— Вы ничего не получите!
— Я от вас не отстану, Соньер. Никогда! Церковь, направляющая мою руку, могущественнее Габсбургов, чью игру вы ведете.
Беранже делает шаг и разбивает эти узы, эту силу, которая парализует его. Замечая глубокую складку, которая внезапно прочертила весь лоб священника, незнакомец догадывается о его намерениях.
— Не приближайтесь больше!
Беранже разводит в стороны руки, готовый к прыжку, но мужчина нажимает на волчью голову своей трости, и из нее появляется длинное лезвие, которое он направляет на горло священника.
— Вы глупы, аббат. Вы долго не проживете.
— Чего вы ждете, чтобы осуществить это?
— Я что, должен убить курицу, несущую золотые яйца? Вы меня презираете? Я признаю, что использованной мною формулировке не хватает элегантности. Извините меня, это было грубо и бесполезно. Вы предпочитаете, возможно, чтобы я вам сказал, что священники-консерваторы заслуживают всего нашего уважения и мы должны быть терпимы к мнению других, так как терпение является самой великой из всех добродетелей? Нет, вам это не нравится? Я сожалею об этом. Прощайте, месье аббат, я поработаю над текстом нашей следующей скорой встречи.
Мужчина отступает назад. Какой-то фиакр, в котором четко вырисовываются две сидящие тени, появляется в конце улицы. Его колеса скрипят. Черные нервные лошади тянут его без труда по плохо вымощенной проезжей части. Это малопослушные животные, которые вздрагивают под ударами хлыстом. Вполне достойный экипаж для человека с волчьей головой. Он как раз садится в него, и внезапно раздается взрыв смеха сразу же после того, как кучер ударил своим хлыстом лошадей.
Экипаж слегка задевает Беранже, потом исчезает.
Тогда священник направляется тяжелой поступью к Сен-Сернен, как если бы весь мир давил ему своим весом на плечи. Он хочет молиться. Он входит в церковь, и его веки неудержимо закрываются, когда он начинает «Отче наш». На неуловимый миг он погружается в мечту и концентрирует свои желания. Золото… Деньги. Он богат. Безгранично богат. Никто не похитит у него его богатства. Однако богатства ему уже больше недостаточно; он думает о другом могуществе, о том, которое еще сокрыто в горе.
«Я доберусь до него».
Покидая церковь, он вновь ощущает себя почти счастливым, даже удивляясь быстроте, с которой притупилась его тревога после молитв. Завтра он вернется в Ренн-ле-Шато, и его жизнь возобновится бок о бок с Мари, но она будет уже другой.
Тень от огромных скал полностью скрывает его. Потом наступает очередь леса Эсту. Добравшись до лесной опушки, Беранже чувствует, что ослеп от солнечного света. Солнце нещадно светит над Разесом. Все вокруг отяжелело от снега.
Священник с трудом движется по дороге. Временами он пытается отдышаться и упражняется в узнавании гор: Пик, Серр-Кальмет, Безю, скала Зуб, совсем рядом Кастейя, освещенная хрустальными отблесками. Когда он решится начать новые поиски, куда ему будет нужно направить свои стопы? К какой глубокой пещере, к какому подземному ручейку? Вороны каркают ему трудноразличимые ответы и улетают в сторону Пик. Нет, он больше не пройдет под горой Пик по галереям Женду; все обрушилось. Менора стал недоступным с этой стороны. Будэ рассказывал ему об одиннадцати других «вратах», которые ведут к тайникам. Может быть, в его словах скрывается правда. Вот уже более четырех лет он работает не покладая рук над документами, найденными в вестготском столбце, пытаясь вдохновиться картинами, привезенными из Лувра.
По мере того как Беранже поднимается к Ренн-ле-Шато, его ноги проваливаются глубже в снег. Он потеет, чертыхается, встает на ноги и снова чертыхается по поводу собирающейся начаться бури. Он только что заметил, как над деревней появилась белая пена облаков. Мгновение спустя он улыбается. Небо над Ренном, дикая земля Разеса, это творение является самым осязаемым выражением воли Бога. Когда городские жители говорят ему о паломничестве в Рим, в Лурд, в Сен-Жак, где они собираются восхищаться богатыми церквями, в чьих стенах хранятся разноцветные святые и золоченые статуи Девы, он всегда этому удивляется. Если они ищут красоту, доказательство божественности и смысл веры, так пусть они придут сюда, отправятся на берег Цветного ручья или на вершину Безю, пусть они поймут и преклонят свои колени. Как этот мужчина около кустарника.
— Здравствуйте, — говорит Беранже.
— А! — издает мужчина, резко выпрямляясь.
Это старый крестьянин с усами, с беретом, натянутым до самых глаз, который откликается на фамилию Гавиньо и является членом нового муниципального совета. Несмотря на холод, на нем только грубая холщовая рубашка, спадающая очень низко на вельветовые брюки.
— Итак, Гавиньо, мы уже больше не узнаем своего кюре?
— Вы меня напугали… Что вы здесь делаете?
— Я возвращаюсь из Тулузы. А ты молился? — иронизирует Беранже, глядя на котомку мужчины и пытаясь угадать, что тот держит за своей спиной.
— Нет…
— Жаль.
— Всего несколько дроздов, — говорит Гавиньо, показывая то, что прятал за своей спиной: птицу с головой, зажатой в силке.
— Чудак! Почему ты расставляешь силки на обочине?
— Это хорошее местечко… Послушайте, вы ничего не скажете, а? Хотите, дам вам четырех дроздов? Удачный денек, я наберу еще много других, если мне дадут спокойно заняться моим делом. С самой зари здесь шастает уйма народу, хотя, barba de Dius! (клянусь Богом), это не самый короткий путь, чтобы добраться до Куизы.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Что в наши дни в Разесе больше праздношатающихся, чем на рынке в Лиму. Сначала это был pelharot из Куизы, вы знаете, сборщик тряпья, который кричит «Pelharo, pel de lebre, pel de lapin»[46]. Я думаю, что он тоже занимался браконьерством. Да уж, он хитер, этот цыган.
— Ты сказал: уйма народу. Кто остальные?
— О! Другие… Да разве же я знаю? Хромые из города, мерзкие рожи. Поди знай, что они делали так близко от нашей деревни… С момента вашего прибытия в Ренн сюда стало приходить много чужаков.
Гавиньо бросает в сторону Беранже взгляд, полный подозрения, потом кладет ему на грудь четырех дроздов.
— Возьмите, отец мой.
Лицо Беранже остается непроницаемым, но он берет птиц. Он продолжает свой путь и слышит, как мужчина ему кричит:
— В праздник святого Венсана все тает или трескается от холода, зима продолжается или ломает себе зубы. Молитесь святому Венсану, отец мой, чтобы зима навсегда покинула вашу душу.
Беранже внезапно покидает дорогу и идет через поля, срезая путь. Сильное нетерпение подталкивает его к деревне. Какие-то люди приходили сюда, пока он был в Тулузе; Мари была в опасности. Последний совет Гавиньо вывел его из себя. Снег больше не является препятствием для него, он карабкается по нему без усилий. Навстречу ему попадается Александрина Марро, которая собирает валежник; она делает ему знак, чтобы он подошел ближе. На лице Беранже появляется недовольное выражение.
— Позже! — говорит он.
Она догоняет его.
— Вы очень спешите, отец мой. Неужели кто-то умирает?
— Нет.
— Тогда это, стало быть, любовь вас…
— Замолчи, старая ведьма!
— Все такой же резкий, поди ж ты!
— А у тебя язык все так же хорошо подвешен… Что ты узнала в мое отсутствие?
— Вы купите у меня двух курочек?
— Да. Итак?
— Ваша Мари поругалась со своей матерью. Кузнец обнаружил coquel[47] с перьями у себя в сарае. Он думает, что жена хочет накликать порчу на него. Цена муки увеличилась.
— Это все?
— Да.
— В деревню не наведывались чужаки?
— Нет, кому придет в голову забрести в такую дыру? Да еще зимой.
— Спасибо, Александрина, я пришлю к тебе Мари за курочками.
— Доброго вам дня, отец мой, благословите меня.
Он благословляет ее, и она вновь возвращается к своему хворосту. Беранже успокоен. Если уж Александрина ничего не видела, так это уже означает, что ничего не произошло. Вскоре он добирается до деревни. При виде домов, тесно столпившихся вокруг церкви и замка, им овладевают страстное желание и сильная ностальгия. На краю света Соньер возвращается в священное место, чьим стражем он является. Его глаза перебегают с одной крыши на другую, от башен замка к колокольне его церкви. В этот момент он прячет в глубине себя чувство грандиозного свершения и ужасного могущества.
Мари готовит суп со свиным салом. Вино поставлено в тепло. Хлеб с золотистой корочкой покоится на большом полированном столе вместе с двумя тарелками и двумя стаканами. Она ждет его. Каждые полчаса она делает глубокий вздох облегчения, думая, что он недалеко. Все ей кажется подходящим, чтобы скоротать эти долгие минуты; она шьет, соскребает древесный пепел для стирки, подбрасывает дрова в огонь, заглядывает в большую цилиндрическую чугунную кастрюлю, очищает подставки для свечей и кадило, отглаживает по два раза стихари, сутану, епитрахили, ризу. Когда он пересекает порог дома, она устремляется к нему.
— Наконец-то, — говорит она, бросаясь к нему в объятия.
Она целует его в щеку, делает шаг назад, идет за кувшином с вином и наполняет стакан.
— Выпей, ты замерз. Я счастлива, что ты вернулся.
Она складывает свои руки и улыбается. Малейшее движение придает ей чувство жизни, очарования, да такое сильное, что Беранже не может ему противостоять. Он подходит к ней, ставит свой стакан, приподнимает ее и заставляет кружиться.
— Конечно же, моя птичка, я здесь, и я не намереваюсь снова уйти так сразу. Я получил бумаги из банка. Скоро у нас будут деньги, и мы сможем зажить той жизнью, какой ты пожелаешь. Ты накупишь себе платьев, драгоценностей, мы построим дом…
— Эти деньги, я не хочу их… Я не хочу их! Ты слышишь?
Она отталкивает его и приседает на корточки у очага.
Беранже качает головой, ему забавно. Такой способ проявлять свой бунт, конечно же, немного вперемежку с гневом, кажется ему вполне безопасным. Уже не в первый раз она устраивает ему подобные сцены. Никакого сомнения в том, что несколько стофранковых купюр заставят ее переменить свое мнение.