Ее платье отделяется и соскальзывает, обнажая ясные линии плеч и рук. Перья перекатываются по пухленькому телу Эммы, которая устремляет свои сияющие глаза на Беранже, такие непрерывно смотрящие, такие сияющие, что он отбрасывает простыню и покидает кровать, чтобы отправиться ей навстречу. Он срывает с ее бедер легкое одеяние, чье падение она останавливает на лету. Тогда она отталкивает его ловким движением, как отталкивает своих партнеров на сцене. Она гонит его к ложу, навязывает себя ему, и вскоре ее распущенные волосы уже струятся по лицу и по торсу любовника. Ее плоть является продолжением плоти Беранже, сосудом для его крови, для его сердца, для его души, для этого греха, который разрастается в ней, как пожирающий огонь преисподней.
Он вскрикнул. Эмма ответила ему. Он еще трепещет в ней. Они сохраняют молчание в течение некоторого промежутка времени, который кажется Беранже нескончаемым. Они что, уже так много говорили, и напрасно, что так много? Он покрывает влажные виски своей любовницы легкими поцелуями, думая о необходимых словах, которые они сказали друг другу, потом его глаза останавливаются на блестящем предмете, который сразу же завладевает полностью его вниманием: русский крест, надетый на серебряную цепочку, выставлен напоказ в изголовье Эммы. Он пытается схватить его, но Эмма останавливает его руку.
— Не прикасайся к нему… Этот предмет мне дорог и свят.
Она начала свою фразу суровым тоном, но заканчивает ее мечтательно. Она не собирается сказать о нем что-либо еще, Беранже чувствует это.
Что это за крест? Кому он принадлежал? Он ощущает укол ревности. Он отодвигается от своей любовницы, немного сердясь на нее за то, что она хранит молчание по поводу этого предмета, который бросает между ними тень, создает преграду.
— Что с тобой? — спрашивает она у него, прижимаясь плотнее к нему.
— Ничего.
— Думай все, что хочешь, но не ставь под сомнение мои чувства. Я люблю тебя, Беранже, я полюбила тебя с первого взгляда.
Нежно обхватив и крепко удерживая его голову, она заставляет Соньера посмотреть на нее. Беранже кажется, что его сердце сейчас разорвется от радости, однако он спрашивает еще себя, должен ли он верить, ведь их связь была такой быстрой! Одна вещь продолжает удивлять его. Как она отважилась на такое?! Ведь она предприняла первые шаги, она увлекла его за собой, она, которая теперь говорит, что любит его. Не эти ли слова она говорит всем мужчинам, которые оказались милы ее взору? А может, ее попросили сказать эти слова? Он окунает свои глаза в ее, но не обнаруживает в них и следа притворства.
— Существуют порывы, пришедшие из сердца, которые не обманывают, — говорит он, — ты полюбила и еще любишь того, кто дал тебе этот крест.
— Уж не ревнуешь ли ты?
— Да.
— Ты мне льстишь, но я питаю отвращение к ревнивцам.
— Прости меня, Эмма, — отвечает он, принимаясь ласкать ее волосы. — Прости меня. Все это так ново, так странно, так далеко от известной мне реальности. С тех пор как я покинул свою деревню, я иду, словно во сне, от одного удивления к другому, и я не хочу, чтобы этот сон кончался. Ты так отличаешься от других женщин, по крайней мере, от тех женщин, что я знаю. Там, в Разесе, мы живем в другом времени; а здесь же времена очень сильно изменились, и женщины тоже. Надо меня понять и научить меня соблюдать правила вашего мира.
— Но правила никогда не менялись, — говорит она, улыбаясь. — Женщины всегда выбирали своих любимых, и они всего лишь подстраивают свои желания в соответствии с духом времени. Оказывается, я не в Алжире, за плотной деревянной решеткой на всех окнах, а в Париже; в Париже, где женщины чувствуют себя королевами и они свободны… Вольны любить и страдать. Вольны иметь русский крест у себя в изголовье. Вольны иметь нежные воспоминания… Этот крест был подарен мне человеком, с которым мне бы хотелось прожить всю свою жизнь.
— Что же произошло?
— Различие.
— Разногласие?
— Нет, различие. Анри был евреем, и наш союз не мог быть скреплен. Я «goye», самая известная в мое время инаковерующая, и я никогда не смогу выйти замуж за еврея, даже если он самый убогий среди своего народа.
— А этот Анри, что с ним стало?
— Анри Кэн является одной из звезд Парижа. Он сочиняет и рисует. Он живет на широкую ногу в своем доме на улице Бланш, но мы больше не видимся. Вот так. Пары образуются и распадаются. Воспоминания остаются. Вот секрет креста.
Ее голос прерывается. И за какой-то эфемерный миг эти дни счастья и прежняя любовь перемешиваются до такой степени, что их трудно различить. Тогда слезы грусти и радости текут по ее прекрасному лицу и губы ищут губы Беранже.
— Поцелуй меня. Обещай мне, что никогда не покинешь меня. Поклянись в этом! Я буду приходить к тебе после каждого своего турне. Я приеду к тебе в Ренн-ле-Шато. Клянись!
— Я клянусь в этом…
Глава 15
Наконец Эмиль Оффэ вызвал его. Беранже следует за пожилым мужчиной, который пришел за ним к Эмме, где он поселился. Оперная певица настояла на том, чтобы он остался возле нее до конца своего пребывания. Он принял это приглашение. При пособничестве Эмиля он сказал неправду Ане, у которого сначала остановился; издатель выразил сожаление по поводу отъезда своего гостя, но так было надо, раз уж тот отправлялся на пять или шесть дней в семинарию в Исси-ле-Мулине вместе с его племянником…
Пожилой человек идет в десяти шагах от него. Беранже видит его спину, затянутую в старый редингот, который блестит на потертостях. Вот уже более двух часов они кружат по Парижу, пользуясь малозаметными путями, проходя сквозь огромные жилые дома и стараясь затеряться в общественных зданиях, в которых, кажется, нет никаких секретов для провожатого. У него в каждом случае находится ключ к ним. Иногда замаскированная дверь выходит на какую-то улочку, искривленная лестница выводит их в какую-то церковь, какая-то тень шепчет им:
— Вы можете туда идти.
«Несомненно, они пытаются скрыться от преследователей», — говорит себе Беранже, думая о человеке с тростью. Иоанниты не прекратили следить за ним, он в этом убежден.
Вдруг провожатый оборачивается и делает знак. Его палец, похожий на крючок, вытягивается к Беранже, потом указывает на массивную дверь. И так как человек остается стоять на месте, священник обходит его и направляется в указанное место. Здание из тесаных камней имеет зловещий вид, его ставни закрыты, крыша исчезает в белесой дымке, в которой разлагается солнечный свет. Вдруг появляются вороны, тесня туман своими крыльями пепельного цвета. Они каркают, бросаясь на мостовую, усеянную хлебным мякишем, который разбросал здесь какой-то любитель птиц для других видов пернатых, но вновь взмывают в воздух, когда Беранже проходит мимо. И все вокруг вновь становится тихим.
Он не успокоился. Улица пуста. Провожатый исчез. Где он может быть? Прежде чем ступить на крыльцо, Беранже смотрит вокруг себя в поисках кого-нибудь. Ничто не шелохнется. Он поднимает глаза к двери. Бронзовый молоток в форме кулака выделяется зеленым пятном на почерневшем от времени темном дереве дверей. Беранже стучит два раза. Ему открывают.
Сначала он различает только две безупречно белые перчатки, которые берут его шляпу. Потом, когда его глаза привыкают к мраку, царящему в этом месте, он обнаруживает подлинное лицо незнакомца и делает шаг назад: это чудовище, переодетое слугой. Его одутловатое лицо гноится. Длинные и извилистые линии фиолетового цвета образуют сложную сетку вокруг рта с отсутствующими губами, вместо которых, словно сквозь зияющую рану, видны мощные зубы. Местами кожа отваливается. Особенно на носу, который имеет вид изгрызенного до хрящей отростка. Взгляд его ужасает. Один глаз белый, плоский и без века, другой здоровый и имеет красивый изумрудно-зеленый цвет.
Беранже вздрагивает. Проказа? Одноглазый внимательно смотрит на него и одновременно изучает, действуя, как служащий при австрийском дворе, ответственный за соблюдение имперского протокола.
— Будьте столь любезны, следуйте за мной, — говорит он наконец.
Беранже следует за ним. Одноглазый увлекает его внутрь этого дома без мебели, без огня, с облупившимися стенами, со скрипящими дверями. Все слишком темное, слишком черное. Огромные сырые и пыльные помещения кажутся покинутыми уже много лет назад. Однако все они освещены электричеством. Голые лампочки висят на концах скрученных проводов и распространяют бледный желтоватый свет. Оба мужчины пересекают эти спящие пространства, похожие на светлые пятна: первый — почти негнущийся, словно идущий на носках своих лакированных ботинок, второй — настороже, готовый прыгнуть в сторону окон, которые он различает во тьме.
Страх скручивает его живот. Беранже не спускает глаз с массивного туловища странного слуги. Потихоньку мысль о том, что он попал в западню, устроенную иоаннитами, утверждается в нем. Внезапно ему хочется бежать, но уже слишком поздно. Гигант отошел в сторону, чтобы позволить ему пройти.
Он набирается решительности и проходит сквозь низкую сводчатую дверь, на фронтоне которой выгравирован символ, похожий на спрута. Зал круглый. По крайней мере, он представляет его себе таким, так как может различить только кривую линию в глубине, освещенную свечами, укрепленными на канделябрах на ножках.
Беранже тяжело вздыхает. По центру длинного стола сидит Эмиль. Монах не один. Другие мужчины сидят по сторонам от него. У всех глаза устремлены на него. У всех суровый вид, нахмуренные брови, натянутые нижние губы.
«Ну, вот я и перед трибуналом», — говорит себе Беранже, вставая в вызывающую позу перед Эмилем, который не делает ни малейшего жеста, чтобы поприветствовать его, а, наоборот, громко кричит:
— Добро пожаловать к братьям Сиона. Садитесь, месье Соньер, и послушайте, что у нас есть сказать вам.
Брат, сидящий слева от Оффэ, принимается говорить.
— Вы доставили нам документы, которые являются копиями более древних манускриптов. Мы нашли в них ключи к загадке, которая уходит в глубь веков. Однако вам предстоит разгадать ее.