Девушка нежно улыбается ему, и тотчас же грех снова обматывает его сердце, как ядовитое растение… Праздник, месса, причащающиеся и кающиеся грешники, которые просят о милости Деву, теряют для него всякое значение. Беранже все еще ощущает на своей коже следы ласкающих рук Мари и тепло ее поцелуев. В его собственных горящих руках, вздымающих распятие, таится воспоминание о твердой и свежей груди, и, не в силах контролировать себя, он представляет, как они проявляют свое искусство на молодом теле. Ему хотелось бы прокричать о своем отчаянии и признать свой грех прямо здесь, перед верующими. Он не хотел бы больше думать о той блаженной усталости, что читается на их лицах, пресыщенных любовью, но он продолжает медленно идти в направлении крошечной паперти из утоптанной земли.
Когда он снова открывает глаза после того, как по его венам пробежал глухой рев рвущейся наружу страсти, свет ослепляет его подобно молнии. Расплавленное серебро неба стекает на крыши домов, на Деву, которая слабо раскачивается над плечами несущих ее парней:.
— Кончено, — говорит он тихо. — Прости, Пресвятая Богородица… Прости… Прости… Тысячу раз прости…
Но если бы только было какое-то единство в нем, единство в его вере. Ему не хватает чего-то, чтобы быть похожим на настоящего священника, и у него есть что-то лишнее. Если бы он смог слиться воедино с Церковью. Если бы он мог верить, не ошибаясь. Как трудно признаться в своих грехах Богоматери. Стал ли он жалок в ее глазах после того, как наслаждался почетом? Все его внимание и надежды концентрируются на статуе, он вспоминает, как многократно говорил во время лекций по катехизису в Антюняке и в Ренне: «Если, к несчастью, вы потеряете из виду добрые принципы своего детства, решения, принятые во время своего первого причастия, если, к несчастью, увлекаемые своими страстями, среди невзгод жизни, вы перестанете молиться и позабудете заповеди Бога и Церкви, если вы отречетесь от веры своей, от обряда крещения и вашей доброй Церкви — ах! Я вас зарекаю, чтите нашу славную Деву, любите ее, молитесь за нее, почитайте ее, и она, чье имя никогда не упоминается всуе, не допустит вашей погибели и вашего проклятия».
Как это подло — требовать у нее защиты. Он идет, и толпа следует за ним. Однако он не осознает какой-либо цели. У этого праздника нет другой цели, нежели он сам, чем эти люди, которые громко молятся, и гул от этих молитв. «Прости… Тысячу раз прости…» Он чувствует себя ослабевшим и опустошенным, теряющим осознание своей собственной личности, находящимся в несколько неприятном состоянии, когда не существует больше уже ничего другого, кроме этой статуи, которая раскачивается перед его глазами. Статуя, которую водрузят по его слову на вестготский столбец, где он обнаружил документы. Почему он послушался Илью? Почему он заставил выгравировать на столбце: «Покайся! Покайся!»? У него за спиной раздается мощное «Аве», праздник вновь увлекает его, магия завладевает его миром, вместе с толпой святых и апостолов, вместе с Будэ, который отвернулся, чтобы руководить детским хором. Их взгляды встречаются, и заинтригованный взгляд аббата, кажется, делает ему упрек.
— Что на вас нашло во время процессии? Можно было подумать, что вы за сто лье от нас. Не эти ли самые манускрипты занимают вас до такой степени? — спрашивает Будэ.
Беранже ищет ответ в ворохе запутанных мыслей, которые пьянят его, и машинально роняет:
— Это возможно.
— Вам следовало бы мне их показать.
— Позднее, Анри, окажем сначала честь нашим хозяевам.
Вокруг них — рига месье мэра сияет тысячами огней. Здесь танцуют, пьют, бросают друг другу вызовы. Мэр настоял на том, чтобы пригласить всех трех аббатов по случаю причастия его сына, и, так как он мыслит в широком масштабе, шестьдесят других человек, родственников и друзей скопились здесь. Присутствует даже Арман, предводитель молодежи, и его банда, которые уже задирают подвыпившего мужчину: «Ты рогоносец, бедняга! Ты рогоносец!» Или же они строят гримасы старухам, прежде чем выбрать себе партнерш, чтобы изобразить некое подобие бала гожа[22].
— Эй, папаши! Вы веселитесь?
Беранже, Будэ и Желис удивлены ироничному тону мэра. Он, кажется, подтрунивает над ними. Его рыжие усы блестят от вина. Его толстые и волосатые руки ползут по столу в поисках графинчика с вином. Найдя, он подносит его к своему рту, крича: «Да здравствует Республика!»
Стихийно родившееся чувство гнева у Беранже быстро подавляется Будэ, который сжимает ему руку.
— Спокойно, Соньер, — говорит он ему совсем тихо. — Он не ведает, что говорит. В этой пустой голове ничего не происходит. Для него Евангелием являются книги Виктора Гюго или Мишле, а мы для него являемся антипатриотами, паразитами на теле человечества, которое летит к свободе и прогрессу. Что может он понять в учениях франкмасонов? Он никогда не сможет отличить радикальную демократию от социалистической республики.
Беранже шевелит губами, призывая на помощь Бога неуловимым голосом. Потом он шепчет, стыдясь:
— Вы правы, он не ведает о том, что говорит.
— Что вы там замышляете, отцы? — бросает мэр, резко опуская графинчик на стол.
— Мы согласны с вами, — отвечает, смеясь, Будэ. — Республика великодушна, она любит делать широкие жесты. Да здравствует Республика!
— Хорошо сказано, аббат… Женщины! Вина священнослужителям.
Тотчас, покидая отведенный им угол, подходят две женщины с графинами. Другие суетятся перед сделанным наспех очагом, где дымят большие цилиндрические кастрюли. Иногда они наклоняются, помешивают одной рукой, а другой макают кусок хлеба.
— Уже, уже…
А вот уже и зайцы с хрустящей корочкой, которых стараются не давать Мадлене, жене кузнеца, из страха, что у нее родится ребенок с заячьей губой и длинными зубами. И вот уже птичья печень с чесноком, куски свинины с грибами и сушеными овощами, плавающие в расплавившемся жире. Пальцы тянутся к блюдам, окунаются в них, перемешиваются с соусами и вытаскивают дымящиеся куски. Рты перепрыгивают от одного блюда к другому, возвращаются к первому, вдруг снова набрасываются на второе с сильным клацаньем челюстей и, наконец, открываются, чтобы рыгнуть.
Беранже показывает свой великолепный аппетит и проглатывает все, что оказывается у него под рукой, в то время как Будэ и Желис едят помаленьку, делая комплименты девушкам, которые их обслуживают, показывая гибкость своих изящных талий. Они охотно поддаются скрытным желаниям всех присутствующих мужчин, но их лица наливаются краской, как будто бы заразившись целомудрием, когда Арман и его банда орут во все горло всякие непристойности.
— Выгнитесь, милашки, чтобы были видны ваши красивые задницы!
— Скажите священникам, что вы молите святого Сальвера, чтобы он послал вам хороших «трахателей».
Раздаются смешки. Мужчины делают жесты с намеком, и женщины визжат и прыскают со смеху, мысли их наполнены картинами, нарисованными вольными высказываниями. Желис краснеет, представляя себе, как взметаются в воздух красивые ляжки в стоге сена, и опускает глаза. Но его сосед Соньер, в воодушевлении и под воздействием мощного инстинкта, который живет в нем, откровенно сортирует взглядом девиц и их матерей и находит их всех по своему вкусу, потому что опьянение охватывает его. Прежде, чем танцевать вместе с другими, ему кажется, что он должен был бы освободить туловище от сутаны, вышвырнуть вон четки, может быть! Нет! Нет, для этого ему нужно ждать какого-то чрезвычайного события, которое нарушит монотонность его жизни и сделает его могущественным. После этого он не удовлетворится просто смотреть, как сегодня, на пары, которые образуются и распадаются в поднимаемой их ногами пыли. Он сожмет свою партнершу. Он поднимет ее, понесет, как трофей, под желтоватым светом керосиновых ламп и калэ[23].
— Вы танцуете, отец мой?
Приглашение действует на него подобно удару хлыстом. Перед его помрачившимся взором девушка, с лицом и горлом, покрытыми мелкими каплями пота, который стекает ручейком по слегка золотящейся коже, заставляя ее переливаться сотнями огоньков, смотрит на него своими кошачьими глазами. И так как она пытается поймать кончиком языка капли, которые собираются на ее красных губах, пробуждая в нем хрупкое желание фелляции, Беранже отворачивается. Еще один раз его увлекает головокружительный грех, и он не может прогнать возбуждение, вызванное этим ртом, до такой степени, что он чувствует, как оно нарастает и наполняет его сердце и грудь. Он ничего не предпринимает, чтобы сопротивляться дорогому и отравленному аромату овладевающего им порока. Он вздыхает много раз подряд. В какой-то момент он начинает искать Бога — напрасно. Однако он не один в своем теле, он делит свою плоть с демонами, с Асмодеем и Аритоном, с Астаротом и Колофеем, в недопустимой и желанной общности. Он катится вниз по дорожке, указанной Ильей. Что с ним станется?
— Ну же, отец мой?
Девушка снова приблизилась, легко касаясь его своим бедром. Он вдыхает ее запах. Он представляет себе ворох юбок, медленно спадающих по ее ногам, и, в то время как эти ужасные картины атакуют его ум, мэр приходит на помощь девушке.
— Давайте, Соньер, не отказывайтесь. Марта не отправит вас в ад. Что вам терять?
— Ему нечего терять, — бросает какой-то голос, который он не узнает.
Этот ироничный намек ранит его. Известно ли о нем и о Мари? Его горло пропускает еле различимые слова: «Нет-я-не-могу-мой-сан-не-позволяет-мне-танцевать».
Взгляд Марты делается более колким. Она погружает свои глаза в глаза Беранже. Может быть, она догадывается о его мыслях, так как нагло улыбается ему прежде, чем развернуться на своих каблуках, уходя в направлении толпы молодежи. Ее тело переполнено жизнью, в нехватке которой он упрекает себя.
— Я одолжу вам мои брюки в следующий раз, — хихикает мэр.
Беранже краснеет от стыда и гнева: брюки отца многочисленного семейства предлагаются для того, чтобы передать немного половой силы импотенту. И мэр, у которого восемь детей, часто предлагает их бесплодным мужьям в деревне.