии, где мы, разыскивая становища бедуинов, застряли в песках без запаса воды, — пустыня напомнила, что шутить с ней не следует. Я почувствовал это по настроению спутников, местных жителей, очень встревоженных нашей вынужденной задержкой. Но часа через три шофер исправил мотор, мы выбрались на дорогу, и маленькое происшествие быстро забылось.
Я попал как-то к нашим бакинцам, помогающим арабам бурить нефтяные скважины по ту сторону Суэцкого залива. Вот они-то почувствовали полной мерой, что такое жизнь в пустыне без асфальта, без искусственно охлажденного воздуха, порой без защиты от солнца. Но рассказывать о ней с чужих слов не буду.
Думаю, что самое сильное впечатление, которое дарит сегодня египетская пустыня, — чудо орошения. Видел его десятки раз, но не перестал удивляться.
Вот пустыня резко, сразу переходит в зеленую рощу. Завожу обычный разговор. Ну хорошо, а если вода дойдет до мертвого, голого песка возле дороги?
И мне отвечают: будет роща. Или поле. Почва одинакова. Разница только в том, что там, где роща, — вода и солнце, а здесь — только солнце. Дайте воду — поднимется роща. Или сад. На этой земле все растет.
Народ Египта теснит пустыню во многих местах. Даже далеко в стороне от Нила, в самом пекле, возникают оазисы, использующие воды артезианских колодцев. Но главный фронт — в провинции Ат-Тахрир, что в переводе значит «Освобождение».
Эта провинция рождена мечтой о новой жизни. Первые люди пришли сюда в 1953 году, всего год спустя после революции.
На карте Ат-Тахрир — зеленая полоса, разлинованная каналами. Она тянется от Нила к Александрии через желтизну песков. На ней квадратики новых селений.
Один из них назван в честь Умм Сабер. «Матушка» Сабер погибла во время партизанской войны против англичан.
Поселок, на взгляд северянина, неуютен. Вдоль улиц одноэтажные домики с плоскими крышами, серые, одинаковые, без каких-либо украшений. Строгость геометрии сменила здесь обычную хаотичность старых египетских деревень. Даже минарет поселковой мечети лишен обычной затейливой резьбы, и репродуктор на нем кажется настолько же уместным, насколько он чужд старинным минаретам Каира.
На плантациях вокруг поселка журчит вода в каналах, льется из артезианских скважин, идет к корням пальмочек, к посадкам лимонных деревьев и манго. Здесь выращивают также ячмень, кукурузу, пшеницу.
Мы пришли на пчельник. Там феллахи в галабеях. Наш сопровождающий несколько смущен и рассержен.
— Униформа фи? — спрашивает он. — Костюмы есть?
— Фи, фи!
— Так почему вы в галабеях?
— Униформа в стирке.
Это невинная ложь. Просто не хочется пачкать на работе красивый костюм из хлопчатобумажной ткани. Кроме того, галабея привычнее.
Но смысл-то социальных начинаний в Ат-Тахрире именно в том, чтобы освободить феллаха от многих старых привычек! Галабея, понятно, мелочь. Главное — психология.
В провинцию Ат-Тахрир может переселиться не всякий желающий. Предпочтение отдается солдатам, отслужившим в армии. Очень ценятся здоровье и жизнерадостность. Провинции не нужны нытики, ворчуны, неуживчивые люди, готовые затеять ссору с соседом из-за перелетевшей через ограду курицы.
Мне рассказали об этом по дороге в другой поселок, названный в честь убитого в 1951 году во время антианглий-ских выступлений студента Омара Шахина. В учебном центре поселка феллахов учат не только по-новому работать, но и по-новому жить.
Они приезжают сюда, в этот поселок, на грузовиках со своим скудным скарбом, немного растерянные и сильно взволнованные. Они видят знамя новой провинции, трехцветное знамя, где желтый цвет напоминает о песках пустыни, синий — о животворной силе воды и зеленый — о том, что дает союз земли, воды и человеческого труда. Им отводят жилье и знакомят с будущей работой.
Дом переселенца — барские хоромы в сравнении с обычным жилищем феллаха: три комнаты, кухня с водопроводом и примусом. На столах скатерти, кровать покрыта новым солдатским одеялом.
Кроме поселков, есть в провинции новый город Бадр. Здесь несколько фабрик. Мы пошли на швейную. В десятке километров от Бадра еще скрипят древние сакии, а тут просторнейшие корпуса, огромные, бесшумные вентиляторы, ледяная вода для питья, электрические раскройные машины, электрические утюги. И ни одного человека в галабее, ни одного черного покрывала на женщинах…
Провинция была огромной моделью, образцом перестройки труда и быта. После того как вступила в строй Садд аль-Аали, она становится плацдармом для нового наступления на пустыню. Воды, накопленные великой плотиной, помогут оросить и здесь, далеко от Асуана, почти сто тридцать тысяч гектаров — а это много, очень много для страны!
В провинции Ат-Тахрир нет крохотных земельных наделов. Здесь феллахи трудятся на государственных фермах, где вместо мотыги — современные машины. Одна из ферм построена с помощью нашей страны.
…Я заканчиваю свой рассказ о стране пирамид весной 1971 года. Это трудная весна Египта. Нет мира на древней земле. По одну сторону Суэцкого канала — войска Объединенной Арабской Республики, по другую — израильские захватчики. В некогда цветущих городах — Суэце, Порт-Саиде, Исмаилии — не дымят заводские трубы, многие дома превращены в руины. Омертвлен Суэцкий канал. Полузатемнены огни Каира.