— Это Мадам Кальве нуждается в моих молитвах. И я тотчас, без промедления, собираюсь освободить ее от грехов, раз уж Бог и Церковь наделили меня этим божественным полномочием… Доброй вам ночи, месье.
Беранже отворачивается от Жюля, оставляя того в состоянии бесконечного ожидания, которое приводит к тому, что тот взволнованно бросает на певицу сердитые взгляды, пропитанные ревностью.
Находящаяся в окружении Оффэ и Малларме Эмма воспринимает появление Беранже как избавление. Жюль видит, как она берет священника под руку и удаляется в шелесте своего черного платья. Она не знает об этом и почтительно приветствует мужчин, которые склоняются в поклоне, когда она проходит мимо них. До последнего момента он окутывает ее грозным взглядом, потом издает сильный вздох отчаяния, когда она исчезает в вестибюле.
Сердце Беранже снова бьется в бешеном ритме. Однако виной тому не рука Эммы, которой она держит его под руку, и не ее сладострастное благоухание. Он весь напрягся: у прислоненной при входе к кадке с фикусом трости странно светится рукоятка в форме волчьей головы. В тени, образуемой листьями, вытянутые глаза животного, кажется, уставились на него, полные угрозы.
«Посланник иоаннитов здесь», — говорит он себе, надевая пальто, которое ему протягивает слуга. Он в нерешительности. Приходят другие мужчины. Нужно подождать перед входом. Каждый ищет, что сказать, какое-нибудь словечко, говорит о холоде, но никто не берет в руки трость. Беранже не сводит с нее глаз.
— Что с вами, друг мой? — спрашивает нежно Эмма, которая вновь надела свои зимние меха и засунула длинные белые руки в муфту из соболя.
— У меня снова появились угрызения. Должны ли мы, в самом деле, уходить вместе? Разумно ли это? — лжет он, пытаясь выиграть время.
— О! Vos defendi d’annar plus lenc[36], Беранже. Я не хочу возвращаться домой одна… Я не хочу быть одной… Мне страшно быть одной.
— У вас, несомненно, есть горничная?
— Она путешествует вместе с моей матерью на юге Франции. Та, что ее заменяет, приступает к службе только утром в десять часов.
Конечно же, он не ускользнет от Эммы. Наполовину прикрытые глаза молодой женщины источают столько приводящего в оцепенение удовольствия; и он сам желает предаться ночным наслаждениям.
Ни одна рука не коснулась трости. Металлическая голова хищника раскрыла свою окислившуюся пасть, готовая укусить все то, что приблизится к ней. Беранже тщетно ищет предлог, чтобы оттянуть свой уход. Что делать? Вернуться назад, предупредить Оффэ, догнать Илью, который вышел раньше других? Вдруг он ощущает ногти Эммы на своем запястье. Эмма тянет его за собой. Она заставляет его спуститься с лестницы. Ее звонкий смех раздается по всему зданию. Их быстрые шаги едва слышны на толстых коврах. Паркет отвечает долгим протяжным скрипом на их быстро проносящиеся каблуки.
Воспользовавшись одним из тех мыслительных процессов, чьим секретом он бессознательно обладает, Беранже примиряется с мыслью о том, что должно существовать множество тростей с волчьей и собачьей головой в таком городе, как Париж. Теперь бег опьяняет его. С каждым повторяющимся смехом молодой женщины его мысли теряются среди воспоминаний молодости, когда он преследовал девушек из Разеса. Эмма стала его сообщницей. Они подставляют свои лица под ледяной дождь, который падает с уголков черного неба между искусно сделанных крыш. Они вдыхают большими глотками холодный воздух, и он напоминает им воздух известняковых плато, по которым метут северные ветры. На одном из пересечений улиц очень быстро двигающийся фиакр слегка задевает их и толкает в объятия друг друга. Они с жаром поддаются этому движению. Эмма поднимает свои сверкающие от страсти глаза к Беранже. Она обхватывает его затылок обеими своими руками, бросая свою муфту в ручей. И их губы слегка приоткрываются для первого поцелуя.
Сколько уже времени они лежат вот так, прижавшись друг к другу? В высоком камине зачах огонь, угли сначала мерцали, потом потухли, как угасают звезды в конце своего вечного пути. Может быть, они боги? Может быть, это прошлое мужчины и женщины является только воспоминанием об их короткой земной жизни? Они доверились друг другу. Беранже изобразил свой мир священника несколькими штрихами, предпочитая слушать Эмму. Она рассказала ему свою историю с целой бурей слов, свою примерную учебу в заведениях Мийо, Турнемира, Сент-Африка, где, живя в пансионе, она оживляла своим пением религиозные церемонии. Она поделилась с ним своими страхами во время своего дебюта в Ницце, на концерте Крувелли. Потом были театры в Брюсселе и в Париже… «Фауст», «Фигаро», «Иродиада», «Роберт-Дьявол».
— …А теперь есть ты, — говорит она, целуя его в плечо.
Их руки сцепляются, потом останавливаются под смятыми простынями. Кончиками пальцев Эмма нежно рисует кривые линии на груди своего любовника, который гладит ее бедро. Они оба охвачены чистым чувством, которое берет свое начало в набухании их плоти.
Беранже говорит себе, что любит ее, словно сумасшедший, но он не говорит этого вслух. Он хорошо видит, что ничего еще не сыграно, будущее пока в тумане. И это счастье не является еще настоящим, так как тревога не покинула его, а тем более ощущение вины, но оба они отошли за рамки сознания, вытесненные отныне надеждой быть любимым Эммой.
«Почему я должен верить в нее? — говорит он себе. — Ощущение того, что любим, ощущение, что вас двое в одном, ощущение, что являешься творцом собственного счастья, ощущение, что можешь мгновенно придать форму своим желаниям, — как все это смехотворно. Я люблю тебя, Эмма, и люблю тебя, потому что неблагоразумен, непоследователен, безответственен. Я люблю тебя, как огонь любит лес, который собирается опустошить… Но, может быть, огонь — это ты?»
Его глаза теряются в легкой вуали, которая бежит очень высоко над ними вдоль бронзовой планки и спадает широкими складками, заключая кровать под полупрозрачный купол.
Они любили друг друга в этом широко раскрывшемся цветке, находящемся в окружении других цветов. В этой комнате повсюду цветы: тюльпаны, гладиолусы, розы, букеты, торчащие из ваз, стоящих на маленьких столиках из драгоценных пород древесины, на консолях из мрамора, на комодах, вокруг трельяжа, где ему мерещится Эмма, часами разглядывающая себя, с накрашенными глазами и причесанными волосами, пытающаяся, может быть, походить на Кармен, Саломею или Офелию.
Она — все эти женщины сразу, и даже больше того. Он усыпает ее лицо поцелуями, эту нежную кожу цвета слоновой кости, избавленную сейчас от абсурдного камуфляжа в виде кремов и жидкой пудры. Эмма закрывает глаза и выгибается, подставляя свою гладкую шею этому жадному рту, который в порыве страсти спускается к ее грудям и пробуждает задремавшие было желания.
Беранже чувствует, как нарастает его плотское наслаждение от совершаемого греха. Его тело приподнимается для самого пламенного объятия. Она обхватывает его голову и отдается ему с исступлением, как если бы в этот миг она хотела слить воедино свою душу и наслаждение.
Мало-помалу пробуждение охватывает город. От Порт д’Орлеан до Порт де Клинянкур крестьяне на телегах направляются на рынок Ле Аль. Они с грохотом продвигаются в глубь этого окутанного туманом Парижа, свернувшегося клубком между Сакре-Кер и Сент-Женевьев, где одни только уже вставшие угольщики греются у импровизированных костров, прежде чем начать свой обход. Неясный еще шум голосов, кашель, стелющийся по земле, стук ящиков, бросаемых на мостовую, приглушенная ругань — все это проникает во дворы, поднимается до верхних этажей домов и выгоняет жильцов из постелей. Их первым чувством оказывается протест против холода. Вскоре становятся слышны тягучие голоса, звук сливаемой из горшков в стоки грязной воды, лай собак, постукивание тросточки старика, который пытается удержать равновесие на обледенелой мостовой. Потом гул нарастает, сметает последние призывы проституток, стоящих неподвижно в бледных лучах зари, и сотрясает бульвары. Город выходит из своего оцепенения. Город проникает в спальню.
Крик стекольщика, пение кровельщика, стук молотком по крыше, потом легкий запах чая, смешанный с одуряющими ароматами цветов, пробуждают Беранже ото сна. В этой смятой постели, один, он чувствует себя как на острове, затерянном посреди океана. За широким окном, с двух сторон которого стоят две женские статуи, чьи профили выделяются против света, его подстерегают всяческие опасности. Где же его враги? Он прислушивается. Ритмичный стук деревянных сабо, звук катящихся экипажей, окрики водителей и лихорадочно возбужденные разговоры долетают до него. Может быть, человек с волчьей головой находится среди них? Он выпрямляется и натягивает простыню на свое голое тело.
«Где Эмма?»
Он не закончил еще задавать себе вопросы, как ритмичное и патетическое пение, проходящее сквозь темные деревянные панели обшивки стен, наполняет его счастьем. Это она! Он задерживает свое дыхание; романс Сантуцци заканчивается всхлипыванием. Потом ее «Иди же, говорит она, дитя моё» переносит его в мир «Роберта-Дьявола». Когда она исполняет арию Алисы, голос Эммы, ставший легким и веселым, проникает в его сердце и изгоняет из него всю горечь. Он прислушивается к источнику звука. Как бы ему хотелось, чтобы он не иссяк никогда. В этом голосе есть сила, любовь, благословение, которые могут помочь ему преодолеть все испытания, какими бы большими они ни были.
Внезапно Эмма появляется на пороге комнаты, одетая только в подобие прозрачной рубашки, окаймленной перьями. Она стала Саломеей. Она прощупывает Беранже пылким взглядом, потом ее грудь вздымается, чтобы позволить ей вновь запеть. Шаг за шагом она идет к нему, и он впадает в состояние блаженства, обольщаемый плотскими видениями.
Поочередно становясь святым Иоанном Богословом и Иродом, он преследует в грезах прекрасную еврейскую принцессу в огромных нишах дворца в Иерусалиме. Он преследует ее во мраке, в глубине темницы, где их тени в конечном итоге крепко обнимаются…