орогой, запомните это: нет тайны для тех, кто открывает свою душу. Так надо поступать с винами и со всеми другими вещами. Думайте об этом каждое утро, просыпаясь, и однажды ваши манускрипты вам покажутся такими же ясными, как и Евангелия.
Глава 12
Париж, 29 января 1893 года.
Маленький безукоризненный издательский дом, со всеми присущими ему запахами кожи, бумаги и типографских чернил, и одуряющие ароматы смол и клеев, которые рабочие наносят тонкими слоями на корешки и обложки книг. Что же касается многочисленных книг, которые служащие раскладывают в коробки для отправки, то они радуют сердце Беранже. Трех дней ему оказалось недостаточно, чтобы просмотреть их все; здесь есть толстые Библии с искусно украшенными уголками, жития святых, трактаты по риторике, Евангелия, молитвенники, выпуски журналов… Все они — участники триумфальной истории Церкви, от самых простеньких за четыре су до самых роскошных, предназначенных для соборной элиты.
Беранже гладит золотые буквы, вытесненные на черной коже великолепного томика Спинозы. Огромный талант его радушного хозяина проявляется через эти замечательные издания. Ане отдался душой и телом изданию религиозных книг с таким размахом, такой верой, что его книги продаются в Южной Америке и в Азии. Однако с приходом Республики и антиклерикалов его финансовые дела оставляют желать лучшего. Это то, что он объяснил Беранже, обвиняя себя в желании спекулировать на возобновлении религии.
— Погуляйте по Парижу, отец мой, и зайдите в церкви, вы увидите пустые стулья, скамьи, покрытые пылью, одиноко сидящих в исповедальнях священников. Христиане больше не ходят в дом Бога, чтобы предаваться духовному созерцанию. Конечно же, они присутствуют на мессах, но большей частью они ходят туда с полным презрением, с пустым сердцем и головой, наполненной мыслями об удовольствиях. Я всегда полагался на их истинную веру, на возвращение религиозной морали и напрасно вложил весь свой капитал в тонны бумаги, которые гниют на моих складах.
Беранже не осмелился наведаться в различные парижские церкви; ноги привели его только раз в церковь Сен-Сюльпис. На его же несчастье. Поначалу величие памятника удивило его. Роскошный храм возвышается в самом центре религиозного квартала, подобно крепости-дворцу со скромным и важным характером, построенной, чтобы сконцентрировать на своем фасаде все силы вселенной. И если толпа верующих не торопится сюда, то, напротив, здесь можно повстречать всех парижских священников, послушников, людей, пожертвовавших свое имущество монастырю и живущих в нем, монахов, сестер и монахинь, не принадлежащих монастырям, но живущих при орденах милосердия. Можно видеть, как они исчезают за величественными дверями или появляются в глубоком смирении, переходящем иногда в сильное раздражение, когда банды молодых республиканцев обзывают их бездельниками.
Подобно своим собратьям в черном одеянии, Беранже вошел сюда и наклонился к кропильнице, чтобы осенить себя крестом из чистой воды, прежде чем сделать несколько шагов в перемещающейся тени огромного нефа, едва освещенного кружевами множества свечей. Сотни язычков пламени дрожат по пути крестного хода; сколько свечей, сколько молитв, сколько обетов. Здесь сестры милосердия просят милости у святого Павла, их лица, поднятые к статуе, кажутся помягчевшими от охватившего их внутреннего блаженства. Там дьякон стоит на коленях, опустив голову на сандалии Иоанна Баптиста, прося у него смягчить людские страдания. «Будь милостив к бедным», «долгой жизни Льву XIII, нашему горячо любимому Папе», «защити нашу общину», «славься Сакре-Кер», просьбы сыплются на головы многоцветных святых, чьи исступленные взгляды обращены к свету свечей или созерцают потемки под сводами.
В свою очередь, Беранже продвинулся ближе к святым ангелам, чтобы предаться духовному созерцанию и помолиться с чистой совестью, легким сердцем и миром в душе; но когда его глаза остановились на лице архангела Михаила, страх и стыд наполнили его. Он почувствовал себя так, как если бы каменные взгляды обнажали его и превращали в шутку его веру. Совершенные преступления вновь всплыли в нем, и он отвернулся, преследуемый одолевающими его мрачными мыслями. Труп Пьера и тело Мари, он не смог от них отвязаться. Исповедаться! Он должен был покаяться и попросить прощения. Он бродил между колоннами, ища помощи, не осмеливаясь взглянуть на огромного бледного Христа. Он закрыл глаза руками, чтобы прогнать призрак своей любовницы, которая выставляла напоказ перед ним свою очевидную похотливость. И почувствовал себя побежденным. Покаяться в своих грехах! Как он мог бы подумать об этом, согласиться на это? Поведать о плотском грехе незнакомцу, положиться на волю Бога и уйти с чувством нравственной чистоты — он понял, что это стало невозможно. К чему бросаться на каменные плиты, сложив руки крестом, чтобы просить отвести его от грехов, которые он совершит снова. Его вера бессильна против настойчивых потребностей его натуры. Жизнь, он хочет отведать ее из всех источников, он хочет испить ее до дна, как обуреваемый жадностью собственника демон. Он отвернулся от алтаря, отверг Деву, ища в другом утешение, которое не мог найти.
Тогда слезы принялись течь по его лицу, когда он прочел слова, выгравированные на астрономическом столбике-указателе в церкви:
ЧТО Я ДОЛЖЕН ИСКАТЬ НА НЕБЕ. И ЧТО МОГУ Я ЖЕЛАТЬ НА ЗЕМЛЕ. ЕСЛИ ТОЛЬКО НЕ ТЕБЯ САМОГО, ГОСПОДИ. ТЫ БОГ МОЕГО СЕРДЦА И НАСЛЕДИЕ, КОТОРОЕ, Я НАДЕЮСЬ, ОСТАНЕТСЯ НАВЕЧНО.
Беранже снова думает о своем бегстве. О быстром объятии холода, которое он ощутил на своем горящем теле, выйдя из церкви Сен-Сюльпис. Об ощущении, что он уже больше не тот же самый, не священник, а мужчина, обладающей всей волнующей полнотой чувств. Более точно — мужчина, переодетый священником, мужчина без души, который поддался мимолетной слабости посвятить себя Богу.
«Я ошибся, — думает он, оставляя еще раз всякую идею искупления своих грехов. — Бог не дал мне необходимой силы, мое призвание в другом…»
— Какой вы задумчивый! — восклицает Бией, обнаруживая его на книжном складе.
— Я проникаюсь мыслями Спинозы, — лжет он, показывая книгу.
— Будьте осторожны, Соньер, — отвечает, смеясь, Бией, — «Трактат о реформе мыслительной способности» свел с ума не одного человека.
Бией — самый приятный на свете человек. Его издательский дом на грани банкротства, кредиторы преследуют его днем и ночью, а он кажется счастливым и беззаботным, размышляя над счастьем издания книг. Это счастье просвечивает на его овальном лице с тонкими чертами, в его круглых и живых глазах и в этом сильном голосе, который он умеет делать любезным:
— Вы оказываете почтение моему дому, вы оказываете почтение моим книгам, но я не допускаю, чтобы вы не оказали почтения столице. Что вы здесь делаете, погрязая в неведении улицы, вдали от волнения бульваров? Вы нужны в Париже. Я угадываю в вас темперамент миссионера и предпочел бы знать, что вы находитесь в предместье Фобур-Сент-Оноре и гуляете среди рабочих. Одним лишь своим присутствием в этих местах, где Республика черпает свои силы, вы снова возродите уверенность в себе у наших бедных кюре. У них нет вашей стати, и они двигаются вдоль стен из страха быть замеченными красными.
— Вы приписываете мне качества, которых у меня нет.
— Спокойствие, аббат, вы не заставите меня поверить в противоположное тому, что я утверждаю: у вас закалка миссионера! И вы сейчас отправитесь погулять, пусть хотя бы на несколько часов! У меня для вас есть хорошая новость: мой племянник Эмиль Оффэ вернулся в Париж. Он находится в вашем распоряжении, чтобы заняться переводом манускриптов. Он дал мне знать, что будет вас ждать весь день у себя, в маленькой комнате на улице Фейянтин. Вы не найдете во Франции лучшего эксперта, чем он.
— Но почему вы мне не сказали об этом раньше?
— Эмиль — странный мальчик, он по натуре человек, к которому трудно подступиться. Он… как бы это сказать? Непроницаемый. Я хотел иметь уверенность в том, что он вас примет. Дело улажено, вот точный адрес.
И он протягивает ему клочок бумажки, на котором нацарапано: «Дом 12, улица Фейянтин, последний этаж, третья дверь налево». Беранже озадачен таким «приглашением явиться». Он угадывает в этом, будучи не в состоянии объяснить почему, тень Сиона, и решает тотчас же отправиться туда, прежде чем сможет привести в исполнение хоть одно из плохих намерений, которые бьют в нем ключом.
Улицы Месье-ле-Пренс, Вожирар, Медисис, Люксембургский сад, Сен-Мишель…
Беранже пересек границу квартала. Он смешивается с закутанными до ушей прохожими, которые неуверенно перемещаются по скользкой и обледеневшей мостовой. Кажется, что они бродят в тумане, как потерявшиеся после беспорядочных и изматывающих странствий путники, которым нужно найти дорогу при свете газовых рожков. Некоторые из них находят путь к кафе, расположенным на бульваре Сен-Мишель, и присоединяются к мужчинам и женщинам, которые готовят себе абсент с покорной усталостью в движениях; но, по мере того, как пожар зеленого алкоголя поднимается вспышками пламени в их головы, они улыбаются и пробуждаются. Через запотевшие окна Беранже видит, как невыразительные мужчины, которые вдруг снова обнаруживают в себе знания по науке соблазна, придвигаются с алчным взглядом к своим соседкам, поглаживая изысканным образом кончики своих усов. Когда они надевают улыбку, их взгляд становится бархатистым; потом они наклоняются, снимают свои шляпы-котелки в знак почтения и, не дожидаясь приглашения, усаживаются возле выбранных ими аппетитных и хорошо выглядящих красавиц. Под воланами кружев, под корсажами с высокими воротниками, под длинными и расширяющимися сзади юбками находится белая плоть, которую корсеты с трудом сдерживают. Беранже закрывает глаза и следует своим путем, оставляя утомленных девиц за поглощением абсента маленькими повторяющимися глотками в ожидании, пока их ухажеры захрустят купюрами покрупней.