Беранже впивается ногтями в простыни. Он не хочет совершить ошибку и сопротивляется этой огромной волне желания, которая поднимается в нем. Он не должен усмирять свои чувства, не здесь, так близко от дома Господа. Он отказывается повиноваться своим дрожащим рукам, которые пытаются его освободить. Он соединяет их, скатывается с кровати и борется с собой, прося прощения. Всего лишь миг, одна молитва — и Беранже кажется, что он снова помирился с Богом. Неестественный свет бьет из глубин его тела и, кажется, вот-вот уж раскроет то, что должно оставаться невысказанным, надежду, которая начинает гореть в душе, как живое и чистое пламя. Но вес плоти гасит это сияние, неудержимый ток крови возвращает Соньера в середину этой комнаты вместе с желанием, которое разрушает порыв его веры. Тогда он вскакивает, быстро спускается по лестнице и бежит в церковь.
Его рука окунается в кропильницу, растерянный взгляд переносится от одного святого к другому, пока не останавливается на Богородице. Аббат крестится с опаской и, с трудом передвигая ногами, движется к Богоматери, которая видит, как он идет, слегка склонив голову на плечо и широко раскрыв руки. Он опускается у ее ног, потрясенный, ищущий защиты, доброты, понимания женщины, у которой столько опыта, чтобы его вразумить.
— Сжалься надо мной, — шепчет он, не в силах прогнать из своего разума наваждения, которые преследуют его. — Сжалься… Сжалься, — повторяет он до тех пор, пока не начинает чувствовать в своем сердце это трусливое послушание, толкающее его к молитве.
Тогда он ползком и с низко опущенным лбом крадется к алтарю, слишком сильно презирая себя, чтобы неотрывно смотреть на крест. Стоя на коленях на плитах, он ждет наказания, которое не приходит. Его грехи кажутся ему слишком большими. Но видит ли он их такими, какие они в реальности? Может быть, так как в этот раз он не кричит больше богу: «Возьми меня и брось там, где тебе будет угодно!»
Глава 3
Спустя несколько дней.
Беранже потягивается. Светает. Тяжелые хлопковые занавеси сгущают красноту утренней зари и приглушают звук колес повозки, направляющейся в Куизу. Однако он четко слышит пронзительный крик домашнего петуха и тявканье собак. Тогда он выскакивает из груботканых простыней и встает на колени в изножье кровати. Это всего лишь дубовый ящик времен первой Империи, загнанный в угол тесной комнаты, но солома в подстилке свежая, а подушка мягкая. Чистая и удобная кровать. Ему кажется, что он самый счастливый из всех смертных, и Беранже благодарит Господа. Потом он просит прощения. Прощения за женщин и мужчин из его деревни, прощения за республиканцев, которые убивают Церковь, прощения за самого себя и за свои сны. Из-за чего он так изменился? Возможно, из-за того, что поселился вне стен церкви? Его стали меньше мучить нимфы, живущие в снах, Соньер смиренно принимает болезненное плотское искушение, дабы быть угодным богу, преуменьшая изо дня в день значимость этого греха, который он не может побороть.
С просветлением в мыслях он встает и слушает, как постукивают сабо его домохозяйки, которая суетится на кухне. Александрина Моро услышала, как над ее головой раздались шаги Беранже и скрип дверцы шкафа, в котором он складывает свои вещи. Теперь она может уже больше не осторожничать, как во время его сна. Она заводит одну из своих бесконечных песен, в которой, по мере импровизации, перечисляет друг за другом повседневные обязанности и обращается к усопшим членам своей семьи. В этих песнях упоминаются многочисленные трудности ее жизни: свинья, которая не хочет откармливаться; плут мельник, не привозящий в деревню нужное количество муки; огромная стирка, ожидающая ее; le brèish[5], сосед с жабьим лицом, который одним лишь своим дурным взглядом не пропустит случая сделать так, чтобы она упала среди куриц, и еще бесконечное множество вещей, которые Беранже не в состоянии понять.
Странная женщина эта Александрина! Когда Беранже постучал в ее дверь после ночи, проведенной в нежилом доме при церкви, она тотчас же поспешила сдать ему «единственную комнату, достойную священника, которую можно найти в этой убогой деревне, где даже у владельцев замка нет достаточно средств, чтобы купить новое перо для подушек». Это были ее собственные слова.
Беранже вспоминает тот тягостный разговор о деньгах, который она с ним повела, как если бы они были крестьянами, бесконечно торгующимися на базаре в Каркассоне.
Едва он сказал: «Сколько?» — надеясь, что христианская солидарность окажется на его стороне, потому что лукавая старуха тотчас же его заверила, что исправно посещает службу, — как она ответила:
— Для вас, отец мой, это будет стоить двадцать франков в месяц. И тридцать пять, если буду еще и кормить вас.
Беранже показалось, что он плохо расслышал, но нет: именно эти запредельные тарифы были озвучены тонкими и сухими губами с черным пушком вокруг.
— Вот два франка за ночлег с едой, — ответил он ей, бросая серебряную монету, которая покатилась по столу прямо в жадную руку старухи, где тотчас исчезла.
— А остальные? — спросила она.
— Мои доходы не позволяют мне воспользоваться вашим пансионом. Впрочем, я согласен питаться за десять франков в месяц.
— Шестнадцать!
— Одиннадцать!
— Четырнадцать!
— Тринадцать!
— Я согласна, отец мой. Что же касается комнаты, отправляйтесь к церковному старосте Виктору Желису, это самый влиятельный член фабричного совета[6]. Он, несомненно, предоставит в ваше распоряжение домик под названием «Боярышник». Это никому не принадлежащая лачуга, но она вновь станет пригодной для жилья, если вы ее немного отремонтируете.
На этом разговор и закончился. Потом он повстречался с церковным старостой, который тотчас же удовлетворил его просьбу, нашел помощника для ремонта и открыл для Беранже кредит в мэрии. Но поскольку работы должны были продлиться шесть дней, а помощник был занят на полевых работах утром, а сам Беранже — в церкви, он вынужден был продлить свое пребывание у Александрины, изымая из своих скромных сбережений дополнительно три франка.
Беранже покидает свою комнату. Он больше не будет спать здесь. Сегодня вечером он отправится спать в «Боярышник». Потом, когда церковный дом снова обретет свой прежний шарм, — он надеется, что на это не потребуется много времени, — он снова поселится вблизи так дорогой его сердцу церкви.
Вкусный запах, доносящийся из кухни, щекочет ему ноздри, когда он входит в задымленное помещение, в котором безраздельно правит Александрина. Она тут спит, принимает дальних родственников, хранит зерно и провизию. Зимой здесь собираются вдовушки у камина, одновременно вздрагивая на один манер, когда завывает сердитый ветер. Огонь в очаге является центром всего, глаза следят за языками пламени, когда иссякают истории о супружеских изменах, перемежающие пустые сравнения, заклинания, предупреждения и смешки.
Беранже усаживается за край стола, там, где его ждет единственная за весь день трапеза: картофельный суп с салом, кусок жареной сосиски, два ломтя хлеба, козий сыр и стакан вина. В то время как аббат зачерпывает своей железной ложкой густой суп, в котором плавают шарики жира без мяса, он мечтает о пиршестве на золотых блюдах.
— Вы хорошо выспались, отец мой? — вдруг спрашивает у него Александрина, прекращая петь о горестях своего петуха и о том, какие злые дети у жены мэра, ее самой большой соперницы по части сплетен.
Она наполняет мешок древесной золой для стирки. Она стоит на коленях перед очагом, ее черная приподнятая юбка похожа на волну, разбивающуюся о выступы костей. Беранже угрюмо следит за ее костлявыми руками с кривыми пальцами, которые суетятся под котелком. Они вызывают легкое потрескивание, погружаясь в золу; это больше походит на крик хищника вдалеке.
— Да, — отвечает он, счастливый от этого сравнения, найденного им для старой женщины с облысевшим черепом, повязанным косынкой цвета зеленого бутылочного стекла, с узелком на затылке.
— Вы будете жалеть о моей комнате.
— Может быть. Но я смог найти себе подходящую кровать.
— А матрац?
— Сойдет и тот, что находится в доме у церкви.
— Этот клоповник!
— Его выпотрошили, почистили и набили самой лучшей во всей деревне соломой.
— А вы положили чеснок над альковом и цветок пиона под подушку?
— Я сделал все необходимое для защиты себя от призраков, которые переодеваются в ослиц и давят на грудь спящих.
— А от женщин?
— Женщин? — произносит он, проглатывая вопрос.
— Да, женщин, не таких, как я, конечно же, но тех, что созданы из мало служившей плоти… с полными и тугими грудями.
— Замолчите! Это грех…
— Я вас предостерегаю от вас самого, отец мой… Вы не обычный священник, вы красивы, гораздо красивее всех тех мужчин, что мне довелось знать.
— Мне незачем защищаться от женщин. Веры вполне достаточно, чтобы уберечь меня от всех соблазнов.
— Да услышит вас Бог! Там вас одна поджидает в церкви.
— Женщина из деревни?
— Чужая! Она не из этих мест. Молодая и чертовски красивая.
Беранже спрашивает себя о том, кто бы это могла быть. Он быстро заканчивает свою скудную трапезу и прощается с Александриной, которая провожает его странным взглядом, полным подозрения. Когда аббат подходит к церкви, ему навстречу выходит девушка шестнадцати или семнадцати лет. Она одета в серую блузку и синюю юбку, которая доходит до ее огромных военных ботинок, подбитых гвоздями. Несмотря на этот наряд, она кажется Беранже красивой. «Модель для этого чертова Ренуара», — думает он, изучая ее взглядом, как он изучал бы одно из этих полотен с пятнами, на которых женщины предстают цветами, ангелами или демонами. Собранные в шиньон каштановые волосы подчеркивают ее молодое лицо, полное и круглое, на котором выделяются красивые глаза в форме лесных орешков, горящие жизнью. Кажется, что она сердится, но все дело в форме подбородка, в тяжести нижней губы, которая ничем не нарушает великолепную форму рта.