— Прекрати! — гремит Беранже.
— Что случилось? — спрашивает мужчина, проглатывая слова.
— Вы сейчас передвинете верхнюю часть главного алтаря.
Оба мужчины выполняют приказание, но после нескольких попыток им удается сдвинуть ее всего на несколько сантиметров. Изнуренный, Бабу валится первым, вскоре его примеру следует Руссе, ставший пунцовым. Мрачное уныние охватывает их. Они тяжело дышат. В горле у них пересохло. Они уже мечтают о прохладном абсенте, который им удастся отведать сегодня вечером.
— Что на вас нашло? — удивляется Беранже.
— Эта плита очень тяжелая, нам не удастся ее поднять без вашей помощи.
— В ваших венах течет вода! Отойдите в сторону.
Хотя по поводу их священника и ходит молва, что он обладает недюжинной силой, однако они не могут сдержать улыбки. Чего он рассчитывает добиться в одиночку? Конечно же, он надорвет себе поясницу. Беранже выбирает в качестве опоры один из двух вестготских столбцов, которые поддерживают огромную каменную столешницу, и нажимает плечами. Столешница приподнимается. Беранже напрягает свои мускулы и потихоньку выпрямляется под изумленными взглядами обоих рабочих.
— Она сейчас упадет! — кричит Бабу.
— Неважно, плохой христианин, — отвечает Беранже, гримасничая, — раз уж мы собрались ее заменить! Если тебе не хочется, чтобы она разбилась, тебе нужно лишь поддержать ее.
Бабу устремляется вперед и делает безуспешные усилия, чтобы удержать ее в равновесии. Руссе приходит на помощь своему товарищу и подлезает под столешницу.
— Поверните ее вокруг оси, — приказывает Беранже.
Маленькими шагами, сгибаясь под тяжестью, оба мужчины отодвигаются от столбца, и столешница поворачивается на плечах священника, оставшегося на том же самом месте. И в этот момент Беранже, вместо того чтобы двигаться с ними вперед, снова кладет свою ношу на край второго столбца.
— Что вы делаете? — кричит Руссе.
— Я отдыхаю.
Под взглядом забавляющегося священника оба приятеля чувствуют, что выдыхаются. Парализованные своей ношей, они неспособны сделать малейшее движение, и всякое усилие, чтобы вернуться в исходное положение, теперь уже невозможно.
— Иногда я сомневаюсь, что мы созданы по подобию Бога…
— Отец мой! Что вы говорите?
— Правду. Вы всего-навсего слабые создания.
— Сжальтесь, отец мой, помогите нам выбраться отсюда.
— Но не раньше, чем вы мне скажете, кто распускает сплетни, что я сплю с молодой Мари, когда она приносит мне вести от аббата Будэ каждую неделю.
— Мы тут ни при чем! Напротив, мы находим это нормальным. Вы прежде всего мужчина.
— Я хочу знать!
Бабу больше не может. Кюре сейчас бросит их здесь. От камня у него все затекло. Его ноги дрожат. Если он отпустит, столешница может переломать ему ноги. Он предпочитает говорить:
— Это Александрина Марро.
— Я так и думал, — прыскает со смеху Беранже. — Эта старая хищница сердится на меня с самого моего приезда в деревню, потому что я не захотел квартировать у нее. Ладно, вы заслуживаете, чтобы я вас освободил от груза, за невозможностью отпустить ваши грехи, которые, однако, должны быть многочисленными.
— Мы исповедуемся! — кричат вместе оба мужчины.
Удовлетворенный, Беранже обходит вокруг второго столбца и снова подхватывает своими руками край столешницы. Через несколько секунд камень оказывается уже в глубине церкви. Когда они возвращаются к алтарю, Бабу прислоняется спиной к одному из столбцов, чтобы вытереть пот со лба.
— Ух ты! А он ведь полый внутри, — удивляется он.
— Как это полый? — спрашивает Беранже, подходя ближе к рабочему.
— Ну да, он полый внутри. Он даже набит высушенными растениями.
Беранже отстраняет Бабу и опускает руку в отверстие. Он вытаскивает оттуда сухой папоротник и три тубы, запечатанные воском. Тогда его сердце принимается учащенно биться: секрет Будэ, не он ли это?
На следующий же день, предупрежденный Бабу и Руссе, мэр отправляется к Беранже.
Через окно, перед которым он расположил свой рабочий стол, священник видит, как к его дому направляется мужчина плотного телосложения с нерешительным и сонным видом. Этот мэр — пройдоха. Не надо верить в медлительность его походки, в эти сгорбленные плечи, в опущенный и прибитый взгляд, который исследует каждую щелку в растрескавшейся земле. Он ходит тенью вдоль стен с тех пор, как пали кабинет министров Гобле и генерал Буланже, военный министр, свергнутые правыми и сторонниками умеренных реформ, но за этим поведением скрывается желание реванша, скопированное с журналистов таких изданий, как «Фонарь» и «Непримиримая газета», чьи статьи он регулярно читает. Это он подталкивает молодых военнообязанных ребят, чтобы они кричали на улицах деревни: «Эй, кюре, мешок за плечи!»[15] Однако, как и у всякого жителя Разеса, у него есть слабое место: деньги. Характерный хруст банковских билетов и позвякивание золотых монет заставляют его разогнуть спину и зажигают огоньки в его лицемерных глазах.
«Он идет за документами, — говорит себе Беранже. — Бабу и Руссе не смогли сдержать свои языки». Он сворачивает манускрипты и кладет их обратно в тубы. Он напрасно провел всю ночь за их изучением: три таинственные родословные и непонятные тексты на латыни, составленные их отрывков из Нового Завета и букв алфавита, расположенных в полном беспорядке.
Взгляд, брошенный к входу в церковь, подтверждает его подозрения: оба рабочих вышли поприветствовать мэра, который отвечает им знаком рукой и гримасой, приоткрывающей все его гнилые зубы.
Не нервничать — вот главное. Это наиважнейшее условие, единственный шанс попытаться сохранить находку. Не торопясь, Беранже ждет, пока мэр постучит второй раз, и только тогда начинает спускаться. На первом этаже он делает глубокий вдох, приближается украдкой к входу и резко открывает дверь. Мэр даже не вздрагивает. В какой:то миг его глаза встречаются со взглядом священника, но потом снова принимаются разглядывать землю.
Беранже улавливает улыбку, прячущуюся под большими рыжими усами, но это только ложное впечатление, настолько же ложное, как и контакт с его влажной рукой, которой он пожимает вашу без всякой теплоты.
— Здравствуйте, отец мой, — бормочет мэр.
— Здравствуйте, господин мэр. Вы пришли на исповедь?
— Я хотел вам сказать… Нет. Мне не в чем исповедоваться. Это… Текущий ремонт… Вам хорошо известно… В столбце.
— Пергаменты. Вы желаете их видеть?
— Да…
— Следуйте за мной.
Оба мужчины поднимаются в комнату. Беранже выкладывает тубы, и мэр хватается за них жадной рукой. Его мозолистый указательный палец проникает поочередно в каждое отверстие, сгибается и извлекает оттуда манускрипты. Потом он встряхивает тубы, направляет их к оконному свету, чтобы лучше разглядеть дно, и трясет ими снова, как если бы он хотел вытряхнуть из них что-нибудь, но они безутешно пусты.
— Это все? — спрашивает он голосом, полным досады, указывая на манускрипты.
— Уж не думаете ли вы, что в них были драгоценные камни? Это всего лишь защитные оболочки. Они были запаяны воском, чтобы эти документы не пострадали.
Мэр разворачивает один из пергаментов и кривит лицо. Попахивает Церковью. Что это стоит? Судя по выражению лица кюре, скорее всего — ничего.
— Deus et homo, prin… ci… pium et… finis, — читает он с трудом, не понимая смысл, прежде чем обратить вопросительный взгляд к Беранже.
— Бог и Человек, начало и конец, — переводит Беранже, улыбаясь с видом превосходства.
Это задело мэра. Мерзкий кюре! За кого он себя принимает? «Твоя латынь, да засунь ее себе в задницу», — думает он. Он ненавидит этот язык, который мешает таким профанам, как он, вмешиваться в дела духовенства. Пусть этот Соньер не забывает, что его церковь принадлежит коммуне.
— Я должен их забрать с собой, — шепчет он.
— Извините?
— Моим долгом является сохранить их в архивах коммуны.
Беранже ожидал этого заявления уже несколько минут. Его ответная реакция была мгновенной и результативной:
— Может быть, но стоит подумать над этим более серьезно. Они очень старые. В Тулузе или в Париже историки могли бы дать за них хорошую цену. Лучше попытаться их продать. Оставьте их у меня на какое-то время, я найду способ. Конечно же, вы получите половину с цены сделки. Что вы на это скажете?
— Договорились! — живо отвечает мэр, хватая руку Беранже, чтобы ударить по ней в знак согласия.
Теперь его лицо не выражает ничего, кроме самоудовлетворения. Цифры уже выстраиваются в его голове: двести, триста, пятьсот, тысяча франков? Он смотрит на священника. Улыбается. Его спекулятивные подсчеты достигли апогея: три тысячи франков. А если Соньер обманет его?
— Я хочу копию этих манускриптов, — роняет он, снова опуская глаза.
— У вас будут кальки, я займусь этим. А когда договор о продаже будет заключен, я заставлю оформить чек с подписью покупателя. Я вас успокоил?
— Да.
— Тогда пойдемте выпьем.
Беранже уводит его, положив руку ему на плечи и размышляя. Есть только один человек, который может авансировать ему деньги: Илья Йезоло. Как только мэр уйдет, он ему напишет.
Глава 8
Ренн-ле-Шато, 18 июня 1891 года.
Потому что он любит зарю, потому что он любит смотреть, как ночь растворяется под натиском огней, — поэтому толстый мужчина в черном отправился в путь до рассвета. Теперь он ощущает усталость и тихо постанывает на подъеме. Иногда он останавливается, отдыхает и смотрит на восток, где продолжают увеличиваться в размере блуждающие языки пламени, которые объединяются, и в них рождается солнце. Радость охватывает его. Змей-искуситель Нахаш и ночные призраки прогнаны.
Толстяк приветствует солнце, которое вскоре снова заставит его страдать, и продолжает медленное восхождение. Ему попадаются стада, которые движутся в сторону Пиренеев под присмотром погонщиков. Он слышит борромбы баранов, эскуэлы и клапасы