Он проснулся от толчка. Толпа перенесла Беранже из купе третьего класса в «В. V.»[27] Он видел, как среди разноцветных паров, изрыгаемых машинами, бегают «чернорожие». Его опьянили голоса, шумы и крики человека, громко объявляющего об отправлении и прибытии поездов. Крикун помог ему высвободить дорожный мешок, застрявший в дверях вагона, потом побежал в хвост поезда, напевая о расписании пересадок и подталкивая людей к выходу, прибегая при этом к тысяче уловок, чтобы направить их к вокзальному буфету. Беранже даже не успел его поблагодарить. Поток пассажиров пронес его между монтерами в запачканных спецовках и начальниками в фуражках, украшенных дубовыми листьями. И он оказался, сам не зная как, в переполненном омнибусе, запряженном четырьмя лошадьми.
— Куда вы едете? — спросил у него контролер.
— В Сен-Сюльпис…
— Вы сели не на тот номер, выходите на следующей остановке и садитесь на тот, что следует из Остерлица к Инвалидам, он сделает остановку на площади Сен-Жермен-де-Пре.
Беранже кивает и выбирается из омнибуса, когда тот останавливается перед очередью, состоящей из парижан, кричащих, как стая чаек на общественной свалке. Его толкают, его оскорбляют, с ним грубо обращаются, потом двумя ударами плеча и резким толчком выкидывают на тротуар.
— Деревенщина! — кричит какой-то мужчина.
«В хорошее же я попал положение», — говорит себе Беранже, глядя, как уезжает двигающийся рывками омнибус и исчезает в холодном утреннем тумане. Он стоит, как вкопанный, там, на проезжей части, с удивлением следя за бесконечным потоком машин и фиакров, за девушками с наложенным макияжем, стремящимися к теплу переполненных кафе, за гуляющими в пальто, за продавцами газет, за детьми с мешками под глазами, которые попрошайничают на углах у подворотен, откуда несколько клошаров с постоянным присутствием духа обрушивают непристойности на головы прохожих.
— Остановим фиакр, — говорит вслух Беранже. Потом совсем тихо добавляет: — Надеюсь, что от этого не случится огромной дыры в моем бюджете.
После нескольких попыток ему удается остановить один из них и попросить отвезти его в семинарию Сен-Сюльпис. Наконец он может отведать города. Он усаживается поглубже на банкетку, закутывается в накидку и ощущает мягкое покачивание фиакра, которое наполняет его сладостным оцепенением. Внешний вид вещей начинает казаться ему менее грубым. Может быть, потому, что открываются магазинчики, проглатывающие домохозяек в кофтах, служащих с белыми воротничками и привлекательных продавщиц, давая ему время заметить мельком кучи кружев, стопки бантов, пестро раскрашенные шляпы, круглые подвязки для чулок и сами чулки, такие же легкие, как летние туманы. Тут также видны Сена и Нотр-Дам, отражающие друг друга, и Лувр, кажущийся сальным из-за влажности, к которому устремляются его мысли. В течение нескольких секунд Беранже задерживает на нем свои карие глаза, как если бы он мог проникнуть в его древние тайны и заставить заново ожить королей. Потом, с тем же напряжением, он смотрит на небо, спрашивая себя, когда же снова вернутся принцы. Но эйфория прогулки вновь охватывает его, и он прислоняется лбом к узкому стеклу, чтобы посмотреть на проходящую мимо группу смеющихся рабочих. «Вот счастливые люди», — говорит он себе.
Грустная улыбка прорисовывается на его губах. По мере того как он углубляется в город, его положение священнослужителя кажется ему еще более отравленным, засевшим где-то в глубине его существа, как опухоль. Он чувствует, как кипит жизнь за серыми фасадами домов, та жизнь, что бросает мрачное сомнение на его веру. Еще одним больше! Обращая свой взгляд к королю городов, ротозейничая на улицах его кварталов, он пробуждает свое животное начало и усиливает чувства.
Перед входом в семинарию он, однако, снова ощущает спокойствие. В секретариате молодой послушник берет на себя заботу препроводить его в дирекцию. Спокойствие, царящее в коридорах, оказывает ему большую помощь. Беранже думает обо всех молодых людях, которые молятся Господу в этих местах. Не был ли он раньше таким, как они? Прилежным, преисполненным духом Священного Писания, полным смирения при воспоминании о жизни святых? Да, он был, может быть, примерным молодым человеком, чью серьезность и уравновешенность хвалили старшие. За этими толстыми стенами, вдали от искушений, он чувствует себя защищенным. И когда молодой послушник вводит его в кабинет директора, то перед ним предстает аббат, пастор, в чьи обязанности входит приводить назад заблудших овечек.
— Здравствуйте, отец мой, аббат Соньер к вашим услугам, священник прихода в Ренн-ле-Шато.
— Добро пожаловать, Соньер. Монсеньор Бийар предупредил меня о вашем приезде, — отвечает аббат Бией, протягивая короткую и теплую руку Беранже.
— Пусть Господь оставит его в своей святой гвардии! Он поручил мне передать вам это рекомендательное письмо, предвидя, что вы окажете мне большую помощь во время моего пребывания в столице.
— Он правильно поступил, направив вас ко мне, — отвечает Бией, беря письмо, которое ему протягивает Беранже.
Он открывает его резким движением и быстро пробегает строчки. Беранже уже нравится этот аббат, прямой и откровенный. У этого мужчины широкое и открытое лицо. Живые и умные глаза гармонируют с совершенной ясностью его благородного голоса.
— Садитесь, — говорит Бией, кладя письмо, — вы, должно быть, устали после столь длинного путешествия.
Беранже замечает широкий шрам, который находится у него под волевым и выступающим подбородком, лежащим слегка наискосок на длинной морщинистой шее.
— Вас беспокоит эта старая резаная рана? — продолжает Бией, от которого не ускользает взгляд Беранже. — Я получил ее во времена Коммуны, когда один красный попытался меня обезглавить.
— Обезглавить вас!
— Это как раз то, что чуть было не произошло со мной, и даже хуже того. Я заглянул в самую суть вещей. Я узнал свои пределы. О чем вспоминаешь, когда смерть подкарауливает тебя на улице? О Боге, о Боге и еще раз о Боге… Но когда она приходит, когда вы ощущаете холодный металл на своем горле, тогда вы кричите: «Я отрекаюсь от Церкви! Оставьте меня в живых…»
— Возможно ли это?
— Все возможно, Соньер. Жизнь только и делает, что унижает нас. Однажды вам станут известны ваши слабости, и в тот день, даже если ваша вера останется нетронутой, вы увянете от всех этих бесчестящих имен и не найдете лекарства против своей болезни.
Беранже опускает глаза. Слова Биея его глубоко взволновали. Бией понимает, что произнесенные им слова задели молодого аббата, но он не осознает их значимости.
— Ну же, не думайте больше об этом. Я уверен, что из вас получится хороший священник. Я чувствую, что разочаровываю вас…
— Нет, это совсем не то, о чем вы думаете.
— Не пытайтесь искупить свою вину, Соньер. Мое признание смутило вас, я прочел это на вашем лице. Вы чувствовали, что вас раздирают неприязнь и соучастие по отношению ко мне. Вы всего-навсего поступили согласно своему инстинкту, и ваша реакция была правильной. Вы мне симпатичны, аббат. Не откажетесь ли вы выпить за нашу встречу стаканчик бордо? Или, чтобы угодить своей добродетели, вы согласитесь на стакан воды?
Беранже почти хочется смеяться, ситуация поворачивается в его пользу. Он грешник, он заслуживает всевозможного покаяния, и вот ему предлагают испить вина и воды!
— Вино — одна из моих слабостей, — говорит он, улыбаясь.
— Замечательно! — восклицает Бией. — Идите пока погреться, аббат, у меня это не займет много времени, — добавляет он, исчезая за потайной дверью.
Посреди помещения стоит огромная гудящая фаянсовая печь. Беранже протягивает свои руки к подрагивающему чреву печи, потом сбрасывает свою накидку на спинку кресла и вытягивает ноги. Мало-помалу тепло проникает во все его члены, он потягивается и благословляет этот мирно гудящий огонь, который ласково призывает его к наслаждению и сну.
На улице погода стала дождливой и ветреной, и он счастлив, что находится в этом высоком и длинном помещении, набитом древними книгами, благоговейными предметами, изображениями жизни святых. Здесь также стоит массивный дубовый стол, на котором воцарились два канделябра, поддерживаемые застывшими в бронзе нубийцами. Спокойствие и роскошь. Огромная медная люстра рассеивает золотистый свет из-под абажура из стекла цвета слоновой кости. Здесь далеко до жесткой экономии, царящей в его неприметном жилище при церкви. Он позабыл от всего этого даже о хозяине, который возвращается с бутылкой и двумя стаканами.
— Извините меня за то, что заставил вас ждать, но было необходимо дать распоряжение, чтобы вам приготовили комнату. Этой ночью вы будете спать здесь, а завтра я вас познакомлю с моим племянником, издателем Ане. Он приютит вас у себя.
— Спасибо, отец мой…
— Не благодарите меня. Так редко приходится принимать приличных людей, священников, особенно когда этот священник является обладателем документов самой высокой важности.
Беранже не моргает, но все его существо приведено в состояние боевой готовности. При одном лишь упоминании о манускриптах он усиливает оборону, прогоняет чувство истомы, которое огонь поселил в нем, и напрягает мускулы, как если бы Бией собирался сейчас признаться, что он иоаннит и ему поручили убрать его. Но Бией продолжает жизнерадостным тоном:
— В конце концов, это то, о чем пишет монсеньор Бийар. Что же касается меня, я предпочитаю предоставить другим право расшифровать их. Мой племянник Ане поможет вам советом, он вхож в ученые круги столицы, и ему доставит радость познакомить вас со специалистами. Однако ни один из них не сравнится со мной познаниями в науке виноделия. О чем нам расскажет это винцо?
И он принимается разливать жидкость откровенно рубинового цвета в хрустальные стаканы, прежде чем приступить к изящному церемониалу винодела. Наконец он произносит с самым серьезным видом:
— Чистый рубин, сохранивший вкус ягод, очень тонкий, во рту ощущается привкус маленьких красных виноградин, приятный, обильный, богатый, прекрасное вино, прибывшее к нам из Сент-Эмильона… Мой д