— Это все, — говорит Отто. — У него ничего больше нет с собой.
И Беранже видит, как длинная белая рука завладевает письмом. На указательном пальце видно кольцо с темным камнем. «Кто он?» — спрашивает он у себя, пытаясь рассмотреть того, кто стоит у него за спиной. Но тотчас же ощущает, как с большей силой надавили на нож, и вновь замирает.
— Рекомендательное письмо к нашему дорогому Папусу. Определенно, месье Соньер, вы располагаете мощной поддержкой.
— Кто вы? — слабо артикулирует Беранже.
— Да я друг, который вам желает только всего самого хорошего! Вы в этом сомневаетесь? Как и другие, как и Сион, я рассчитываю на наши привилегированные отношения. Где манускрипты?
— В руках у Сиона, — отвечает Беранже.
— Это мне кажется логичным. Но в таком случае, их вам вернут вместе с ключами, открывающими священные врата. Мы терпеливы, мы подождем и снова вернемся. Понятно, месье Соньер?
Что-то тяжелое застывает на коже его лица и начинает давить на щеку, как будто хочет заставить его ответить. Беранже догадывается, что это рукоятка трости, так как кусок эбенового ствола загораживает ему вид.
— Я вижу, что мы имеем дело со своенравным человеком, — продолжает голос. — Это хорошо, месье Соньер, мы постараемся укротить ваш норов в нужный момент. А пока вы останетесь без движения секунд на двадцать, пока мы не скроемся из виду. И не забывайте: на вас будет направлен револьвер до тех пор, пока мы не скроемся. Итак, никакого героизма. Прочтите лучше «Отче наш», это вам напомнит об обязанностях священника.
Нажим тростью прекращается. В течение короткого мига, когда ее приподняли, Беранже успевает разглядеть рукоятку: вырезанная в бронзе волчья голова. Человек с волчьей головой!
Когда он поднимается с земли, они уже исчезли в ночи. Воздух свистит у него в ноздрях, пока он наполняет свои легкие.
— Пошли вы к черту! — говорит он громко, прежде чем пошатнуться.
Он опирается о стену дома. Острая мысль пронзает его оцепеневший от усталости и холода мозг: «Вот чего это стоит тем, кто предает Господа. Что с тобой теперь станет, с тобой, который решил поэкспериментировать с земными страданиями?»
— Я ничего не выбирал! — кричит он, как если бы эта мысль не была его собственной.
К его отчаянию примешивается чувство горечи и гнева. Он слишком опустошен, слишком одурманен, чтобы быть на высоте своих противоречий. Боязнь Бога, боязнь людей. Любовь к Богу, любовь к людям. Послушание и протест. Прощение и мщение. Целомудрие и похотливость. Его душа отказывается перейти из одной жизни в другую, в то время как тело уже перебралось в нее и скользит по направлению к опасным вещам, которые заставляет сверкать великий искуситель.
Он снова принялся идти. Где он? К окружающим теням прибавляются тяжелые клубы тумана, который привлекает к себе целую вереницу призраков. Он бросает испуганные взгляды вокруг себя, слушая, как умирает отзвук его шагов. Вдруг он замечает голову в шапочке, как у индейцев.
— Эй! — зовет он, прежде чем видение не растаяло в ночи.
Голова застывает. Два маленьких подозрительных и жестких глаза пробегают по нему, потом смягчаются, когда замечают одеяние священника сквозь рассеивающийся туман.
— Вы напугали меня, отец мой.
Беранже видит, что это пожилая женщина, одетая в старую накидку, которая спадает с ее плеч до ног и волочится в ручейке. Холщовая сумка, висящая у нее на плечах, дополняет ее наряд, но аббат не видит ничего, за исключением серых и жалких рук, которые без конца раскрываются и закрываются над кучей отбросов, хватая там и сям очистку, кость, застывшие на холоде остатки похлебки.
— Надо ж кушать, не правда ли! — говорит она, засовывая в свою сумку то, что напоминает огрызок яблока.
Жалость охватывает сердце Беранже, и все его смятение исчезает перед этим бедным созданием.
— Я вижу, как вы идете, кюре. Никакой милостыни, пожалуйста! У нас так заведено здесь питаться со времен Империи… Проходите своей дорогой!
— Я заблудился.
— И куда вы идете?
— В Сен-Сюльпис.
— Это искать в поле ветра. Надо взять по левую руку, пройти тысячу пятьсот шагов, и вы попадете к старой голубятне, а оттуда недалеко.
— Спасибо, большое спасибо… Я буду молиться за вас.
— Я уж давно позабыла молитвы, уходите теперь, — говорит она с безразличием, которое показывает, сколь мало она беспокоится о том, какое впечатление производит.
Беранже уходит с опущенной головой, бесполезный, побежденный в своей вере и идеализме, которым он себя посвятил. В этот миг он чувствует, что его душа соскальзывает на другую сторону жизни, его жизни священника, и зыбкий мир людей принимает его к себе.
«Я ничего не выбирал», — опять говорит он, но сердце его сжимается: нет смысла лгать самому себе…
Глава 13
На следующий день…
— На вас это великолепно сидит! Двигайтесь с большей мягкостью, будьте менее напряженным…
Сначала это были две минуты ужасной стесненности и неудобства. Беранже кажется, что на нем жесткий панцирь. Потом он увлажняет свои сухие губы кончиком языка и издает странный звук. Он понимает, что это смех. Это же он сам в зеркале! Его руки двигаются, он трогает этот вечерний наряд, который для него взял напрокат Ане. И им снова овладевает этот нервный смех, он сотрясает все его тело в сильных приступах.
— Вам нравится, не так ли?
Ане смеется в свою очередь, удивленный этим чудесным превращением. Кто бы смог узнать аббата Соньера в этом костюме? Его взгляд следует за линией мощных плеч, которые выделяются благодаря покрою пиджака, зауженного на талии и закругляющегося внизу наподобие фрака.
— Вы самый элегантный мужчина в Париже.
— Вы так считаете? Не кажется ли вам, что я выгляжу нелепо, вырядившись подобным образом?
— Похож ли я на человека, который склонен преувеличивать? Посмотрите, как этот костюм утоньшает вашу фигуру, позволяя безболезненно существовать восхитительным пропорциям вашего тела.
Беранже не кажется убежденным. Его правая рука погружается в карман брюк, и он пытается приосаниться. Несмотря на наполняющую сознание радость, его собственное отображение пугает его странным образом. В его отражении, отражении незнакомца, в чьих темных глазах слабо виднеется отблеск плохо затушенных головешек, есть что-то дьявольское. Неужели он настолько изменился за прошедшие двадцать четыре часа? Его глаза и волосы кажутся ему еще более черными, нос — с чуть более видной горбинкой, губы — более чувственными, цвет кожи — более коричневым, конечности — более длинными и тонкими. Он смотрит на себя в профиль, со спины, спереди, поправляет узелок на белой шелковой ленточке, повязанной вокруг поднятого воротничка белой рубашки, проводит рукой по лицу и коротким волосам. Его пальцы напрасно пытаются снова обнаружить священника под этой кожей, но новая маска выглядит солидно, столь солидно, что он признает:
— Вы правы, мне кажется, что я буду сам себе нравиться.
— А почему у вас не должно быть права показать свою индивидуальность публике? Днем церковная роба, а вечером костюм. Если бы вы не поступали так, то испытали бы чувство неудовлетворенности, а я не верю, что оно способно принести пользу. Помилуйте, вам надо покончить раз и навсегда с этим неприятным ощущением, что вы предаете Церковь, костюм не способен исправить ваше положение. Вы осознаете себя священником, вы преисполнены Богом, и этого вполне достаточно, чтобы простить себе маленький грех, который вы собираетесь совершить.
— Я собираюсь совершить грех?
— Идя на спектакль «Кармен».
— Это до такой степени непристойно?
— Так говорят…
— Искусство никогда не было непристойным! — резко произносит голос, который они тотчас оба узнают.
— Эмиль! — восклицает Ане. — Ты был здесь.
— Нет, но я как раз вовремя поспел, чтобы разоружить ваш конформизм, дядюшка. Существуют музыкальные произведения, застрахованные от времени, как наша вера способна пережить все революции, потому что ее выражение ощущаешь всем своим нутром. «Кармен» принадлежит к таким. «Кармен» прославляет любовь, и Бизе делает ее вечной. Не в этом ли кроется послание Христа?
— Эмиль! Прошу тебя, взвешивай свои слова.
— Простите меня, дядя, но я считаю своим долгом выступить защитником всех тех, кто создает такие прекрасные вещи, как «Кармен».
— Пусть будет по-твоему, я прощаю тебя, но не примешивай никогда более имя Господа к произведениям, за которые я не могу поручиться. Это только усилит мою боль и гнев. Тебе бы следовало лучше задернуть занавес на этом споре и похвалить нашего друга за элегантность.
— Все мои поздравления, Соньер, вы достойны, чтобы предстать в гостиных у Ротшильдов.
Несмотря на ледяной тон комплимента, Беранже улыбается самым загадочным в мире образом, как будто хочет этим сказать: «Вы больше на меня не производите впечатления, Оффэ». И оба мужчины измеряют друг друга взглядами, один — осознающий свои новые возможности, другой — поддающийся превратному желанию узнать, как этот переодетый священник будет губить себя.
— Произошедшее изменение просто великолепно, — говорит Оффэ более мягким голосом, — я бы никогда не подумал, что оно может быть таким быстрым.
— Это всего лишь состояние ума, — отвечает Беранже. — Я быстро понимаю и быстро приспосабливаюсь. Подобное поведение необходимо всякому, кто выступает наставником по поводу вкуса среди равных себе. А сегодня вечером равные мне решили показать меня парижанам в качестве парижанина.
— У вас есть чувство юмора, Соньер, и я надеюсь, что это не единичное проявление вашего ума, в противном случае ваши равные были бы очень разочарованы.
— Ах, этот туманный диалог, — резко обрывает их Ане, — он не позволит вам выиграть время. Если вы сейчас же не отправитесь, то пропустите начало первого акта.
— Мы уходим, уходим, дядя. Мне не терпится поскорее узнать, сохранились ли у нашего друга некоторые предубеждения и сентиментальность, свойственная классу крестьян.