Будэ находится рядом с ним, такой же загадочный. Всегда находясь настороже, он произносит слова, которые ей трудно понять:
— Может быть, что-нибудь большее, чем боль, сейчас рождается в Разесе. А может быть, и нет. Но мы находимся здесь не для того, чтобы измерять ее действия, мы должны использовать эту силу, чтобы придать форму некоему знанию, которым до сих пор люди не смогли овладеть. Со временем то, что мы не смогли понять сразу, постепенно станет доступным нашим умам, которые приобщатся сами собой к большой тайне всеобъемлющей жизни, спрятанной под холмом.
Мари пожимает плечами и отправляется на поиски Беранже. «Что может быть еще больше, чем боль?» — говорит она себе, переходя в другую комнату Она только вздохнула, и тут же в ее мозгу начинают громоздиться бурные фантазии, полные кровожадных монстров, разрывающих ее своими клыками, по эти фантазии не удовлетворяют ее, им не удается выйти за рамки того представления о боли, которое она составила для себя.
Вдруг оказавшись случайно смешанной с группой женщин, разодетой в жемчуга, перья и с металлическими полосками на одежде, в соответствии с тогдашней модой, она слышит, как они обсуждают ее с ног до головы. Она не успела еще и несколько раз моргнуть, а ее уже оценили и осудили.
Высокая костлявая женщина с желтой кожей, наполовину кобыла, наполовину фурия, наносит ей первую атаку:
— Забавно, у здешних священников ярко выраженные вкусы в пользу молоденьких дурочек из фермерских семей.
— Дикарок и спесивых девиц, — говорит ее соседка.
— Да еще и с темпераментом, — продолжает снова зубоскалить кобыла, обнажая свои длинные испорченные зубы. — Если вы догадываетесь о чем я говорю…
Взрыв смеха порядочных женщин раздается со всех сторон от Мари, которая краснеет, но потом выставляет грудь колесом. Идя в своем новом платье, купленном в Лиму, она тщательно отмеряет длину шагов и держит прямо голову, чтобы еще лучше подчеркнуть свою красоту и драгоценности, подаренные ей Беранже. Она лучше, чем эти дряни, убеждает она себя, которые никогда не узнают, что такое удовольствие, усиленное в десятки раз грехом. Это удовольствие, которое заставляет вас использовать все свои способности в любви, чтобы дать священнику самое совершенное удовлетворение.
«Посмотрите-ка хорошенечко на меня, — думает она, а в глубине ее глаз чувствуется что-то вроде вызова. — Меня приятно брать в свои объятия, ласкать. Я стою всех вас вместе взятых, я стою столько же, сколько и самые известные куртизанки прошлого, я такая же предупредительная и простая в обращении, как самая лучшая из любовниц, более непредсказуемая, чем шлюхи изо всех ваших городов. Вы никогда не дадите своим мужчинам то, что я даю своему».
— Она милашка, но наивная, — шепчет какая-то женщина, однако достаточно громко, чтобы она могла ее услышать. — Крестьянка никогда не сможет заменить диву.
Дива. Ее единственная соперница. Мари испепеляет взглядом сплетниц и проглатывает слюну, ставшую такой же густой, как песок. Если бы они были в поле, то она надавала бы оплеух этим мерзавкам; она вываляла бы их в бороздах, схватив за шиньон, она бы их… Мари поспешно покидает место боя. Оказавшись на первом этаже, вдали от приглашенных, она, вся в поту, прислоняется спиной к стене и слушает, как в тишине бьется от гнева ее сердце. При одном только упоминании имени Кальве чашка начинает дрожать в ее руках.
До этого дня она переносила оперную певицу как неизлечимую болезнь. Боль просто ощущается сильнее, когда Эмма приезжает в Бетани. Положение Мари тогда становится невыносимым. Ей остается выбирать только между двумя возможностями: плакать втихомолку, как она это делает со вчерашнего вечера, и продолжать сносить шуточки окружающих, не показывая своей печали, или же открыто встретиться лицом к лицу с Эммой.
«Беранже, где ты?»
У Мари есть подозрение по этому поводу. Ее глаза устремляются к одной из дверей. Она приближается к ней, слегка касается пальцами никелированной рукоятки, отступает назад, снова возвращается. Время приостановилось над этим порогом, через который трудно перешагнуть, она чувствует, будто время воткнуло в ее сердце свое заточенное острие. Искушение уйти приходит к ней и опять покидает ее.
«Он опять с ней…»
Неподвижность. Паралич. Что делать? Она же не будет оставаться здесь бесконечно, продолжая снова и снова возвращаться в мыслях к столь волнующим ее вещам, проявляя слабость и безропотность. Прежде чем попытаться сделать хоть какое-либо движение, она чувствует, как ее охватывает волнение, приближающееся к печали.
«Что же я за дура!»
И так как сердце ее вдруг беспорядочно забилось, заскакало в груди, она резко открывает дверь. Ее глаза расширяются. Рука поднимается ко рту; глядя, как ее пальцы судорожно скрючились у губ, можно подумать, что она хочет подавить ими крик.
— Мари! Что ты хочешь? — сурово спрашивает Беранже.
Он оторвал свои губы от обнаженной груди Эммы и поднял на Мари удивленный взгляд. На его лбу четко пропечатались складки.
— Ну же, дочь моя, — говорит Эмма, потягиваясь на разобранной кровати, — поставьте свою чашку и оставьте нас.
— Это лекарство, — бормочет Мари.
— Лекарство! — вскрикивает Эмма. — Но мы хотим шампанского. Пойдите и принесите нам его.
Мари ощущает тогда всю слабость своего положения; она завидует красоте своей соперницы. Она остается в таком положении, краснея, задыхаясь, глаза у нее увлажнились, словно внезапный стыд приковал ее к полу.
И Беранже, который теперь смотрит на нее с жалостью. Она глупо вспоминает о двух строчках, выученных когда-то вместе с другими девушками:
Faut-il que je l’aime si fort
Quand son regard me fait goûter la mort?[71]
Она прикусывает свою губу. Почему она должна вести себя так, словно виновата? Это не она вторглась, это та, другая, певица… Набираясь храбрости, она приковывает свой взгляд к Эмме и говорит:
— Onte i a de femna i a lo diable!
— Что? — вскрикивает Эмма, которая поняла. — Что она хочет этим сказать: там, где есть эта женщина, есть Дьявол. Это я Дьявол? Это ты Дьявол, Беранже? И кто она такая, эта служанка, чтобы разговаривать со мной подобным образом? Твоя сожительница… Конечно же, как я глупа. Я подозревала ведь, что такому мужчине, как ты, постоянно нужна женщина. Так это она… Браво, она недурна. В конечном счете, здесь нельзя просить большего.
Мари готова убить ее, убить ее… Одержать над ней верх хотя бы раз и видеть, как она исчезнет. Она не хотела бы больше продолжать так жить, ощущая свою жизнь как постоянную муку и ежесекундную боль. Она пытается отреагировать, но может только выронить чашку, которая разбивается, и убежать.
— Мари!
Беранже позвал ее. Ей трудно слышать звук его голоса. Она устремляется к лестнице, толкает женщин и двух магистратов. Она бежит теперь в темноте, рискуя сломать себе что-нибудь о доски и камни, разбросанные вокруг Бетани. Она устремляется прямо к холму Пик, подгоняемая насущной потребностью бежать, не видеть больше никого, покинуть деревню. Добравшись до пустоши, она падает на землю и сознательно расцарапывает свое лицо о сухие камни. То, чего она опасалась, произошло. Больше не нужно цепляться за иллюзии, за ложные надежды. Беранже никогда не простит ей этого скандала.
Месье Гийом продлевает свое пребывание в Ренн-ле-Шато. Его можно увидеть вместе с Соньером и с Будэ, когда они спускаются к Лабаду, направляются к фонтану, отправляются с пикником в Гавиньо или в Безю. Сегодня они направляются к Дрожащей скале. Оба аббата ведут туда князя. Вдали кто-то преследует их, но это, возможно, всего лишь пастух. Здешние люди плохо понимают, что привязанность аббатов к этому иностранцу вызвана по большей части тайной, которая окутывает его и гипнотизирует их.
Габсбург слушает Будэ. Священник описывает ему местность, предостерегает его. Соньер ничего не говорит. Он знает. Почва, по которой они ступают своими сапогами, земля, где возле их ног без всякого шума стихает южный ветер, скрывает опасность, но он не может поведать им о ней. Следуя за своими спутниками, он предается мечтам. Одно восклицание Будэ возвращает его к реальности.
— Это здесь! — говорит аббат из Ренн-ле-Бэн, стуча каблуком по земле. — В двухстах пятидесяти трех метрах под нами.
— И там, возможно, есть подземный ход? — спрашивает Иоганн фон Габсбург.
— Подземные ходы. Первый вел под холм Пик. Второй проходит здесь, но я не смог найти вход в него. Есть еще десять других, и все они встречаются где-то под ручьем Буду. Это словно большая звезда, центр которой излучает силу, впрыскивая кровь Ковчега в двенадцать ее концов. Не правда ли, Соньер?
— Я ничего об этом не знаю… Теперь не знаю. Можно ли говорить о крови, о жизни, когда смерть и страдание подстерегают нас в этих узких проходах? Мне под землей было страшно. Мне все еще страшно.
— Однако надо будет, чтобы вы однажды вновь спустились туда, — говорит князь, кладя по отечески руку на плечо аббата.
— Я знаю. Я сделаю это. В тот день я буду гораздо мрачнее, чем обычно, и моя душа будет черна и более неповоротлива. Я отправлюсь на поиски Ильи. Я отправлюсь, чтобы сжечь свои надежды у этого Ковчега, который так мил вашему сердцу, и я принесу вам его. Я должен добраться до него. Да, я должен это сделать.
— Ваша патетика как раз в духе здешних мест; я смотрю на вас и вижу в глубине ваших глаз ужас, этот древний ужас, который однажды затронул вашу душу. Но не бойтесь, отец Будэ пока еще не нашел способа проникнуть под холм. Мы скоро пришлем к нему геологов и конкурентов месье Йезоло, которые живут в Вене. И не забудем также о нашем ученом Эмиле Оффэ. Все они прибудут с целью оказать усиленную поддержку в поисках. А до тех пор живите полной жизнью. Жить на средства от своей ренты является сегодня преимуществом и превосходством, вы могли сами в этом убедиться. Этот век будет веком рантье. Отдыхайте. Вам не нужно много трудиться, чтобы заработать себе на жизнь. Перечисляемые нами деньги — это свобода действий, которую мы вам предоставляем для того, чтобы вы приобретали знания, поддерживали дружеские отношения с сильными мира сего, делали еще краше ваш приход. Ведь это даже привилегия — суметь завершить без принуждения творение Сиона.