На этот раз словесная атака воспринимается Беранже как оскорбление, но он берет себя в руки, понимая, что Оффэ нарочно провоцирует его.
На протяжении всего пути они почти не общались, и Беранже попытался казаться безразличным к тому, что монах молчит. Он умолчал о своей встрече с человеком с волчьей головой, пытаясь скорее понять, почему Оффэ стал вдруг выказывать ему столько враждебности, и временами сожалея о том, что находится рядом с ним по пути к неизвестному.
Перед «Опера-Комик» Беранже вдруг ощущает тревогу, как ребенок, боящийся темноты. Широко раскрытые двери распахнуты на улицу, запруженную транспортом, который полностью отчаявшийся регулировщик пытается заставить свернуть на прилегающие улицы, но кучера, продрогшие от холода, остаются глухими к его сетованиям.
В холле зрители передвигаются в сиянии электрических ламп, направляясь к кассам, в гардероб, к билетершам, одетым в черное, которые предлагают им программку за пять су. Цилиндры, накидки, капоры и пальто переходят из рук в руки; женщины вдруг предстают в своих вечерних платьях с пышными рукавами, с приколотыми розами у одних и с жемчугами у других. Беранже неловко передвигается среди этих шелков, атласов и бархатов, ведомый Оффэ, который иногда приветствует какого-либо знакомого и прокладывает себе путь среди всех этих пышных туалетов. Беранже старается не наступить на драгоценные шлейфы, начинающиеся снизу от огромного выреза на спинах красавиц и спадающие до самого красного ковра, ведущего к оркестровой яме. Его глаза бегло скользят по белым шеям, на которые спадают белокурые, каштановые и рыжие кудряшки, теряются в плоских шиньонах, украшенных тонкими перьями и искусственными венками, возвращаются снова к гладким спинам, опускаются еще ниже и незаметно задерживаются на живом изломе талии.
— У нас места в двенадцатом ряду, посередине, два прекрасных места, которые позволят нам полностью насладиться спектаклем, — вдруг принимается объяснять Оффэ.
— Надеюсь, — отвечает, не задумываясь, Беранже, немного обеспокоенный совсем другим зрелищем: молодая женщина со светло-рыжими волосами, с пышной грудью молочного цвета, на чьем прекрасном волевом лице вырисовываются восхитительные ямочки в те моменты, когда она улыбается своим близким поклонникам. Она ускользает под руку с худым и сгорбленным цербером в направлении авансцены, а мужчины почтительно кланяются, и только видно, как трясутся в едином порыве черные крылья их фраков. Беранже замечает, как с их губ срываются вздохи.
— Это божественная Эмма Кальве, — шепчет Оффэ, сам находящийся под впечатлением от разыгравшейся сцены. — Она будет сегодня вечером нашей Кармен.
— А мужчина, сопровождавший ее, это ее супруг?
— Это Людовик Алеви, ее либреттист; мадам Кальве не замужем. Насколько мне известно, ее двумя любовниками в данный момент являются художник Анри Кэн и писатель-оккультист Жюль Буа[30].
— Мне незнакомы эти имена.
— Первый — это плодовитый художник, который любит парижанок и их безвкусные побрякушки, он великолепный конферансье, талантливый либреттист, поэт, полный изящности, собиратель роз, обращенный в еврейскую религию. Второй является марсельцем, который пишет метафизические труды, эссе, романы, театральные пьесы, статьи в газете «Время», он увлекается, между прочим, демонологией и индуистской мыслью. Вы удовлетворены?
— Скорее дезориентирован. Глядя на нее… как бы это сказать?
— Не пугайтесь слов!
— Такая красивая, такая совершенная, с открытым юношеским взглядом, нельзя было бы и подумать даже, что у нее такие странные вкусы.
— Видно, что вы ее не знаете, Соньер. Оставьте эту наивность; мне неприятно думать, что вы неспособны оценить ее, увидеть ее насквозь. Это никак не увязывается с тем мнением, которое сложилось у меня по поводу вашей интуиции. Эмма Кальве, несомненно, обладает тем, что Бог, создавая ее, дал своему творению, но она гораздо больше, чем прекрасная картинка, лишенная значения, она воскрешает воспоминание о Еве, первой женщине рода людского, искусительнице, которое мы бережно храним в наших мужских сердцах.
Беранже впадает в длительное молчание, глухо пережевывая реплику, которая не может прорваться сквозь его губы: «Вы защищаете ее так, словно сами были ее любовником!» Однако он по-настоящему не верит, что она достигнет нужного результата. Существует слишком много различий между этим утверждением и реальностью. Несмотря на свою самодостаточность и явное знание житейских мелочей, Оффэ, вероятно, никогда не спал ни с одной женщиной. Что не исключает желаний, даже если они находятся в латентном состоянии, заглушенных суровостью и напряжением возвышенного ума, обращенного к возвышенным материям… «Так как интеллектуальное бегство является самым верным путем, чтобы избежать любовных сетей», — заключает Беранже, опускаясь в свое кресло. Полностью поглощенный своими мыслями, он не замечает настойчивости, с которой на него смотрит высокий мужчина, сидящий на три ряда ближе, чем они.
Зал вокруг них заполняется. Звонкий гул тысячи шушукающихся голосов усиливается, разрываемый лишь внезапным призывом скрипки, продырявливаемый назойливыми аккордами кларнета, поддерживаемый неопределенными медленными нотами виолончелей. В оркестровой яме движение, дирижер концентрируется и внимательно наблюдает за своей командой. Огни гаснут один за другим, и вместе с наступающим полумраком умирают звуки голосов, вплоть до момента, когда прозвучат три удара.
Беранже сдерживает дыхание. Первые такты прелюдии заставили его вздрогнуть. Занавес поднимается над кишащей толпой, которая движется на месте взад и вперед, в то время как солдаты — ему кажется, что он узнал в них драгунов, — произносят бессвязные реплики. Потом он ощущает, как великолепные тонкие звуки оркестра наполняют его радостью, возвещая о нерешительном вступлении Микаэлы. Беранже тоже окунается в мечту. Хор детей, хор работниц табачной фабрики, он ощущает себя вместе с ними, от них ликуют все его чувства. Потом он вдруг каменеет, очарованный сверкающим взглядом Кармен. Эмма Кальве только что вышла на сцену. На ней юбка вишневого цвета, зеленая шаль, желтая блузка и красный гребешок в волосах. Она движется сквозь толпу заискивающих воздыхателей, и Беранже не замечает больше никого, кроме нее. Это для него она поет Хабанеру… «Любовь — это мятежная птица…» Чарующий голос усиливается, уносит его к жестокой и патетической судьбе… «Остерегайся», — повторяет хор, но он не слышит хор, он слушает Кармен… Кармен! Кармен! Она заполняет его сердце. Она всячески опьяняет его. Она всячески обнадеживает его. И когда она бросает роковой цветок, его получает не дон Хосе, а он, Беранже, бедный священник из Разеса.
Первый акт закончился, а он сидит, изнемогая, в своем кресле. Он ничего не понял из объяснений Оффэ. Акт II… Акт III… Акт IV. Кармен увлекает его все дальше и дальше, он уже ее любовник, он тореадор Эскамильо, он дон Хосе, в порыве сильного раздражения он вонзает в нее кинжал. «Нет», — чуть было не крикнул он во время сцены развязки.
Внезапно занавес опускается. В зале слышны только крики «виват!» и аплодисменты. На сцену вызывают Кальве, ее имя скандируют и топчут ногами об пол. В свою очередь Беранже взывает к ней голосом, все еще переполненным эмоциями; он стучит кулаком по креслу впереди себя, набирается храбрости, встает и соревнуется со своим соседом, кто из них громче прокричит имя дивы.
Беранже замирает: занавес раскрывается. Она стоит там, благодарит всех своих поклонников. Она посылает поцелуи, выходит вперед легким грациозным движением и останавливается у края оркестровой ямы, наклоняется, чтобы подобрать букеты, которые дождем сыплются на сцену. Затаив дыхание, он пожирает ее глазами.
— Уходим, — говорит Оффэ, дергая его за руку.
— Подождите… Еще минутку.
— Я говорил вам, что она не такая, как все женщины. Идемте!
— Позвольте мне оказать ей почтение, — отвечает Беранже, аплодируя изо всех сил и крича «браво!»
— У вас еще будет полно времени это сделать. Мы направляемся к Дебюсси, она туда тоже приглашена. Вам ее представят.
— Что это еще за новая блажь? Почему вы мне ничего не сказали об этом?
— Чисто парижская блажь. Я хотел вам сделать сюрприз. Не отвечает ли она вашим сокровенным помыслам?
На площади Бойельдье фиакры берутся штурмом. Кучера раздают всем по кругу целый набор ругательств, которые они считают необходимым подкрепить ударами хлыста. Повсюду вокруг руки попрошаек медленно раскачиваются перед розовыми лицами дам с накинутыми капюшонами, неотступно преследуют буржуа, одетых в мешковатую теплую одежду, дерутся из-за брошенных со скучающим видом медных монеток и снова прячутся в лохмотья, набитые бумагой от газет, кусками шерсти и всякой мерзостью. Первому встречному с лицом, посиневшим от холода, Беранже подает милостыню, и так как другие тут же возникают со всех сторон, он опустошает свои карманы, с обычной своей душевной добротой, как если бы его спасение зависело от этой расточительности.
— В таком темпе вы закончите, как они, — иронизирует Оффэ.
— Что же вы тогда за монах? — бросает Беранже раздражительным тоном.
— Реалист, мой дорогой, реалист, который не переживает в данный момент кризис сознания… Мне было бы легко искупить все мои грехи так же, как это делаете вы…
— На что вы этим намекаете?
— Что это не лучший способ, чтобы быть достойным царствия Господня…
— В нашей религии милосердие является состраданием, а не иллюзией; оно является одной из форм любви.
— Ах, любовь! Вот что служит источником вашей веры!
— Не прогневайтесь, Оффэ! Любовь, однажды возникшая, как сияние, стремится к распространению, разветвляясь и принимая новые формы, в зависимости от форм человеческих взаимоотношений, в которые она вступает. Это поток, движущийся уступами, который стремится все заполнить и затопить. Это путь, который нам указывает Иисус. По этому пути я пытаюсь идти. По нему должны следовать эти бедные люди.